Двадцать лет назад самолеты, управляемые камикадзе, влетели в высотные здания Всемирного торгового центра, и жизнь многих людей переменилась навсегда не только в огромном Нью-Йорке, но на всем маленьком земном шаре. Я была в тот день на улице и видела все своими глазами. Вечером, когда мы с сыном добрались до дома, то слушали встревоженные голоса друзей на автоответчике. Они просили дать знать, что мы живы. В нашу полночь, когда в Москве настало утро, первый, кому мы позвонили, был Марлен Хуциев. Он звонил много раз и был встревожен всерьез. Накануне черного сентября он был в Америке, и много времени мы провели вместе в кругу его старинных друзей. Многие собрались повидаться, и всем казалось, что начинается новая жизнь, в которой не будет границ, и Хуциев сможет приезжать почаще. 20 лет спустя я вспоминаю его приезд.
Это был не первый приезд в Нью-Йорк, но впервые, как он говорил, ему было уютно. Большая группа людей, с которыми в разные годы в разных городах он работал над разными фильмами, неожиданно окружила его, и он был смущен смешением воспоминаний. Я знала почти всех. В 1972-м я приехала в Москву из Одессы прямиком с киностудии, на которой работала, во ВГИК учиться. Те, с кем я дружила в Одессе, были друзьями Марлена и сразу познакомили нас. И мы подружились на всю оставшуюся жизнь. Жена Марлена Ирина Соловьева была редактором одного из моих сценариев на Киностудии имени Горького. В начале девяностых я уехала, а когда девяностые кончились, Линкольн-центр пригласил советских кинематографистов. Теперь мы стояли на Бродвее, и было странно видеть, как Марлен пытался сложить нас, словно рассыпанную мозаику. Мы – это я с сыном, любимый оператор Марлена Владимир Ошеров, режиссер Сергей Линков, с ним Марлен доводил картину Михаила Ромма “И все-таки я верю”, Давид Оврутин, директор картины “Был месяц май”, с семьей и Этна Майская, с которой Марлен монтировал легендарную картину “Весна на Заречной улице”. Режиссеры Борис Фрумин, профессор киношколы Нью-Йоркского университета, и Генрих Габай, учившийся вместе с Марленом во ВГИКе в мастерской Савченко. Давид Оврутин в Америке сделал карьеру таксиста, а потому сразу сел за руль и принялся показывать Хуциеву город. Я старательно рассказывала, что у нас слева и справа. Мы подготовили с ним интервью для газеты “Московский комсомолец”, открывшей дочернее издание в Америке. Марлен зашел в редакцию, его снимали, тут же печатали снимки и протягивали ему, чтобы он подписал на память.
***
Благодаря “мудрой” политике нашей партии Марлен Хуциев снял всего восемь с половиной лент, но каждая вошла в историю мирового кино. “Половина” – это дипломная короткометражка “Градостроители”. Дебютная “Весна на Заречной улице” (1956), снятая на Одесской киностудии с Феликсом Миронером. Оператор – Петр Тодоровский. “Два Федора” (1959). В главной роли дебютант Василий Шукшин. Ассистент Хуциева – студент ВГИКа Андрей Тарковский. “Застава Ильича, или Мне 20 лет” (1965) – лента, отметившая начало “новой волны”. Оператор Маргарита Пилихина.
– Вы за нее получили спецприз Венецианского МКФ?
– Да, и я счастлив, что разделил его с Луисом Бунюэлем.
“Июльский дождь” (1967) – следующий шаг. Операторы Герман Лавров и Владимир Ошеров. Телефильмы: “Был месяц май” (1970) – по рассказу Григория Бакланова о последних днях войны. Оператор – Владимир Ошеров. В 1976 году вышел фильм “И все-таки я верю”, начатый Михаилом Роммом и законченный Марленом Хуциевым, Элемом Климовым и Германом Лавровым. “Послесловие” (1983) – один из самых горьких фильмов мастера. И “Бесконечность”, снятая в 1993-м.
– Прошло семь лет…
– Да. Я не умею добывать деньги. Я человек гордый. Может быть, это мой недостаток, но я думаю, что наше руководство должно знать режиссеров, которые себя зарекомендовали, и само им предлагать: есть ли у тебя что-то, что ты хотел бы снять?
