Дважды в одну реку

Сцена из спектакля "Братья и сестры". Фото предоставлено пресс-службой фестиваляВ великую реку – театральную эпопею про семейство Пряслиных – каждый из нас входил по-своему и в разное время. Мы с подругой, отправившись на практику в Санкт-Петербург, только-только вернувший себе это имя, накупили недорогих театральных билетов (дело было в начале девяностых, и Малый Драматический казался студентам вполне демократическим местом) – среди них были и билеты на “Братьев и сестер” и “Дом”. Незадолго до начала “Братьев и сестер” город накрыло таким ливнем, что нашумевший шедевр мы малодушно прогуляли, а пришли сразу на “Дом”, где похлеще питерского ливня нас накрыло мощью, любовью и болью этого спектакля. “Братьев и сестер” мы “догнали” намного позже, на гастролях в Москве – громких, масштабных (другими они и не бывают), описанных в десятках статей. Так, в обратном порядке сложился этот паззл – одно из самых важных театральных впечатлений жизни (и сколько бы их еще ни было, оно так и останется – из наиглавнейших). Об этом спектакле, кажется, и надо говорить как о части личной истории.

С того дождливого лета прошло больше двадцати лет. С момента рождения спектакля – все тридцать. Это если вспоминать об официальной премьере, а ведь был еще и знаменитый студенческий спектакль 1978 года, где Мишку Пряслина играл не легендарный теперь Петр Семак, который прошел в этой роли путь от обаятельного парнишки до крупнейшего русского артиста, а ныне покойный Александр Чабан. А вдовую красавицу Варуху – звезда нынешнего БДТ Елена Попова. Так что, строго говоря, перед нами третья версия этого спектакля. И скорее всего, последняя.

“Братья и сестры” стали не только краеугольным камнем МДТ, но и его синонимом, его этическим кодом. Пожалуй, ни одному театру России так не подходит понятия театра-дома, населенного братьями и сестрами, как МДТ. Спектакль жил, покорял мир – от Японии до США, старел (играть его для иных из актеров становилось физическим подвигом – с уколами в антрактах), терял родных… Но представить себе Питер без “Братьев и сестер” было так же немыслимо, как без Адмиралтейства или ростральных колонн. Идея сделать новую версию с полностью обновленным составом казалась и опасной, и спасительной. Лев Додин признавался, что боялся самопародии на спектакль, который молодежь знала буквально наизусть. Но когда поделился идеей и увидел восторг в глазах будущих исполнителей, понял, что не может, не имеет права пренебречь их желанием и их восторгом. И снова вошел в эту реку.

И снова отправились в Верколу, на родину Федора Абрамова, – откуда дважды привозили специфический архангельский говор. И платьице для Лизки от местной доярки. И невестино причитание, которое за водочку (из додинских запасов – специально для этих целей) исполнила для Натальи Акимовой (Лизка в главном спектакле, а теперь ее мать Анна) и незабываемого Сергея Бехтерева местная древняя бабулька. И навыки косьбы и прочих деревенских премудростей быта и бытия. И память о жизни в монастыре, стряпне на костре, о первом показе перед Федором Абрамовым, который долго не соглашался, не верил в успех столичных студентов, а после просмотра бахнул кулаком по столу: “Да вы… вы молодцы!” И то ощущение правды, которое врезалось в память навсегда.

Веркола изменилась. Вместо разрушенного храма, где в лицо Богородицы было воткнуто баскетбольное кольцо, – храм восстановленный, вместо коммунистов – все поголовно верующие. Появился бар, где проводят время внуки тех, кто ел хлеб из мха на лесозаготовках. Последние “братья и сестры” пробыли там гораздо меньше, чем предшественники. И привезли ощущение некой раздвоенности, или подлинности, постепенно порастающей быльем. Они старательно копируют архангельский говор, но не присвоили его, и мы слышим именно старательное копирование. На гастролях в Москве в рамках фестиваля “Сезон Станиславского” произошел досадный случай – погибший отец, в мечтах Мишки нарезающий хлеб всей семье, чтобы наелись досыта, дважды уронил кусок на пол – и не попытался обыграть, исправить этот промах: хлеб так и остался лежать на сцене – невозможное в голодной деревне. Но заданный в сцене музыкальный ритм оказался важнее художественной правды, и актер предпочел сохранить форму, а не содержание. Вспоминались почти акробатические страшные прыжки Игоря Иванова в роли одноногого Петра Житова, выскочившего из кровати и не пристегнувшего к культе протез-палку, – Артур Козин в этой роли галантно прихрамывает, имитируя инвалидность. В антракте мы поспорили – пахнет ли мясом из дымящегося чана, где приготовлена говядина из тайком убитой коровы (угощенье, которое позволила себе оголодавшая, шальная, преимущественно бабья деревня). “Пахнет”, – доказывала я. “Это тебе память говорит, что пахнет, – уверяли меня. – Пахло тогда, в МДТ”. Так и не договорились.

