Булгаковское «Собачье сердце», написанное в 1925 году как сатира, спустя более чем полвека, благодаря фильму Владимира Бортко с Евгением Евстигнеевым в роли Преображенского, стало восприниматься драмой о конфликте тупой и жестокой советской власти с представителями старой интеллигенции. У Антона Федорова в МТЮЗе сюжет разобран с театральной точки зрения – по сути, получился спектакль внутри спектакля. В версии Евгения Маленчева в Калининградском драматическом театре «Собачье сердце» оказывается страшной сказкой о превращении животного в человека и обратно, совершающемся не по волшебству, а путем насилия – сильного и умного над слабым и неразумным. «Чудовищная история» – указано в подзаголовке спектакля. Можно подтвердить: по-настоящему чудовищная.

Режиссер лишает булгаковский текст привязки к конкретному времени, к 1920-м годам уж точно: перед нами сюжет о жуткой трансформации, которая могла случиться в страшном сне или в наркотическом приходе. Мир спектакля напоминает фильм Балабанова «Про уродов и людей». Жители «нехорошей» квартиры, искусственные и будто заторможенные, похожи на насекомых, застрявших в янтаре. Только заключены они в мирок интеллигентской квартиры, с дорогим сервизом, коврами и ариями из «Аиды» по вечерам. По соседству с профессорской гостиной – операционная, она же прозекторская, с резким светом и кафельными стенами, а двери уютной квартиры (сценография Анастасии Бугаевой) ведут в подъезд самой обыкновенной панельки. Перед входом в дом, на авансцене, разбросано множество пар калош, украденных вошедшим в силу пролетариатом. Другой реальности для профессора, его ассистента и двух женщин, Дарьи Петровны и Зины, нет: даже управдом – секундная помеха, которая исчезает после телефонного звонка влиятельному клиенту. И можно дальше «не слышать зла, не видеть зла и не говорить о зле», ужиная при свечах и напевая марш из оперы Верди.

Единственное живое существо здесь – Шарик. На сцену выводят милейшего рыжего пса, чьи соображения по поводу голода, мерзлых подворотен и злых людей озвучены закадровым голосом. И зал встает на сторону собаки, чьи реакции на сцене, в силу ее природы, спонтанны и неожиданны. Но и после операции Шариков – в человечьем обличье его играет Максим Кудрявцев – останется таким же непредсказуемым и неудобным для окружающих существом. Если до рождения Шарикова жизнь в доме на Пречистенке была похожа на сладкий сон, то после она становится страшным мороком. Сам себе не отдавая отчет, Шариков опускает своих благодетелей с небес на землю. Он в принципе не отдает себе отчета ни в чем, но не потому, что пролетарий из пьющих, а потому что банально не знает, как жить. Его не учили, зато бьют.

«Рождение» Шарикова решено в духе боди-хоррора: накрытое целлофаном нечто корчится на операционном столе, постепенно из бесформенной массы превращаясь в прямоходящее создание. И вот в голой комнате – почти голый человек, беззащитный, как ребенок. Гуттаперчевый Максим Кудрявцев танцует фантасмагорический танец, показывая всю жуть эксперимента над живым существом, будь то лабораторная крыса или человек. Переход из Шарика в Шарикова породил не быдло, а забитого и агрессивного подростка. Его жаль.

Профессору, однако, не жаль никого: ему некогда. Помимо бытовых неурядиц, которыми его наградил новый сожитель, пришло понимание поражения. Алексей Грызунов играет агонию гения, осознавшего собственную ошибку. Отсюда и старение Преображенского. Внешнее – выраженное трудностью в передвижениях, тростью и сорванным от бесконечных истерик голосом, и, что важнее, внутреннее. Но старение сходит на нет вместе с обратной операцией, с исчезновением Шарикова. Состояние жителей квартиры нормализуется, снова звучит фортепиано, будто ничего в последние месяцы и не происходило. Шарикова нет, Швондер побежден, профессор ликует. Из недр операционной появляется вип-клиент профессора, супергерой с маленькой головой на непомерно большом теле: хам грядущий пришел, чтоб уничтожать. Но это уже постскриптум.

С самими героями, затеявшими эксперимент по созданию человека, ничего не произошло: все возвращается на круги своя.

Спектакль Евгения Маленчева сочинен как история о мучении: маленьких – большими. Но решено это через смену состояний, а не через чистый нарратив. Отсюда – намеренные торможения во времени, замедленные сцены, пластические экзерсисы Шарикова–Кудрявцева, похожего на Олега Кулика в знаменитом «собачьем» перформансе 1990-х, бесконечно долгий крик-монолог Борменталя (Дмитрий Хилько или Павел Самоловов), фиксирующий историю болезни. На смысл работает ощущение, а не текст: так же невыносимо, как кричит Борменталь, жить в квартире после появления «говорящей собачки».

Разностилье режиссерских приемов – закон постановки. Бытовой разговор за ужином сменяется инфернальным карнавалом хиппующих управдомовцев, скомканная подушка на столе оборачивается прооперированным собакочеловеком, а Шариков завывает вдруг не «эх, яблочко», а «от Волги до Енисея». Сначала забавляешься, а потом одергиваешь себя: ничего смешного, наверное, мы и есть эти насекомые в янтаре и Шариковы одновременно. С одной стороны, отстраняющиеся от «чужих» проблем, с другой – выброшенные в жизнь и освистанные за каждый лишний шаг. А кто нас в них превратил – вопрос, который нельзя задавать.

Дарья БЕРГМАН

«Экран и сцена»
Август 2025 года