Марлен Хуциев – “культовая” фигура кинематографа 1960-х годов. Невысокого роста, с характерной щеткой усов, внимательными глазами за толстыми стеклами очков, изящными подвижными руками, с негромким, чуть глуховатым голосом, он мало похож на знаменитых режиссеров Америки. Не выпячивает грудь колесом, не торгует вином со своим именем со своего виноградника, у него нет земель, замков и фондов “имени себя”. Он ездит в метро в Москве, так же, как и в Нью-Йорке, и внимательно прислушивается к гулу голосов, шуму времени, пульсу планеты.
– Режиссер – не та профессия, чтобы ходить с плеером, заткнув уши наушниками. Так можно что-то и пропустить…
– Перспективы есть что-нибудь снять?
– Знаешь, ко дню рождения – мне же исполнилось три четверти! – наш министр Швыдкой по телевизору! – обещал дать мне денег на новую картину.
– И что тогда будет первым?
– Это смотря сколько денег дадут (мечтательно). Это будут Толстой и Чехов. Про них двоих хочу – про их отношения. И название придумал (шепотом произносит). Только – никому! (заговорщицки прикладывает палец к губам).
– Молчу.
Фильмы Марлена Хуциева не раз удостоены наград международных и отечественных кинофестивалей. Но главное – их любит зритель. Самый разный. Федерико Феллини, прибыв в шестидесятые в Москву на Международный кинофестиваль со своей картиной “Восемь с половиной”, попросил о встрече с Хуциевым. И сказал Марлену, что фильм “Мне 20 лет” показался ему удивительно близким по духу. “Когда едешь в незнакомую страну, всегда опасаешься, что твои побуждения не разделят, не поддержат и не поймут. Вот почему меня радует такое совпадение мотивов”. Хуциев ответил, что фильм Феллини помог ему лучше понять самого себя и что настоящий кинематограф – это глубочайшее философское раздумье над жизнью. Эта формула применима по отношению ко всему творчеству Марлена Хуциева.
Основная тема Хуциева – тяга человека к человеку, поиск душевной близости, вера в жизнь и доброту людей. Хуциев-лирик создал особый мир, в котором живут его герои по законам чести и достоинства. Романтик, повидавший многое, он не нашел достаточного для разочарования повода. Очарованный жизнью, Марлен Хуциев ухитрился заразить своей очарованностью не одно поколение людей. Более 20 лет Хуциев преподавал во ВГИКе, заведовал кафедрой режиссуры художественного фильма. И по его собственному признанию, пытался не столько учить, сколько наставлять учеников не делать ничего гадкого и пошлого.
– Представляешь, в этом году пришел парень поступать. На экзамене по русской литературе его попросили назвать основных персонажей “Евгения Онегина”. Он назвал Онегина и замолчал. “Ну, еще?” – спросил педагог. “Татьяна”, подумав, сказал он и замолчал навеки. “Ну, а из-за чего там вся заваруха-то была? Дуэль, страсти”, – спросил я его. Молчит!
– Вы выгнали его?
– Нет. Взял. Шукшин тоже многого не читал, когда его Ромм взял…
(По легенде, Ромм сказал Шукшину, услышав, что тот не читал “Анну Каренину”: “Как я вам завидую! Вам столько предстоит узнать!”)
На встречах задавались самые разные вопросы. Молодые американские кинематографисты начали с того, что Хуциев для них – прямой последователь Антониони.
– Это вечный вопрос Запада! Не видел я тогда Антониони, не показывали его у нас! А если бы я снял немного раньше свои картины, вы бы говорили о моем влиянии на Антониони. Советская пресса даже писала обо мне “Прихвостень Антониони”, когда я вообще не видел ни кадра. Хотя вы правы в своих подозрениях: вообще вне влияния ничего не бывает. Итальянские неореалисты, например, никогда не скрывали того, что были подвержены влиянию нашего Пудовкина. Но в моем случае – это случайное совпадение. Антониони – замечательный режиссер, но иногда у него принципиально скучно в кадре. Я никогда не ставил перед собой такой задачи – быть принципиально скучным. Могло, конечно, и у меня так получаться, но – случайно.
– Что вам нравится в западном кинематографе?
– Я очень люблю фильмы, которые предшествовали моей молодости в кино. Люблю корифеев американского кино – Чаплина, Орсона Уэллса. Люблю Феллини. Я был с ним знаком, и у нас даже были дружеские отношения, просто не время сейчас распространяться.
– Документальные съемки в ваших фильмах – насколько они импровизированы?
