“Парсифаль”, в силу уже сложившейся в Байройте для этого названия традиции, задолго до премьеры упоминался в СМИ в скандальном контексте. Режиссером изначально был выбран немецкий художник-неоакционист Йонатан Меезе, хорошо известный и у нас, не в последнюю очередь своей провокационной инсталляцией “Эрц-генерал Красный Парсифаль”, устроенной в 2013 в Москве на “Красном октябре”. Пристрастие Меезе к изображению разноцветных свастик, используемых как элемент прихотливого дизайна, не смущало руководство фестиваля, но когда художник представил макет будущего спектакля, его тихо отстранили, сославшись на непредвиденную дороговизну новой постановки. Что на самом деле послужило причиной разрыва, неизвестно. Второй конфликт возник уже летом во время репетиций, когда из постановки выбыл дирижер Андрис Нелсонс, которому, по официальной версии, не понравились заигрывания режиссера с мусульманскими традициями. Злые языки тут же распространили другую версию выхода из команды молодого маэстро из Риги, чья мировая слава началась здесь, в Байройте, в 2010 с оперы “Лоэнгрин”. Говорят, что в музыкальную часть постановки сильно вмешивался Кристиан Тилеманн, музыкальный руководитель Байройтского феста. На место Нелсонса, чьи романтические фантазии могли унести “Парсифаля” в заоблачные дали, пришел дирижер-исследователь, собственно, специалист по этой конкретной опере Вагнера, великолепный Хартмут Хенхен. Он не просто выручил фестиваль накануне премьеры, но предложил оригинальную версию “Парсифаля”, заточенную под специфическую акустику деревянного зала. Самая интеллектуальная партитура Вагнера превратилась с его участием в еще более серьезный и ответственный текст для избранных, сыгранный с заметным ускорением темпов, в то время как постановка, наоборот, спустила зрителей с неба на землю, девальвировала духовные абстракции, наполнив их плотью и кровью, совсем не клюквенной.

Лауфенберг с первого акта пошел по пути сдачи основных тайных паролей и явок вагнерианцев. Земли Грааля материализовались у него на условном Ближнем Востоке. Гора Монсальват предстала типичного вида восточнохристианским храмом (сценография Гисберта Йекеля), на его первом этаже вместе с мужчинами в рыцарском облачении на раскладушках ночуют сирийские беженцы в линялом тряпье. С наступлением рассвета (художник по свету Райнхард Трауб) эти рыцари выгоняют усатых гостей наружу, освобождая пространство для совершения масштабного обряда. Кроме оседлых рыцарей, похожих на пухлых монахов, присутствуют подтянутые качки в хаки, контролирующие вход в апсиду, где хранится громадная мраморная чаша. Все, включая двух ангелоподобных служек, пребывают в приподнятом настроении, предвкушая удовольствие от предстоящего мероприятия. Печальный Гурнеманц, одетый в монашескую ризу, вязаную кофту и шерстяную шапочку (костюмы Джессики Карге), деловито рассказывает бессвязную историю про Грааль, сетует на сегодняшнее плачевное положение дел: Титурель состарился, а его сын и наследник священной должности при Граале Амфортас страдает от кровоточащей раны, нанесенной колдуном-скопцом Клингзором. Кундри, загримированная под исламскую террористку-смертницу, приносит для страдальца спасительную мазь. Сцена выстроена так просто и естественно, доверительно по отношению к зрителю, что начинаешь невольно всему верить. Понятно, что христианство в очередной раз в опасности, но, как всегда, ожидается спаситель. Вскоре и появляется Парсифаль, убивший лебедя в священной роще. Он не знает ни своего имени, ни имени отца. Гурнеманц с волнением встречает долгожданного и немедленно ведет его внутрь церкви. Их путешествие занимает несколько минут, во время которых камера (видео от Герарда Назири) уносит нас из Сирии, кружит где-то в межгалактическом пространстве и тихо возвращает в тот же локус; здесь на полном ходу идет подготовка к ритуалу. Но поездка в космос оказалась обманкой, придуманной режиссером (или драматургом Рихардом Лорбером) не для того, чтобы придать вселенскую важность и размах обряду церковного причащения, через который люди “очищаются” по сей день. Она нужна была, чтобы проветрить мозги перед созерцанием ужасного акта теофагии, лежащего в основе пресловутой евхаристии-причащения-вечерни Господней. Рыцари вынесли в простынях своего драгоценного короля, взгромоздили на стол, украсили терновым венком, открыли ножом его едва затянувшуюся от мази Кундри рану, подставили к ней кубки, выпили, остатки собрали в Грааль, снабженный краниками, и принялись жадно поедать глазами точеное тело своего домашнего мученика, картинно истекающего кровью. В конце же они вручили ему распятие, которое тот торжественно понес. Парсифаль, воспитанный матерью-одиночкой в глухом лесу, не понял смысл этого коллективного поедания тотема, и его выгоняют с Монсальват.

