Коршуновас vs Станиславский

Фото А.ИВАНИШИНА

В преддверии премьеры новой “Чайки” на сцене Московского Художественного театра имени А.П.Чехова Музей МХАТ подготовил необычный проект. Для выставки “Чайка. Перезагрузка” (22 февраля–22 марта), посвященной всем пяти “Чайкам” на сцене театра на протяжении его истории, интервью у Оскараса Коршуноваса, режиссера нынешней “Чайки”, взял сам Константин Сергеевич Станиславский. Получился серьезный разговор – о времени, театре и новой драме, о штампах в постановках Чехова, о лошадях и лягушках.

– Чеховские пьесы “очень действенны, но только не во внешнем, а во внутреннем своем развитии. В самом бездействии создаваемых им людей таится сложное внутреннее действие”.

– Сказанное Станиславским наложило на Чехова тяжелое бремя: будто бы у него все за словами, персонажи пьют чай, и ничего не происходит, а на самом деле в это время вершатся их судьбы. Но именно в “Чайке” мы видим очень действующих героев.

С самого начала – со спектакля Треплева – вся пьеса состоит из фатальных поступков героев. Костя решается на показ своей пьесы вопреки всем – ни Аркадина, ни Тригорин, никто не хочет этого спектакля. Такой публике вообще тяжело что-то показывать.

– В режиссерском экземпляре пьесы спектакль Кости назван “событием, решающим его будущую карьеру”.

– Не только карьеру. Костя этим спектаклем хочет разрешить разом все вопросы своей жизни.

Недаром Чехов цитирует Шекспира: мать произносит текст Гертруды, а Треплев отвечает репликой Гамлета. Его постановка решает те же задачи, что “мышеловка” у Гамлета. Он хочет в какой-то степени убить Тригорина, показать “все сокровеннейшее, что в вас есть” (это уже гамлетовские слова), открыть матери, что такое настоящий театр, настоящее искусство. Завоевать Нину, в конце концов.

А вот для Нины выход в образе Мировой души – вопрос карьеры. Костя ведь срывает не только свой спектакль, но и выступление Нины. И какие она делает дальше шаги: под-жидает Тригорина, начинает с ним игру, подталкивая его к поступкам. И он их совершает: сначала открывается ей, целую исповедь произносит. А затем, после вручения ему медальона с указанием на цитату-признание, – дает ей адрес для будущей встречи. Пьеса “Чайка” точно не про бездействующих людей.

– Станиславский характеризовал Нину двумя состояниями: восторженность и сконфуженность. Его Нина – неискушенное, очень юное существо, подверженное эмоциональным порывам. Второй режиссер спектакля Вл.И.Немирович-Данченко возмущался тем, что Станиславский заставляет Марию Роксанову играть “какую-то дурочку”.

– Романтическая девушка, витающая, как чайка в облаках, – это не современная Нина. Сегодня мы видим, насколько молодые люди – поколение Y и Z – хотят быстро получить успех, деньги, особо не вкладываясь. Такова для меня Нина. Она намерена быстро добиться славы, о чем впрямую и заявляет Тригорину. И делает для этого максимум возможного.

Ей надо вырваться из чрезвычайно непростой ситуации: Нина восстала против патриархального мира, против отца, против навязанных представлений о том, какой должна быть женщина. И она ставит на карту все. Думать, что Нина делает это исключительно из наивности, нельзя. Ни сейчас, ни тогда. Это сознательный выбор.

История ее двухлетнего романа с Тригориным – тот же патриархальный капкан, из которого она так рвалась выбраться. Он не хочет, чтобы она была актрисой, ревнует.

Однако в последней сцене мы понимаем, что Нина очень сильно его любит. И тут уже другая осознанность и другой выбор. Она не сдается, едет в Елец, начинает все сначала, говорит: я не чайка, я – актриса! То есть к Нине пришло понимание, что ее работа – отнюдь не парить, актерский труд – тяжелый труд. И это не проигрыш.

– Станиславский в режиссерском плане наметил Тригорина физически вялым человеком. Он делал из него избалованного женщинами франта, а Чехов предлагал показать человека, замученного работой и неустроенной личной жизнью.

– Тригорин говорит: я не могу не писать. Его внутренний конфликт в том, что его сравнивают с писателем и не просто с писателем, а с конкретным писателем. То есть его положили на некую полку, и он должен соответствовать.

Все это – этапы любого творческого пути. Сначала мы создаем свои роли, а мир, переписав на свой лад, на нас их навешивает. И мы уже тащим это бремя.

В конце пьесы Костя, так же как и Тригорин в начале, рассуждает о том, что раньше он говорил про новые формы, а сейчас понял, что не в них дело.

Как Нина – зеркальное отражение Аркадиной, так и Костя – отражение Тригорина. И в этом, мне кажется, этапы творческого пути как самого Чехова, так и любого художника. Сначала он Костя, потом Тригорин и уже потом Дорн – который выше этой суеты сует.

