Одна за другой открывались в рамках Хельсинского фестиваля художественные выставки. В Кунстхалле – французской театральной художницы и скульптора Ники де Сен-Фалль – успешной модели, переметнувшейся в мир искусства: она азартно расстреливала свои арт-объекты и увлеченно копировала всё, что приглянется, создав, к примеру, в Тоскане почти что копию барселонского парка Гуэль. В Музее современного искусства “Киасма” – южнокорейского художника Чой Чжон Хва, конструирующего инсталляции из повседневных ширпотребных товаров, часто из разноцветного пластика, настойчиво привлекающего внимание к его засилью и перепроизводству. Музыкальная составляющая фестиваля выглядела едва ли не еще более внушительно. Параллельно в августовском Хельсинки стартовал партнерский театрально-танцевальный фестиваль “Stage”.

Внешней фестивальной рекламы было совсем немного, но оба дня показов спектакля Ромео Кастеллуччи вместительный зрительный зал Национального театра заполнялся до предела. “Go down, Moses” итальянской компании “Общество Рафаэля” (Societas Raffaello Sanzio) имеет условное деление на две части, современную и библейскую. Для режиссера, не так давно ставившего оперу Арнольда Шёнберга “Моисей и Аарон” в парижской Opera Bastille, Моисей – несомненно, фигура притяжения, осмысляемая в драматической работе, впрочем, довольно парадоксально и завуалированно, через его отсутствие в спектакле. Сценической героиней здесь становится, скорее Иохаведа, мать Моисея.

Связь между тысячелетиями осуществляется через магнитно-резонансный томограф: именно в его нутро отправляется Иохаведа, чей новорожденный малыш был оставлен на крышке мусорного контейнера, освещаемого фарами проносящихся мимо машин. На допросе в полиции завернутая в одеяло и продолжающая истекать кровью после явно не больничных родов изможденная героиня устало отвечает на вопросы мужчины-следователя и женщины-психолога, уверяя, что положила ребенка в засмолённую корзинку и спрятала ее в зарослях тростника на берегу Нила. Эта реплика, пожалуй, единственная прямая отсылка к названию, оправдывающая появление в нем имени Моисея.

Допросу предшествует чрезвычайно натуралистичный эпизод в тесном туалете кафе или ресторана. В полутьме на заднике выступают очертания прямоугольника, затем в нем проявляются дверь, раковина, унитаз и девушка с сумочкой; все это рождает минутные ассоциации со сценой из пьесы Франца Ксавера Крётца “Концерт по заявкам”, но они быстро улетучиваются. У девушки сильное кровотечение, и вот уже кровью вымазаны и раковина, и унитаз, и стены, а пол усеян клочьями скомканной и окровавленной туалетной бумаги. Сама же героиня дергается в полусидячей позе на полу, как переживающее агонию насекомое, в то время как в дверь стучат, дверную ручку дергают, а кровь все течет и течет.

Самая же главная и подробная сцена спектакля, ради которой, похоже, все и затевалось, переносит нас во времена далекие и тусклые, почти лишенные красок. Два небольших размытых пятна на заднике, голубое и серое, медленно разрастаются: одно – сначала в облако, а затем в озерцо, другое – в нечто пустынно-песочное, оголенное, каменистое и унылое. Возникающие в этом мареве обнаженные фигуры довершают впечатление живописи на библейские темы (сценографом и художником по свету выступает тот же Ромео Кастеллуччи). Людское безмолвие сопровождает музыкальная какофония, переплавленная во вселенский гомон. В замедленных движениях согбенных фигур с еще не вполне оформившимися человеческими лицами постепенно угадывается похоронный ритуал, в руках у них оказывается кукла-младенец, зарываемая в выкопанную ямку. Юная мать, лишившаяся ребенка, окунает руки во влажную землю и выводит грязью на занавесе-сетке, отделяющем первобытную пещеру от дня сегодняшнего, отчетливые буквы SOS. Призыв о помощи она адресует не только в будущее, но и своему мужчине, бережно укладывающему ее на землю и совершающему с ней акт любви. Вышедшая из жерла томографа и оказавшаяся в опустевшей пещере современная Иохаведа будет наощупь вспоминать минувшее, аккуратно ложась на том самом месте, обнимая невидимого мужчину и переживая заново события, отдаленные от нее и нас тысячелетиями.

Кого и куда суждено повести за собой очередному Моисею? Возможно, всех эксплуатирующих блага цивилизации, в том числе рафинированных ценителей искусства, всматривающихся, как горстка людей из первой сцены спектакля Кастеллуччи, в прославленного “Зайца” Дюрера (он возникнет здесь дважды) или любующихся множеством мировых шедевров, – куда-нибудь вдаль от этой пресыщенной и вместе с тем изрядно истощенной цивилизации.

