Актриса Галина Алехина родом из Москвы, театральное образование получила на Урале, где и сыграла первые большие роли. Но настоящее профессиональное ее становление произошло в Сибири, где она почти беспрерывно работает с 1974 года. Почти половину жизни Галина Александровна служит театру “Красный факел”, а новосибирские театралы старшего поколения еще помнят ее работы в “Старом доме”. В нынешнем сезоне Галина Алехина отметила очередной юбилей.
– Одна моя знакомая актриса в шутку говорит, что жизнь актрисы на театре – короткий анекдот. Галина Александровна, применимо ли это к вам?
– В таком случае, моя жизнь – быстротечная драма. Еще с детства любила серьезные драматические спектакли, комедии меня не привлекали. Папа с пяти лет водил меня на взрослые спектакли, и мне особенно нравились такие, где убивали, где страстная любовь, где умирали от этой любви. Позже я сама постоянно играла женщин, придавленных жизненными обстоятельствами, с какими-то потерями, бесконечными личными трагедиями. Комических персонажей в моем репертуаре гораздо меньше. Островского вообще никогда не играла, да и из всего Чехова – только Аркадину в “Чайке”.
– У Островского есть не только комические героини – одна Кабанова в “Грозе” чего стоит.
– Значит, режиссеры меня в таких ролях не видели. Профессия артиста, конечно, зависимая от многих обстоятельств, сам себя на роли предлагать не будешь – во всяком случае, это точно не по мне. Но я считаю себя счастливой в профессии, потому что знаю, что такое настоящая любовь режиссера к артисту, интерес к тебе, его уважение к твоим личностным и профессиональным качествам. Мне везло на настоящее партнерство с режиссерами, начиная еще с любительского театра-студии в Москве, где я в юности получила первые сценические навыки. Потом, после окончания Свердловского театрального училища, когда попала в свой первый театр в Челябинске, мне повезло поработать с режиссером Георгием Ивановым, и благодаря ему за три с половиной года я охватила невероятный диапазон ролей. То 17-летняя девушка, то 40-летняя мать парня, разбившегося на железной дороге, то солдатская вдова – все, от водевиля и фарса до трагедии. Там же я познакомилась с Халидой Ивановой, Евгением Важениным, Евгением Калашниковым – сегодня это известные в Новоси-бирске актеры, наша дружба тянется всю жизнь. Они “сосватали” меня позже в новосибирский “Старый дом” (тогда еще Областной театр драмы), где мне, опять же, посчастливилось несколько лет играть в спектаклях Владимира Чернядева. Он ученик Товстоногова, и при нем в конце 70-х наш театр был самым сильным в Новосибирске, туда ломились все.
Чернядев выпускал смелые постановки. Например, если в повести Распутина “Деньги для Марии” в конце многоточие, то у нас спектакле я в финале выходила с веревкой, молча смотрела в зал, уходила. А после вылетала бабка с истошным криком: “Мария!” – и всем все было понятно. История о том, как деревня угробила хорошую бабу с малыми детьми. Или “Город на заре” – вроде такой комсомольско-патриотический сюжет, где все начиналось с бурной патетической шумихи – люди приехали на Амур строить БАМ. А на протяжении пьесы погибали самые лучшие – отрицательная селекция побеждала. Комедию “Парик из Гонконга” Чернядев ставил о маленьком человеке, оказавшемся не на своем месте, и поэтому несчастном. Его спектакли были понятны людям, они отзывались в каждом, потому что в них была жизненная история, созвучная разным поколениям. Сегодня мне такой режиссуры очень не хватает. Я воспитанница театра-студии, а это значит, что я хочу активно внед-ряться в процесс, предлагать и приносить, даже помогать кому-то по необходимости – у меня такая позиция. Не понимаю, что значит играть лишь собственную роль, а на все остальное наплевать – мы же существуем в ансамбле. У меня были счастливые моменты, когда я придумывала образ, и режиссеры на него отзывались, вводили в спектакль. Или даже подсказывала решение какой-то сцены, и оно принималось – я этим не горжусь, а радуюсь, что там проявился какой-то дополнительный смысл.
– Но бывало и по-другому?
– Например, никогда не мечтала сыграть Аркадину, потому что в тех спектаклях, что видела, ее все время изображали какой-то опереточной дивой, жадной, эгоистичной и расчетливой. Мне это претило: как же режиссеры не понимают, что она хорошая артистка, раз на нее клюнул модный литератор того времени, намного ее моложе – значит, в ней было что-то особенное. А еще 25-летний сын до сих пор тянет с нее деньги, хотя ему давно пора повзрослеть и начать самому зарабатывать себе на жизнь. И когда мы начали репетировать “Чайку”, у меня возник свой образ Аркадиной: перрон, отъезжает поезд с Тригориным. Она должна ехать с ним, но ее держит за руку сын, он тащит ее в другую сторону. А вся ее душа рвется в поезд, потому что там работа, любовь – там всё! Но режиссер такое решение не принял. Я приносила ему одну идею, другую, третью – все отвергал. Пока не поняла, что он ставит “Чайку” про себя, любимого: видит себя в Треп-леве, а все остальные должны быть статистами, картонными персонажами. Такой подход меня категорически не устраивал. Наступил момент, когда я высказала режиссеру все, что думаю, и он вывел меня из спектакля к моему большому облегчению. Только однажды сыграла – пришлось подменить коллегу, некогда было вводить кого-то другого.