– Вл.И.Немирович-Данченко считал роль Дорна очень важной в идейном звучании “Чайки” и полагал, что симпатии Чехова принадлежат именно ему, поэтому Дорн должен “доминировать своим спокойным, но твердым тоном над всеми”. Станиславского совсем не привлекала роль Дорна, и он предупреждал, что не может “переродиться” в Дорна, хотя от роли не отказывался. Кто же главный в спектакле?

– Костя – самый главный, хотя сам я ощущаю себя Тригориным, приближающимся к мировоззрению Дорна.

Мне кажется, что симпатии Чехова всегда принадлежали врачам. Я не очень-то вижу его симпатии в отношении прочих персонажей. Чехов очень иронично смотрит и на театр, и на Аркадину, и на все побочные явления этого “терапевтического святилища”.

– Станиславский, когда создавал экспликацию, сокрушался: “то, что я писал, было так просто, что никто не мог убедить меня, что написанное мною было интересно и нужно для сцены”.

– Да, у Чехова довольно простые мизансцены, все внутреннее содержание пьесы раскрывается через актера. А добиться от актера всего смысла роли возможно только через осознанность. В пьесе короткие сцены, но в них при этом многое происходит. Актеру приходится включаться мгновенно, для этого он должен осознавать не только то, что делает персонаж, в чем его ошибка, ответственность, но и самого себя здесь на сцене, себя в контексте современности, театра, этой пьесы, других постановок.

У нас в спектакле, как и у Станиславского, все происходит в наше время; как и тогда, важна контекстуальность. И тут мы играем со смыслами.

– “Я по своей привычке раскрыл каждому действующему лицу более широкий рисунок роли. Когда актеры им овладевают, я начинаю стушевывать ненужное и выделять более важное. Я поступал так потому, что всегда боялся, что актеры зададутся слишком мелким, неинтересным рисунком”.

– Самое главное для режиссера – увидеть интуитивные порывы актера и помочь осмыслить их. Хороший актер, раз прочитав пьесу, на бессознательном уровне знает, как играть. Свою задачу как режиссера я вижу в том, чтобы отразить этот его порыв и довести до отчетливой осознанности. Чтобы все важное было понято и закреплено.

Мы тоже много говорим, много импровизируем, а потом убираем все лишнее.

– Станиславский рассуждает о разных “приемах воздействия” Чехова: “Местами – он импрессионист, в других местах – символист, где нужно – реалист, иногда даже чуть ли не натуралист”.

– Вот это очень современно в Чехове: он не определяется жанровостью, он разный. Но вообще-то вся великая драматургия жанровости не поддается. Тот же Шекспир – и абсурдист, и символист.

В “Чайке” – и трагедия, и трагикомедия, и черный юмор. Мне кажется, канон белокостюмных вялых людей, говорящих нараспев, – штамп. Может быть, в какой-то момент это было нужно. В советское время, к примеру. Когда общество воспринимало их как ушедших интеллигентных людей, каких уже нет и не будет. Но сейчас мы видим героев, которые совершают очень не интеллигентные пос-тупки. Их беспардонность, бестактность ошарашивают. И сама пьеса предельно жестока.

Гуманизм Чехова воспринимается буквально: на сцене гуманные люди. Но гуманизм не в этом, а в том, что Чехов реально смотрел на человечество. Со скальпелем. И в пьесе не утаил этот взгляд врача. Вот это и есть гуманизм. А не котурны, на которые ставят чеховских героев.

– “Представьте, что я поместил лягушек во время сцены представления исключительно для полной тишины. Ведь театральная тишина выражается не молчанием, а звуками. Если не наполнить тишину звуками, нельзя достигнуть иллюзии”.

– Странно, конечно, что у Станиславского квакают лягушки, а не фыркают лошади. Именно лошади появляются во всех кульминационных моментах пьесы. Когда Тригорин читает цитату из собственной книги – “Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее”, раздается голос Аркадиной, что лошади поданы и надо уезжать. Когда Костя просит Нину остаться, она отвечает: “не могу”, “меня ждут лошади”. Медведенко постоянно не получает лошадей и все версты своей любви меряет шагами. Когда Аркадина, не выдержав напряжения, просит лошадей, выслушивает отказ, то взрывается от гнева. Наконец, когда первый раз появляется Нина, она выходит со словами “Я гнала лошадь, гнала”.

Лошади словно стоят за пределами действия и ждут решений людей. У Петера Штайна в постановке “Вишневого сада” пахло сеном. Если думать о запахе для “Чайки”, то для меня это будет лошадиный навоз.

Хотя лягушка, как дань Станиславскому, у нас есть, и она квакает. А как квакает – услышите.

Высказывания и мнения К.С.Станиславского взяты из режиссерского экземпляра “Чайки” и из других книг.

Материал подготовила Ксения ДАНЦИГЕР

«Экран и сцена»
№ 4 за 2020 год.