Евгения КРЕГЖДЕ: «Мне уже пора дальше»

Евгения Крегжде в спектакле “Пер Гюнт”. Фото Я.ОВЧИННИКОВОЙ
Евгения Крегжде в спектакле “Пер Гюнт”. Фото Я.ОВЧИННИКОВОЙ

Такое бывает только в мечтах – приходит в театр недавняя студентка и получает исключительно главные роли. У Евгении Крегжде, актрисы Вахтанговского театра, все сложилось именно так. Поэтому на вопрос: “Какую роль вы бы попросили у главного режиссера?” она произносит невозможную в театральном мире фразу: “Мне нечего просить. У меня все есть”.

– Ваша карьера выглядит идеально. Как только пришли в театр, ваше имя сразу попало на афиши и не сходит с них, а назначения всегда оказывались только на главные роли в значительные спектакли. Вот и сейчас – “Пер Гюнт”.

– Да? А мне так не кажется, как-то не чувствую. Моя отдача гораздо больше того, что я получаю взамен. (Смеется.) Но вообще сейчас, наверное, сложно, будучи театральной актрисой, иметь огромную известность, эти времена прошли.

А серьезные роли – это благодаря Римасу Туминасу, это его метод. Раньше ведь как набирали актеров? Кто-то брался для массовки, а на кого-то сразу делали ставку. А Туминас, он на каждого ставку делает. Вот мое поколение: Виктор Добронравов, Сергей Епишев, Артур Иванов, Леонид Бичевин, Мария Бердинских – мы не конкурируем друг с другом, в театре реализуется каждый. Каждый может работать в ансамбле, без премьерства, и в то же время в определенный момент стать лидером.

При Римасе Туминасе Вахтанговский очень изменился. Новое театральное поколение – люди, умеющие и любящие работать в любых условиях с любым режиссером, им не по душе сидеть в курилке и обсуждать кого-то. А когда я пришла в театр – такое цвело. Сейчас Туминас все как-то переформатировал. В театре постоянно репетируются самостоятельные работы. В год четыре-пять отрывков показывается, причем, четыре из них никуда не идут. Туминас потом говорит: “Ребята – здорово, что вы попробовали такой материал, мы не продолжаем, но все равно спасибо”. И это никого не останавливает, на следующий год пробы снова возникают.

– В чем секрет вашей удачно сложившейся судьбы в театре?

– У Римаса Владимировича есть необыкновенные воспоминания из детства, какая-то хромоножка, произведшая на него сильное впечатление, которую он полюбил. Он постоянно рассказывает эти истории, уже не поймешь, выдуманные они или действительно произошли. Ему явно нравились девушки необычные, с изъяном, то всклоченные, то косоглазые, поэтому у него в героинях всегда есть дикарство. Я бы никогда не стала ни пушкинской Татьяной, ни шекспировской Крессидой в другом театре, потому что я не обладаю внешностью классической красавицы. А Туминас видит и ощущает иначе, чем другие, к счастью для меня. В училище я вообще считалась характерной актрисой. Меня не взяли даже в рабыни, когда выбирали студенток для участия в “Принцессе Турандот”, туда брали самых красивых девочек курса, мне же досталась цанни – слуга сцены. Вот и служу до сих пор. (Смеется.)

– Вы ведь пришли в театр раньше Римаса Владимировича?

– Да. Меня принял Михаил Ульянов. Великий. Он всегда вызывал у меня такой трепет, что я не могла говорить, перехватывало дыхание.

– А с Туминасом такого нет?

– Нет. Из-за того, что он пришел в театр, когда я уже там была, и у него еще не было сегодняшней известности. Мы скоро подружились. Я его очень хорошо понимала, хорошо слышала. Сейчас он так не занимается педагогикой, как с нами, а на “Троиле и Крессиде” он прямо нас воспитывал, рас-тил: работал над нашими голосами, разбирал, как идти к образу. Это было как второй институт.

– И что, не ругал никогда?

– Долгое время я не заходила к нему в кабинет без листа формата А4, на котором строчила замечания после очередного спектакля. Он делал их только мне, мог разнести. Хвалил раза два-три всего. Но, знаете, в случае Туминаса любое замечание или критика – признание в любви. Если он не любит человека, он не будет им заниматься, не станет тратить на него время. “Вы очень хорошо все делаете”, – и все. Звучит как приглашение на казнь.