“Нейроман” по довольно свежему роману Яакко Юли-Йуоникаса (2012) имеет знакомую московскому зрителю, побывавшему на спектакле ЦИМа “Норманск”, структуру: в основу положено литературное произведение, отдельные сцены которого зритель смотрит в произвольном порядке, определяемом им самим. Вдобавок перформансы и инсталляции могут настигнуть любого из нас прямо на пути из точки А в точку Б. В “Норманске” по мотивам романа “Гадкие лебеди” братьев Стругацких зрителю выдавалась схема задействованных пространств ЦИМа и начиналось броуновское движение публики по тесным коридорам и комнатам, преимущественно закулисья. В финском “Нейромане” старт у каждого индивидуальный. Деловитые и неприступные медсестры и медбратья выкликивают по фамилиям и уводят по одному сидящих в ожидании, словно под дверями врачебного кабинета, зрителей, выдают больничную одежду, стаканчик с таблеткой и наушники и отправляют на больничную койку в одну из палат. Некоторые койки стоят в коридорах, чем нас, прямо скажем, не удивишь.

Институт, проводящий загадочные нейроисследования, носит название вполне символичное – СТИКС, намекающее на всеобщую обреченность. Он раскинулся на трех больничных этажах, каждое используемое пространство пронумеровано, и ему соответствует трек в наушниках под тем же номером. Тут можно прослушать лекцию о Гольдберг-вариациях Баха, обнаружить “Умирающего лебедя” Сен-Санса или пластические экзерсисы на искусственном газоне у игрушечных домиков, внимать оперной певице в тесной комнате, на каждом шагу встречать безумцев, бьющихся о стены, скрючившихся на полу, экстатически извивающихся на столах кабинетов или оседающих в эпилептическом припадке прямо у твоих ног на заляпанных кровью коврах. В туалетах есть шанс наткнуться на неприглядные свидетельства человеческой жизнедеятельности, а в раковине обнаружить привет от режиссера Камы Гинкаса в виде окровавленных расчлененных пупсов. Входы скрываются за шторами или за необычно отъезжающими дверями, в какие-то комнаты заглядываешь через небольшой проем, один из широких коридоров озарен мертвенным светом, тут каждый предстает живым покойником. Везде позволено застрять, присесть, прилечь, полистать книгу с полки, заглянуть в шкаф, впериться взглядом в глубокомысленное видео, сделать паузу и отправиться в буфет – эксперимент над вами будет продолжаться ровно столько, сколько вы готовы его терпеть. Примерно через час вы начнете сомневаться, кто тут перформер, а кто публика, кто врач, а кто пациент, кто экспериментатор, а кто подопытный. Колоритны и те, и другие, праздное и одновременно напряженное шатание по институту СТИКС пугающе сближает. Квинтэссенцией больничного променада выглядит инсталляция с пиршественным столом, где на тарелках застыли объедки лиц, а в бокалах – жидкость, в приглушенном освещении очень напоминающая кровь. Мы явно одним глазком заглянули на тот эстетизированный пир, где, как говаривал Гамлет, едим не мы, а едят нас, после того как совершили над нами все должные медицинские и интеллектуальные эксперименты.

И все же самое необычное место выбрано для перформанса аргентинского художника Фернандо Рубио “Everything by my side”, чья работа уже показывалась в Буэнос-Айресе, Нью-Йорке, Рио-де-Жанейро, Сантьяго-де-Компостела и Афинах: посреди хельсинкской улицы, где расположился громадный торговый центр Стокманн, выгорожен прямоугольник, а в нем – семь двуспальных кроватей. Каждые 15 минут семь зрителей, сняв обувь, ложатся под бок к семи финским актрисам на белоснежное постельное белье под одеяла. Тебе и только тебе адресован монолог той, с кем ты разделил ложе. По понятным причинам синхронный перевод тут невозможен, так что не владеющему финским остается только активизировать фантазию и интуицию. Поначалу кажется, что актриса повествует о себе и своей жизни, большие усталые глаза ее полнятся слезами. Неотрывно глядя в эти глаза на расстоянии десятка сантиметров, ты постепенно осознаешь, что речь, конечно, о тебе: о твоем приходе в мир, о твоих радостях, надеждах и разочарованиях, о твоем грядущем увядании и уходе. Тебя утешают, гладят по голове, тебе сочувствуют всем сердцем. Большей проникновенности со стороны исполнителя в этой довольно искусственной ситуации представить практически невозможно. А в это время мимо кроватей, где вспыхивает или не вспыхивает взаимопонимание (кому-то подобный опыт может показаться нестерпимым), идут прохожие, доносятся их голоса и смех, начинает накрапывать дождь, а актриса и зритель все десять минут не отводят взглядов друг от друга, поддерживая атмосферу интимности и доверительности.

Что касается партнера Хельсинкского смотра – фестиваля “Stage”, проводимого театром Корьямо, то в его рамках игрался хорошо известный Москве и Санкт-Петербургу проект “Remote X”, о котором уже много всего сказано в связи с его тиражируемостью в самых разных городах.

По словам арт-директора Хельсинкского фестиваля Топи Лехтипуу, невероятно увлеченного взятой на себя ответственностью, фестиваль и сейчас, и в дальнейшем будет пытаться ответить на вопрос: “где и каким образом рождается искусство, наиболее достоверно отображающее наше время?” Наше капризное и требовательное время, жаждущее все больше и больше сценических и визуальных гурманств.