Чужой среди своих

Фото Ж.-Л.ФЕРНАНДЕ

Фото Ж.-Л.ФЕРНАНДЕ

Именно фестиваль “Территория” привозил в 2014 году в Москву “iTMOi” – спектакль Акрама Хана, с которого началось у нас страстное увлечение творчеством английского хореографа, выходца из Бангладеш. “In the Mind of Igor” (“в сознании Игоря [Стравинского]”) был щедрым взносом в копилку новых версий “Весны священной” в юбилейный для ключевой модернистской партитуры год. Нынешние гастроли труппы Хана с его новым спектаклем 2018 года “Xenos”, организованные “Территорией” совместно с Музыкальным театром имени К.С.Станиславского и Вл.И.Немировича-Данченко, стали важным событием и достойным завершением театрального сезона.

Смотреть “Xenos” стоило еще и потому, что этим спектаклем 45-летний хореограф прощается с публикой как танцовщик. Многие артисты прощаются со сценой подолгу, иногда этот процесс занимает десятилетия, но не в случае Хана. Танцевать он начал в 13 лет – выходил в “Махабхарате” Питера Брука, привык ставить для себя длинные и сложные экспрессивные монологи, и заметно, что он устал. Впрочем, Хан планирует продолжать исполнять небольшие соло.

“Xenos” выпускался в год столетия со дня окончания Первой мировой войны, он посвящен индийским солдатам-сипаям, сражавшимся на стороне Британской империи и погибшим в ходе боев. Сипаев было больше миллиона и почти все не вернулись с фронта домой, но их участие и героическая смерть проигнорированы английскими учебниками истории, и тем более не существует официального мемориала. Слово “xenos” с древнегреческого языка переводится как “чужой”, “незнакомый”, редко – “враждебный”, чаще – “гость”. Именно гостями были индийские и бангладешские наемники на этой сугубо европейской войне.

Акрам Хан один танцует за тысячу солдат – его герой уходит на войну, стреляет, убивает, а потом много раз умирает. Начинается спектакль при открытом занавесе, пока зрители рассаживаются – на сцене сооружена невысокая конструкция, видимо, чей-то уютный дом с пестрым хлопчатобумажным ковром на полу. Звучит спокойная умиротворяющая мелодия, слышится тихое пение, гуттаперчевое тело легко двигается в пространстве – Акрам Хан исполняет катхак со своими фирменными рогатыми пор де бра. И вдруг этот земной рай опустошается. Грохот снарядов убивает нежную мелодию, сбрасывает со сцены музыкантов. Танцовщик пытается держаться за ломберный столик, но у того подкашивается ножка, а потом и вовсе вся обстановка утаскивается канатами в темное небытие, за поднявшуюся стену, разделившую мир на тогда и теперь. Хан сдирает с ног цепочку колокольчиков гунгру, приспосабливает ее как кандалы, а потом закрепляет на груди как изящную попонку на собачке. Этот жест символичен – он означает повиновение (англичанам) и одновременно отчаяние. Исполнители катхака накручивают гунгру на ноги выше лодыжек во время танца, чтобы колокольчики ритмично звенели во время чечеточной его части. Добиться нужного баланса звона гунгру и топота ног непросто – когда это случается, танцовщик приближается к тому, чтобы именоваться гуру и начать учить других. В символической игре участвует музыка. Сначала обрывается традиционная индийская мелодия, наступает тишина, ее нарушает искусственно созданный скрипучий гул, и только потом вступает ансамбль с европейскими инструментами (музыканты зависли в специальной нише между сценой и колосниками). Саунд-дизайнером выступил Винченцо Ламанья, автор музыки к “Жизели”, совсем недавно показанной на Чеховском фестивале.

В середине спектакля есть эпизод, где артист молча сидит перед патефоном и медитирует. Здесь снова всплывает тема пограничного состояния: война или мир, свое или чужое. По правилам, йог должен абстрагироваться от мирской суеты, но когда ты солдат и видел смерть, симулякры войны не отступают. И Хан танцует самые страшные воспоминания, вплетая в катхак агрессивные и певучие позы современного танца. С вертикальной стены скатываются комки глины и капли воды, постепенно они втираются в одежду солдата, к концу спектакля превращающуюся в грязные лохмотья. Contemporary dance любит привлекать стихии, чтобы выгодно отличаться от балета, где все искусственно. В балете и катхаке можно станцевать воду или огонь, в современном танце их надо предъявить. Хан много раз рассказывал, что однажды он соединил катхак и contemporary dance, чтобы говорить о травмах и болях этого мира. В финале звучит “Lacrimosa” в оркестровке Ламаньи – неспетый вовремя реквием по погибшим “гостям”. По стене сползают сухие еловые шишки и складываются устрашающей горкой, напоминая черепа верещагинского “Апофеоза войны”. Кажется, в финальном эпизоде Хан хотел сказать примерно то же, о чем повествует в “Реквиеме” Ромео Кастеллуччи: смерть это просто строительный материал для новой жизни.

Екатерина БЕЛЯЕВА
«Экран и сцена»
№ 15 за 2019 год.