Вокруг меня слышатся разговоры, что Алехина трудная в работе. Я не трудная. Когда есть взаимопонимание, когда режиссер учитывает актерские возможности, а не убивает их, не делает тебя меньше, хуже – какие могут быть конфликты? Я выросла в театре, где в артисте ценили личность, называли художником, он был соавтором спектакля, существовал в партнерстве с режиссером. Потому что мы живые люди, мы тоже в этой жизни кое-что пережили, перестрадали, и нам есть что выразить художественными средствами. Иначе мне непонятно, зачем в театре такая единица как актер? В спектакле “Мамаша Кураж”, где я играла главную героиню, самая трагическая ее потеря – первый ребенок, швейцарец, которого на ее глазах хватают, а потом возвращают труп. Пробовали придумать эту сцену по-всякому. В итоге молодой режиссер остановился на том, что я просто молча стояла на сцене, и когда все уходили, падала с грохотом. А можно было бы придумать поинтереснее. Например, показать роды наоборот: то, что осталось от этого ребенка, – его окровавленную рубашку – запихивать в себя, будто она сына хочет спрятать в своей утробе и тем самым вернуть его к жизни. Но режиссера такая идея не увлекла. Что ж, ко всему нужно относиться трезво, в том числе и к недопониманию. Хорошо, что у меня есть мамина черта – самокритичность, она во многом спасает в жизни.
– Главное, чтобы не переходила в самоедство?
– Главное, чтобы не одолевали обиды. Хотя обижаться есть на что – я потеряла театр, который любила, театр умный, глубокий, заряженный, наполненный всякими иносказаниями и метафорами, понятными зрителю. Для молодых режиссеров артисты моего поколения как динозавры. И ужас моего возраста в том, что ты вроде развиваешься в профессии, познаешь ее все глубже, а это больше не востребовано. При этом я готова работать, как лошадь, мне другого ничего не нужно – только работа, пока еще стою на ногах, пока голова не затуманилась. Но в театре все должно быть только по любви, любовь Христа ради не выпрашивают. Когда мне недоставало этой любви, я находила себе другое применение. Например, я не была актрисой Олега Рыбкина, сыграла у него в середине 1990-х лишь в одном спектакле – Иокасту в “Роде” по древнегреческим трагедиям, больше он меня не занимал. И я придумала цикл программ по мотивам жизни и творчества Марины Ивановны Цветаевой. Думала – на год, на два, а в итоге проводила их в областной библиотеке 25 лет. Работа, замешанная исключительно на любви и творчестве.
– В прошлом сезоне вы сыграли в “Красном факеле” в спектаклях “Дело” Дмитрия Егорова и “Тайм-аут” Петра Шерешевского, обе постановки были номинированы на “Золотую Маску”. Каким оказался для вас этот опыт?
– “Дело” я видела несколько иначе – хотела очень эмоционально передать историю женщины, оказавшейся вместе со своей семьей в ситуации, в которую может сегодня угодить любой сидящий в зале. Но в итоге сошлись на том, что моя героиня точно знает, как нужно справиться с проблемой: подчиниться государственной машине, отдать то, что поначалу требуют – стоимость одного имения. Я играю женщину, которую никто не слушает. Она понимает, что с этим государством бодаться бессмысленно. Если говорят – дайте 20 тысяч, надо дать, иначе завтра уже нечем будет откупиться. Что и происходит: ее брат так долго тянул, что аппетиты чиновников возросли. Мне эта роль еще интересна тем, что она похожа на образы Островского.
А в спектакле Петра Шерешевского “Тайм-аут” у моей героини вспомогательное существование. Тема, что для меня там очерчена, – на земле нет счастливых людей, и не важно, сколько тебе лет. Мне понравилась сама пьеса Марины Крапивиной, она довольно внятная, что в современной драматургии встретишь нечасто. С удовольствием работала с композитором Ванечкой Соколовым. Но больше всего я в этом спектакле рада за Иру Кривонос. Я ей давно желала сниматься в кино – у нее удивительное лицо, необычной лепки, она очень киногеничная. И вдруг она в театре создала и экранный образ (спектакль Шерешевского существует в обоих измерениях. – Ред.), и сделала это прекрасно. Я вообще очень ценю актерские победы – работы, выделяющиеся из общего контекста, прежде постоянно ходила в театры в поисках таких откровений. И до сих пор радуюсь, когда их нахожу.
– В детстве вы хотели стать театральным художником по костюмам, но в итоге пришли в театр через актерскую профессию. В чем для вас ее смысл, ради чего вы продолжаете выходить на сцену?
– Смысл – быть понятой, услышанной, найти своего зрителя, который тебе отвечает. Не заигрывать, не впихивать себя ему, а находить единомыслие, единодушие. И, конечно, исповедальность – не учить, а самой выворачивать душу наизнанку.
Беседовала Елена КОНОВАЛОВА
«Экран и сцена»
№ 10 за 2022 год.