– В большом количестве и в большой мере. Например, сцена вечеринки в “Мне 20 лет”. Множество реплик рождалось прямо во время репетиций, съемки. Режиссер обязан готовиться к съемке, и я готовлюсь, но всегда оставляю возможность, чтоб что-то могло возникнуть само. Потому что если ты все рассчитал, то можешь не прислушаться к чему-то, способному возникнуть у тебя же внутри. Надо быть готовым, но и оставлять пространство для импровизации. Необходимое качество режиссера – держать все время глаза и уши открытыми.
Слушаю Хуциева и понимаю, что он формулирует Кодекс импрессиониста. Клод Моне знал, подле какого собора раскрыть свой этюдник, но оставлял за солнцем право садиться и всходить, за туманом – падать и рассеиваться.
– Как в фильме “Июльский дождь” возникли ветераны?
– Когда я снимал “Мне 20 лет”, мы готовили в центре Москвы режимный кадр возле Большого театра. Когда установили камеру, выбрали точку – осталось свободное время до режима – до заката – и мы случайно увидели группу ветеранов. А уж в “Июльском дожде” я сразу включил этот эпизод в сценарий. В финале героиня (Евгения Уралова) входит в толпу ветеранов и видит приятеля, которого всерьез никогда не воспринимала – он балагур, играл на гитаре (Юрий Визбор), а оказался человеком тяжелой фронтовой судьбы.
– Как вам кажется, учится ли поколение новых кинематографистов на снятых вами фильмах?
– Они учатся, где только могут. А преемственность поколений не обязательно должна возникать немедленно. Вот почему смотрят фильмы того времени: там есть человек, человеческая идея.
– В “Заставе Ильича” 20-летний молодой человек встречается со своим отцом, погибшим на войне.
– Преемственность поколений – тема более широкая. В данном случае она реализуется через попытку нового поколения найти свое место в жизни. Желание понять, для чего ты живешь, зачем тебе все это дано – главное. Можно радоваться солнцу, красоте, друзьям, любви, но ты сам должен отвечать этому великому дару жизни. Я человек не церковный, хотя понимаю, что там наверху что-то есть.
– Почему русское кино, при всех его богатых традициях, так плохо представлено за рубежом?
– Дело в том, что западная культура и ее представители проявляют меньший интерес к нам, чем, скажем, мы проявляли к тому, что делается на Западе. Россия более “любопытная” страна – она интересуется гораздо больше тем, что делается за рубежом. На Западе, очевидно, есть чувство самодостаточности, и их вполне устраивает то, что они сами делают. А мы зовем, мы хотим видеть.
Задержаться подольше Хуциев не мог: в Москве по минутам было расписано время актера Евгения Миронова, с которым Хуциев работал над дорогим ему проектом – многосерийной радиопьесой о Пушкине.
– Я, даже поступив во ВГИК, среди предложенных тем выделил фильм о Пушкине. Так получилось, что у нас на первом курсе были задания, связанные с Пушкиным. Студентам предлагалось использовать стихи и делать с ними что угодно. В моей жизни Пушкин возникал неоднократно. Дома было много книг, и я в довольно раннем возрасте прочел драматургию Пушкина и Лермонтова. Сам удивляюсь, как перед глазами вставало, скажем, Девичье поле из “Бориса Годунова”, другие сцены, такими скупыми ремарками у Пушкина отмеченные. Возможно, потому, что он умел одной-двумя фразами создавать атмосферу, а фантазия ребенка дорисовывала остальное. Помню, перерисовывал иллюстрации к пушкинским сказкам. Был еще такой факт в моей жизни: 1943 год, лето, жара, я вернулся из Телави в Тбилиси и не узнал город. Бульвары засыпаны мандариновой кожурой, они были оранжевыми, на всех углах продавались мандарины, потому что вывозить их было некуда. В то лето я зашел в универмаг, в котором купить ничего существенного было нельзя. Помню: слева на первом этаже – три гипсовых бюста Пушкина работы Витали. Стоил такой бюст три рубля. Я пошел с ним домой, придерживая снизу. Я был невысокого роста, худенький, и голова была почти на уровне моего лица, закрывала его. Когда я работал в Одессе, вносил поправки в режиссерский сценарий фильма “Два Федора”, познакомился с Владимиром Венгеровым, ставившим тогда “Город зажигает огни”. Позже в Москве он позвонил мне, я пришел, и он сразу встретил словами: “Я жил тогда в Одессе пыльной… Там долго ясны небеса”, – и пошло. Потом пришел Виктор Некрасов с двумя бутылками сухого вина, сел на подоконник, свесив ноги; за окном шумела улица, летний день, и мы очень много читали стихов. Я был немощный тогда человек в плане здоровья, переутомился и десять дней лежал. Попросил, чтобы мне принесли Пушкина. Я читал, что-то узнавал заново, и удивительно, но здоровье возвращалось ко мне, я исцелился. Было ощущение, что именно благодаря его слогу пришло исцеление. Тогда я и решил, что обязательно буду делать фильм о Пушкине. Это грустная история. Картину закрыли. Единственное, что было благородно со стороны начальства, – это то, что меня спросили, нет ли у меня какого-нибудь замысла несложного. Так я запустился с фильмом “Послесловие”.