Во втором акте церковь превращается в гарем с бассейном. В помещение вбегает стайка “тараканих” – стамбульских женщин, носящих черный чаршаф. Нагнетается очередной саспенс, страх, рожденный у обывателя от передоза телевизором. Кто они, эти женщины Востока, не мусульманки ли смертницы? Нет, здесь разыграется другой сюжет, в духе Венедикта Ерофеева (“Москва-Петушки”): “Веня! Скажи мне… женщина Востока… если снимет с себя паранджу… на ней что-нибудь останется?.. Что-нибудь есть у нее под паранджой?..” Девушки-цветы сбрасывают чаршафы и, представ юными и красивыми одалисками, ведут Парсифаля развлекаться у бассейна. Затем его вниманием завладевает Кундри, соблазняющая невинного отрока в образе его матери. Но облако блаженства перенес-ло в гарем и обнаженного, в кровоподтеках Амфортаса, и, как те рыцари, Парсифаль выбирает путь непорочного служителя Грааля, питающегося телом и кровью тотемного пращура. Он убивает Клингзора, оказавшегося зловещим маньяком, коллекционирующим на церковном чердаке распятия.

Третий акт приносит неожиданную развязку с красивыми обобщениями и панегириками Вагнеру. Парсифаль превращается в голливудского супергероя, Амфортас вылечивается и навсегда укрывает свое чудесное тело сутаной, к вящему разочарованию рыцарей. Кундри, чья душа пережила несколько буддистских воплощений, умирает в образе престарелой Марии Магдалины, получив напоследок отпущение грехов через обряд крещения. Мальчики-служки сбрасывают плащи и предстают прехорошенькими девушками, прятавшимися в мужской обители. На фоне полуразрушенного храма принимают душ новые люди – чистые и прекрасные. Мудрый рыцарь Гурнеманц, который всегда был снаружи, в преддверии священного места, и не участвовал в кровавой трапезе рыцарей, перевоплотился в Далай-ламу. Он ведь знал, что потребность в сострадании рождается вместе с человеком вне зависимости от конфессии. А если так, то миру впору отказаться от религий. Далай-лама сделал свое эпохальное заявление в 2013, а Вагнер, двухсотлетие со дня рождения которого в тот год бурно праздновали, включил похожий тезис в свою чудную “байройтскую теологию” – так иногда называют “Парсифаля” из-за его наследственной привязки к фестивалю (композитор завещал исполнять оперу исключительно в Байройте) – в 1882.

Немецкую критику такое забытовленное режиссерское решение не устроило, и спектакль был изничтожен в прессе. Но не надо забывать, что немцы серьезно заняты адаптацией беженцев и совершенно искренне держат дверь открытой для новой волны мигрантов. И будут строить для них и для себя километры нового удобного жилья, чему и была посвящена экспозиция немецкого павильона на проходящей в Венеции архитектурной биеннале. Зато Байройт-ский фестиваль перестал получать пинки за якобы низкий исполнительский уровень певцов. По количеству идеальных работ “Парсифаль” лидирует. В день премьеры и второй спектакль Парсифаля пел сладкоголосый Клаус Флориан Фогт. Когда к третьему спектаклю он заболел, эстафету подхватил экспрессивный Андреас Шагер, ему пришлось на лету схватывать спринтерские темпы Хенхена и без помощи уже уехавших с Холма постановщиков постигать их строптивую редакцию. Плюс роскошный дебют российской сопрано Елены Панкратовой в роли Кундри. Райан МакКинни в роли Амфортаса героически сражался на два фронта – предъяв-лял свой красивый баритон и смущал рыцарей, блуждая по сцене в образе Святого Себастьяна. Герд Гроховский блеснул в роли клептомана-фетишиста Клингзора, разоблаченного и ликвидированного детективом-новичком Парсифалем. Безоговорочный успех стяжал Георг Цеппенфельд, певший Гурнеманца. Критики сошлись на том, что его участие, или его величественный бас, сделали образ занудного святоши содержательным и интересным. Цеппенфельд очень востребован в Байройте последнее время, например, в этом году он присутствует в трех спектаклях – исполняет Гурнеманца в “Парсифале”, Короля Марка в “Тристане и Изольде” и Хундинга в “Валькирии”. Отдельное удовольствие доставил хор под бессменным руководством Эберхарда Фридриха.

В анонсе на следующий сезон значатся новые “Нюрнбергские майстерзингеры”. Оперу поставит шеф берлинской “Комише Опер” Барри Коски, имя дирижера пока держат в секрете. “Кольцо нибелунга” Франка Касторфа пройдет в 2017 году в последний раз, всем, кто еще не успел его посмотреть, стоит задуматься о поездке в Байройт.