– На открытии сезона Туминас с иронией сказал про вас в “Пер Гюнте”, что вы рано перешли на возрастные роли…

– Да, у нас очень ироничные отношения, мы все время подкалываем друг друга. В какой-то момент я сильно набрала вес и услышала от него: “О, прекрасно, будешь у меня бабушек с самоварами играть”. Надо ли говорить о том, как мгновенно я похудела после этого. И вот в “Пер Гюнте” я сделала шаг к бабушкам с самоварами. (Смеется.) Но я перехожу туда абсолютно вовремя. Прежде я все время сталкивалась с героинями, которые моложе меня. Мне 37. И те чувства, эмоции, которые переживают Соня в “Дяде Ване”, Татьяна в “Евгении Онегине”, Дениза в “Мадемуазель Нитуш”, уже не мои. Я под другим впечатлением от жизни, на другом этапе, и он мне интересен. Получается, я живу одним, а мои героини – другим.

А вот в “Пер Гюнте” я сосредоточена ровно на той проблематике, которая волнует меня сейчас. И спасибо Юрию Николаевичу Бутусову за это, ведь “Пер Гюнт” – моя самая любимая пьеса!

– Когда вы впервые ее прочитали?

– В Щукинском училище. Мы проходили ее по истории зарубежного театра, с той поры началась любовь. Мне было 19 лет, и я себя идентифицировала с Пером Гюнтом. Я думала: отравлю, задушу Бутусова, если он не возьмет меня в работу.

– Вы именно мать Пера хотели играть?

– Я просто хотела быть в этой пьесе, но когда Бутусов меня позвал, я все же шла и думала с волнением: “Пожалуйста, только не Сольвейг!”. В итоге была ошарашена предложением сыграть маму: прямо открыла новую дверь, а там – иной инструментарий, новый диапазон! И мне все это надо осваивать. Я накинулась на роль – никогда в жизни настолько отчаянно не работала. Год назад я стала матерью, и если б не родила сына, не смогла бы сыграть вот так, нутром понимая, что с моей героиней происходит. И безумная любовь, и досада, и несбывшиеся надежды, и обида, и укоры самой себе.

– У вас с Бутусовым такое же взаимопонимание, как с Туминасом?

– Неееет. В первый раз в работе над “Мерой за меру” я на каждое его предложение или замечание отвечала: “А почему? А зачем?”. Капризно так. Я позволяла себе кричать: “Юра, это формализм!!!” Кошмар. Сейчас даже не могу себе этого представить.

– Вы тогда были на ты?

– Дааа! А сейчас – Юрий Николаевич. Даже не знаю, как это произошло. Может, просто повзрослела, изменились приоритеты. Сейчас я уже не задаю вопросов, мне от Бутусова нужен только камертон, верно-неверно. Остальное – моя собственная работа. И у меня существует 200-процентная уверенность: он знает, как надо, в том числе, как надо мне.

– Прошла премьера, какие ощущения?

– Я очень довольна. Вышло абсолютно нелинейное действо. Я слышала отзывы: “непонятно, но очень интересно”. Мне кажется, этот спектакль способен работать с твоим эго, он минует голову, апеллирует к памяти, к подсознанию. Я думаю, зритель готов к такой сложной структуре. И мне в ней очень интересно существовать. Вот вы знаете, почему мать так невозрастно выглядит, выходит в столь изысканном платье? – Мы ведь как запоминаем маму? Мы запоминаем ее молодой, красивой. Спектакль выстроен на таких отсылах – к культуре, к историческим параллелям, личным впечатлениям.

– А как он создавался?

– Бутусов приходил и говорил: “Вот текст, вы можете брать любые роли, сцены, делать компиляции. Я буду в три”. Он не говорил, во сколько нам начинать, но в три мы должны были показать ему пять этюдов. А пять этюдов – это еще найти реквизит, костюмы, загримироваться, подобрать музыку. Собирались мы часов в 10 утра. А перед этим ночью созванивались, в спектакле три актрисы, все – матери, сначала укладывали детей, а потом уже придумывали этюды. В “Пер Гюнте” подобрались актеры-личности, бушевало настоящее столкновение миров.