– Что происходит с вашим Пушкиным в последнее время?
– С момента, как заговорили о юбилее, меня выбрали в государственную комиссию по его подготовке. Я попробовал сразу поставить вопрос о том, что мое участие может состоять только в том, чтобы я сделал наконец этот фильм. Решили показать прежние фильмы “на тему”. Есть одна картина замечательная – “Юность поэта” (1937). Есть картины научно-популярные, мультипликация. Но мне хотелось рассказать обо всей жизни Пушкина, о тех поворотах, которые влияли на то или иное его состояние, и попробовать объяснить трагедию поэта. Потому что она вовсе не в Дантесе. Я хотел рассказать о неизбежности трагедии гениального человека, исключительной натуры, которая вызревает в гения. Дантес – это одна из возможных случайностей. Лишь одна.
Когда закончились официальные встречи, Марлен успел навестить старых друзей, порадоваться их радостям и погоревать над их бедами и печалями. Давид Оврутин поил чаем, кормил бутербродами, и они все вспоминали, как шли на съемках теми же дорогами, которыми Давид молодым солдатиком-освободителем входил в Германию…
– Представляешь? – загорались глаза Хуциева.
– А вы докуда дошли?
– Я? Ни докуда. Я не воевал – я, когда пришел на призывной пункт в Тбилиси, был такой худой, хилый и жалкий, что меня никуда не взяли.
– Значит, это история Пети Тодоровского?
– Нет, это история Бакланова. Я как открыл этот рассказ, так и замер. Он начинался словами: “Был месяц май…”. Я так и оставил их в начале фильма.
– А Петин орден когда обмывали – алкоголь был настоящий?
– Ну конечно настоящий! Ух!.. А ты помнишь? – быстро повернулся к Давиду, и дальше шел хохот и отдельные реплики, понятные только этим двоим.
Оператор картины Владимир Ошеров, ныне профессор киношколы Нью-Йоркского университета, также попал в ловушку “А помнишь?” – и уже я не одна, а с группой студентов терпеливо ждали, когда будет пауза и кто-нибудь им переведет, о чем так живо беседуют мастера. Меня просили помочь, но я развела руками, сказав, что даже если дословно перевести текст – смысл останется непонятен. Хуциев в этот момент хохотал, повторяя: “А этого, этого помнишь, который пил одеколон “Светлана”, славный такой парень, как же его звали?” Ошеров кивал на слово “одеколон”, но имя парня не припоминал. Профессор и режиссер Борис Фрумин советовал ученикам просто смотреть, и они всматривались в лица мастеров и впитывали то, что могли, – не слова, не смысл, а только свет. Его было в избытке и хватало на всех в сырых ветреных сумерках Нью-Йорка. Хуциев кутал шею в шарфик, заботливо подаренный Генрихом Габаем в первый вечер в Нью-Йорке, и смотрел на часы – не поздно ли звонить Этне Майской – монтажеру его картин “Весна на Заречной улице” и “Два Федора”. В гостинице на автоответчике звучал голос сына Феликса Миронера, и так замыкался круг времен. Все спешили перемолвиться, если не удалось повидаться. Глобус закруглялся, обретая законченность, и приезд обретал глубоко личный – а стало быть, истинно хуциевский – смысл.
– Я не первый раз в Америке, но впервые уезжаю по-человечески: знаю, что буду скучать и буду хотеть вернуться.
***
Я попросила друзей сказать о Хуциеве несколько слов.
– Я пишу заметку о визите Хуциева в Америку. Что вы могли бы о нем сказать через тридцать лет?
Давид Оврутин:
– Он такой же, каким я помню его! Может, только поседел. Он очень творческий человек, совершенно беззащитный, как ребенок, и за ним ходить надо, как няньке. Я это сразу понял и так и ходил. Он же, как говорится, не от мира сего.
