Гэри Олдман не играл на сцене тридцать восемь лет. За эти годы он снялся в десятках фильмов, получил едва ли не все главные кинонаграды, поработал в небольших независимых проектах и дорогостоящих голливудских франшизах. Несмотря на огромную востребованность, актер счел, что пришло время вернуться в театр и взял всё в свои руки, став одновременно режиссером, сценографом и исполнителем единственной роли.

Короткая одноактовка Сэмюэля Беккета «Последняя лента Крэппа» – выбор символический. Не менее значимо и место – York Theatre Royal, где Олдман сыграл свой самый первый спектакль. Более того, в спектакле используется магнитофон, уже дважды участвовавший в этой пьесе, аккомпанируя двум большим звездам британской сцены  – сначала Джону Хёрту, затем Майклу Гэмбону.

В центре сцены – массивный письменный стол. Вокруг в беспорядке разбросаны, расставлены, разложены и рассованы книги, коробки, ящики, какие-то неописуемые предметы, чье предназначение туманно. Сверху – пара ламп под ажурными абажурами. Вся обстановка, следуя авторской ремарке, напоминает берлогу, ее единственный обитатель – затворник-одиночка. Столь же точно следует указанию Беккета и художник по костюмам Гай Сперанца, подобравший исполнителю черные порыжелые узкие брюки не по размеру, старомодный выцветший жилет, грязноватую белую рубашку без воротничка и кремовые узкие туфли. Он отмечает шестьдесят девятый день рождения один – точнее, в активном диалоге с самим собой.

Олдман играет подробно, штрих за штрихом вычерчивая своего Крэппа. В трактовке актера он образованный, несколько высокомерный интеллектуал, сердитый пожилой человек. Его никак не назовешь стариком, несмотря на внешние атрибуты немолодости – надтреснутый голос, седые взлохмаченные волосы, тяжелая походка. Его красивые серые глаза потеряли былую остроту, но не лишились озорного блеска. С веселым вниманием он слушает запись, посвященную свиданию с возлюбленной. Затем наступает разочарование собственным поведением, раздражение от зачем-то записанных ненужных, неинтересных подробностей, нетерпение – он перематывает, перематывает пленку. Пару раз включает совсем невпопад и выглядит при этом милым, непутевым, сбитым с толку маленьким человеком, потерявшим свою весомую уверенность, весь свой сладкий сарказм. Ведет себя осторожно, боясь пропустить что-то важное, вслушивается в каждое слово – и задевает локтем коробки из-под печенья, в которых хранит магнитофонные катушки. Это вызывает у него настоящий гнев, и он резко отшвыривает их на пол.

Иногда Крэпп отпивает из бутылки (судя по цвету и форме, виски), но совсем не пьянеет. Это скорее ритуал, привычка, чем средство расслабиться или раздухариться – как и неизменные три банана, извлекаемые из карманов с невозмутимым, чрезвычайно серьезным видом. Он долго ищет глазами, куда выбросить первую желтую кожуру, прицеливается в оказавшуюся среди книжных развалов корзинку, вторую кидает туда же уже не глядя (и попадает!), а третью швыряет без малейшего внимания, не заботясь о том, где она распластается.

Крэпп недоволен тем человеком, которым был тридцать лет назад, желчно пародирует интонации молодого голоса, высмеивает подбор слов. Да, надежды молодости не оправдались, но тоску вызывает не это, а скорее тот факт, что он был столь наивен, что позволял себе мечтать. Его ироничное отношение к себе перерастает в безжалостное самоистязание. И всё это актер передает двумя-тремя репликами лаконичного беккетовского текста.

Крэпп достает микрофон, деловито присоединяет его к магнитофону и начинает запись. Часто останавливается, наговаривает мало, по большей части едкие ругательства. Затем возвращается к прослушиванию старой пленки, которая вскоре заканчивается и ещё долго крутится, шурша хвостиком, в тишине. Крэпп сидит неподвижно, в глубокой задумчивости, и, кажется, не замечает, что запись закончилась. Он зачарован прошлым, тем солнечным днем на реке, той девушкой, той влюбленностью, той собакой и тем мячом – и для этого переживания ему больше не нужны подсказки. Свет медленно гаснет.

Почему эта лента – последняя? Крэпп в интерпретации Гэри Олдмана не выглядит неизлечимо больным, он вовсе не похож на неудачника, решившегося на самоубийство, ему точно есть, о чем еще рассказать. Просто он больше не хочет говорить – ни с миром, ни с собой, важное сказано, а заполнять ерундой оставшиеся годы (а может быть, месяцы? дни? часы?) совершенно нет смысла. Теперь нужно слушать – и вспоминать.

Зоя БОРОЗДИНОВА

«Экран и сцена»
Май 2025 года