В три появлялся Бутусов, смотрел, фильтровал: “Это – в ту сторону, это – не в ту, додумываем дальше”. И так на следующий день. И на следующий. После трех месяцев репетиций наша фантазия иссякла. И когда у нас закончилось первое дыхание, мы позвонили Юрию Николаевичу и признались: “У нас нет этюдов, можете не приходить”. Дальше открылось второе дыхание, и где-то за месяц до майского превью мы сделали практически всю пьесу. Бутусов соединял этюды, вычленял важное, создавал полотно.

– А музыкальные номера?

– Их находили мы, они – наше впечатление от материала. Если бы предложили цирковой номер, был бы цирковой номер. Конечно, режиссер выбирает то, что максимально раскрывает тему, но изначально Бутусов дает абсолютную свободу. Я не знаю, с кем это еще возможно. И в этом его доверие к нам. С ним остались люди, которые были готовы к такой работе.

Юрий Николаевич немногословен, очень сдержан. Он мало говорит с артистами, порой даже ругает себя, что много сказал: “Если я говорю, я вас убиваю. Зачем?” Он может признаться: “Я ошибался, делай, как ты делала”. Вообще, с нами Бутусову было сложно. Он же привык существовать в конфликте с актерами, а здесь подобрались те, кто ему ни в чем не отказывал. “Можете сделать так?” – “Да”. “А так?” – “Да!”. “А наоборот?” – “Да!”. “А можете еще остаться 12-й час работать?” – “Да!”. “Вы устали?” – “Нет!” Ему надо было где-то обрести врага, а все были влюблены в него.

– Сцена смерти матери тоже родилась из этюдов?

– Сцена, когда мы сидим у трюмо и ругаемся с сыном, а на самом деле не ругаемся, это они так через ненависть выражают свою любовь, – да, создана из нашего этюда. Сначала мы придумали кидаться мукой, вроде как театральной пудрой. Я сидела за гримерным столиком, и в конце сцены мы оказывались как два снежных человека. Потом уже Бутусов, недавно посмотревший какое-то кино, где отец с сыном хотели похоронить мать и устроили кострище, предложил нам сделать другой этюд, он назывался “Сожжение матери”. Оба этюда в итоге вошли в спектакль, только пудру отменили, в противном случае сидело бы полпартера снежных людей. Наш директор Кирилл Игоревич Крок был бы сильно против. (Смеется.)

– Вы совершенно заворожены “Пер Гюнтом”, но при этом играете и в таком далеком от эстетики Бутусова, да и Туминаса, спектакле, как “Мадемуазель Нитуш”. Как вам такой разброс?

– Отлично. Роль Нитуш мне по душе. Это другой жанр, репризное существование. Надо уметь и это. Ведь только кажется, что это легко. Мне нравится, что ты можешь заниматься эстетским “Пер Гюнтом” и в то же время играть водевиль. Мне так интереснее. Но я не понимаю, почему меня не отпускают! Странно в 37 лет играть 15-летнюю Денизу. Я не держусь за роль. Момент, когда ты цепляешься за роли, бывает в первое десятилетие в театре или, если уж совсем ничего не играешь. Мне же хочется ее передать кому-то помоложе, так сказать, в хорошие руки.

– Ну да, бабушки у самовара ждут.

– Конечно, конечно. (Смеется.) Существуют другие прекрасные роли. Есть “Вишневый сад”. Есть куча ролей, куда я с удовольствием запущу свои лапки. Я вот вчера играла “Дядю Ваню” и поняла, что мне сейчас в моем возрасте надо играть Елену Андреевну. Я это не к тому, что хочу подсидеть прекрасную Анну Дубровскую, и я люблю свою Соню, которая из молодой девушки превратилась за десять лет в старую деву, она – это моя душа, но по возрасту мне уже пора идти дальше. И в этом смысле “Пер Гюнт” – хорошее начало.

Беседовала Майя ОДИНА

«Экран и сцена»
№ 21 за 2019 год.