Владимир Ошеров:
– Марлен – умница, с чувством юмора. Но главное: он один из самых порядочных режиссеров, с которыми я работал. В те времена я это не очень понимал, а теперь – задним числом – понимаю, таких было немного. Порядочность советского режиссера вообще, мы обсуждали этот вопрос в кругу моих друзей-операторов – с Пашей Лебешевым, Гошей Рербергом, – большая редкость. Режиссеры же считали себя великомучениками и главными жертвами режима, потому им было многое позволено. Марлен – исключителен. Никогда никого не продал и не искал козлов отпущения, когда у него что-то не клеилось. В этом смысле он стопроцентный человек, на которого можно положиться. Но я не хочу, чтоб возникло ощущение, что я Марлена ценю как человека и не ценю как режиссера. Нет! Я посмотрел “Июльский дождь” сейчас и был приятно удивлен, увидев, насколько стильная это картина. Я тогда этого не заметил. Я сказал ему об этом. Конечно, Марлен – Мастер, профессионал.
P.S. После официальных встреч и просмотров Давид Оврутин принимал Марлена в своем особняке в Манхеттене. Взрослые дети Давида, что выросли на съемочной площадке, звали Хуциева “дядя Марлен”, и он откликался, разводя руками: Как же вы выросли!
Он не знал, что в Нью-Йорке есть его жизнь. Он был уверен, что тут все чужое, а к нему вышла его собственная, которую, как ему казалось, он прожил, и пошел жить дальше, ан нет. Его минувшая жизнь, как оказалось, бытийствовала без него. И дети друзей были часами вернее песочных, когда вставали перед ним взрослыми успешными американцами и, перебивая друг друга, спешили что-то ему напомнить или рассказать.
– Дядя Марлен! – сияя, говорил сын Оврутина Юрочка, – состоявшийся ученый. – Вот если бы Россия дала мне посадку, я бы отвез вас на своем самолете. Мне как раз сейчас нужно на Тихий океан, а там рукой подать до России.
– Как на своем? – удивлялся Марлен, и большие глаза за толстыми линзами норовили стать больше очков.
– Да, у него свой самолет, – кивал Давид.
Сирота, чудом выживший в еврейском гетто под Одессой, он мальчишкой ушел сыном полка на танке, который освободил Одессу. Дошел с армией до Кенигсберга, и война кончилась. Давид вернулся в Одессу, прилепился к киностудии, и когда Марлен решил снимать “Был месяц май”, пошел к нему директором картины. Привез группу в Калининград, который он помнил и знал, и договорился с властями обо всем, как той весной договорилась о мирном сосуществовании с властями его танковая бригада. А когда картину закончили, он понял, что ему не хочется возвращаться в Одессу, и пошел дальше – как танки той весной. Дошел до Нью-Йорка, стал таксистом, вырастил сына и дочь. И теперь Юрочка предлагал Марлену покатать его на своем самолете. Дочь Давида звала Марлена пойти с ней в суд – в тот самый, который он видел в фильме “Двенадцать разгневанных мужчин”. И увидеть, как работают настоящие заседатели. Она служила там переводчиком, и утром слушалось дело какого-то российского бандита. Марлен был потрясен, что возможно пройти в американский суд, и согласился. Это выглядело интереснее самолета.
Юрочка увлеченно рассказывал дяде Марлену, как у берегов Калифорнии в холодной воде Тихого океана лежит на воде большой круг, – как тот, что надевали в Одессе на пляже ему маленькому, – и внутри этого круга бьется пойманная волна. Она дает электричество, как ГЭС на небольшой реке. Нужны деньги, чтобы сделать побольше кругов, и тогда… Он мечтательно говорил о том, что не нужно будет строить гидроэлектростанции, заливать деревни, губить поля. Можно будет брать энергию у океана.
– А кто ж на это даст деньги? – с недоверием спрашивал дядя Марлен.
И Юрочка отвечал, что деньги нужны для начала, а потом все окупится, когда потребитель станет покупать энергию. И на днях прилетает богатый человек из Скандинавии, готовый вкладывать в этот проект деньги. Они полетят, Юрочка ему все покажет, и начнется новая жизнь у Юрочки, Америки и всей планеты.
Марлен выпытывал подробности. Сидели за деревянным столом в беседке, в саду в центре Манхеттена, во дворе дома Давида. Он купил этот четырехэтажный дом красного кирпича потому, что за домом был большой участок земли, где Давид посадил деревья, и небо едва проглядывало через густой виноградник, – точно такой, как был у него в Одессе. О том, как таксист может купить дом, как сын его может летать на своем самолете, Марлен готов был слушать, но не понимал.
Когда он встречался с Этной Майской, – все отступали, и они шептались о своих временах, временах монтажа картины “Весна на Заречной улице”. Этна со взрослым сыном работала в высотном ВТЦ и звала Марлена подняться на крышу самого высокого здания, чтобы увидеть Нью-Йорк сверху. Он кивал, но не мог решить, когда. День сменялся ночью, Марлен засыпал в своем номере гостиницы, и просыпался в том же недоумении: как такое может быть – Америка, в которой все свои? Я старалась кормить его на бегу. Он отказывался от деликатесов, выбирал привычное. Неподалеку было прекрасное место, где хорошо готовили курицу. Мой сын-первокурсник оттирал Марлена у кассы, платил сам.
– Не похоже, чтобы вы были богатыми, – окидывал нас оценивающим взглядом Марлен.
– Что не так? – смеялась я.
– Хамства нет, – задумчиво отвечал Хуциев, и горестно качал головой, рассказывая о хамстве российских нуворишей. И пока Марлен справлялся с цыпленком, сын сказал, что у него есть вопрос. Правда ли, что в семидесятые, когда его не было на свете, вы с мамой собирали антисемитские анекдоты?
– Да, а что тебя смущает? – у Марлена весело блеснули глаза.
– Я не представляю себе, что люди могут рассказывать такие анекдоты.
– Ну, дорогой, когда начали выпускать евреев из страны, народ откликнулся.
– А какой у вас был любимый? – тихо спросил сын.
– Сашка, он тебя проверяет! – рассмеялся Марлен. Откинулся на стуле, и медленно со вкусом проговорил: Москва, цирк, на арену выходит нарядный шпрехшталмейстер и объявляет громовым голосом: “Смертельный номер! Еврей!” Сходится? – спросил он мальчика. Тот кивнул.
– И не смей сомневаться в матери.
Потом фестиваль закончился, и Марлен уехал. Казалось, он будет приезжать чаще. Один неулыбчивый Габай попрощался навсегда. Мы перезванивались и встречались, а потом мир рухнул. Сначала Юрочка улетел на Тихий океан, встретил своего богатого умного спонсора, полетел показать ему круг, в который била волна. Попросил сестру, чтобы она с машиной ждала их на аэродроме, и… никогда никуда не прилетел. Ни щепочки не всплыло в океане. Давид замолчал навсегда. Жена его – мама Юрочки – умерла. Я не знаю, кто смог рассказать это дяде Марлену. Я не проронила ни звука. А потом случилось одиннадцатое сентября. Самолеты влетели в ВТЦ, и три с лишним тысячи человек погибли. Нью-Йорк погрузился в горе, гарь, дым и пепел. И в первую ночь, когда в Москве настало утро, мы позвонили Хуциеву. Он не спал. Радостно кричал Ире в глубину квартиры, что мы в порядке. Потом мне в трубку: Какой ужас!
– Но какая драматургия! – сказала я, имея в виду захват самолетов.
– А как снято! – шепотом от неловкости, что восхищается ужасом, – выдохнул в трубку Марлен.
Попросил меня дозвониться до Этны Майской, которая работала в ВТЦ. Я обе-щала сделать это утром, но утром Марлен позвонил сам. Пряча слезы, сказал, Этна жива, но как!
– Представляешь, она пришла на работу раньше и решила выйти купить какую-то булочку. Вышла, и тут в башню влетел самолет. А сын в соседнем здании увидел, что случилось, и бросился на улицу. И пока метался, пытаясь понять, что с мамой, второй самолет влетел в его корпус. А вечером они нашлись. Она позвонила, и мы… – он не договорил. Я не могла ему помочь, – тоже плакала.
Минуло двадцать лет. Я храню пленку с того старенького автоответчика.
На ней встревоженный голос Хуциева: Саша, скажи, что вы живы!
Я жива, дорогой, и пока я жива, все живо в моей памяти. И наше давнее интервью.
P.P.S. Сердце Хуциева остановилось 19 марта 2019 года в Москве. Светлая память.
Александра СВИРИДОВА
«Экран и сцена»
№ 18 за 2021 год.