Видимо, что-то безвозвратно уходит не только из театра, но и из самой жизни, из той же Верколы с храмом и баром, и театр, чутко настроенный на камертон жизни, не в силах переиграть действительность. На версию-2015 лег налет исторической реконструкции и какого-то карнавального задора.

И все же Лев Додин создал произведение, в котором заложено гораздо больше, чем основа для одного шедевра. Оно и сегодня работает безотказно, безошибочно находя наши болевые точки. И когда у восемнадцатилетнего Мишки Пряслина (сегодня его играет обаятельный увалень Евгений Санников), на которого свалилась неподъемная ноша ответственности и отнятой первой любви, начинается галлюцинация – в ней возвращается убитый отец с хлебом-жизнью, и все деревенские мужики, не калеками по одному, а строем красавцев-победителей поднимаются на пристань-сцену, чтобы обнять своих жен, матерей и детей – слезы начинают душить и сегодняшний зал. Кого-то в первый раз, кого-то как в первый раз – точно не было этих двадцати, тридцати – у кого сколько – лет.

“Братья и сестры”-2015 рассказывают про бунт жизни против мертвечины указов, порядков, законов, поборов – против мертвечины государства, которому никого не жалко, но которое имеет способность проникать в сознание людей, как радиация. Этот бунт почти подав-лен, это история людей, выигравших войну, но проигравших свою жизнь.

Тела и души бунтуют против запретов и правил. Душа не может врать, тело не может врать. Деревянной куклой сидит перед мужем-душегубом председательница колхоза “Новая жизнь” Анфиса – Ирина Тычинина; в дурацких трофейных туфлях на каблуках, с привезенной в подарок нейлоновой комбинацией вместо шали (о предназначении этой скользкой тряпки советские люди и не догадываются). К чему ей эти туфли на северной распутице, к чему этот здоровый, успешный и даже раскаявшийся муж, отбивший когда-то ее дитя в утробе вместе с душой. Прозреет она, когда деревня легко сдаст свою Анфису. Воскреснет, когда будет метаться, выбивать свидание с посаженным любимым человеком, корить себя за бездушие.

От тоскующей молодой плоти вдовы Варухи Елизаветы Боярской бьет электрический ток жизни, и на этот зов готовы бежать все мужики деревни Пекашино – женатые ли, свободные ли. Безошибочно, нутром выбирает она настоящего – Мишку. Не вихлявого красавчика Егоршу (Евгений Серзин), умеющего устроиться в жизни – так и видишь его в будущем комсомольским работником, партийным функционером, особистом или удачливым бизнесменом при недрах – живучим ярким сорняком. Не прошедшего войну Нетёсова (Андрей Кондратьев), который защищал родину, но семью от родины защитить не смог, покорно отдав на “восстановительный займ” деньги, отложенные для спасения дочери.

Варуха безошибочно выбирает того, кто однажды проснется от душевного сна, от слепого подчинения, кто способен загореться от жгучего стыда, кто напишет корявой рукой письмо в защиту другого и пойдет по селу тщетно искать правды у “братьев и сестер” – когда-то спаситель деревни, теперь ее юродивый, взыскующий правды у бездушного государства и его рабов. Но и Варуха откажется от своего счастья – слишком легко поверит Анфисе, что оно невозможно, преступно. И будет тихо подвывать, когда узнает, что Мишка тоже мается в одиночестве, что позволила убить свое счастье вместе с душой.

Получается, что и такой, молодой, нарядный, не всегда истово точный в деталях спектакль попадает в нерв времени. Не пустой звук сегодня – восстановительный займ. Снова звучит призыв потерпеть, подождать, отказаться от самого необходимого ради какого-то мифического благополучия (а точнее – гораздо более лживых целей). И государственный рэкет снова стучится в дома – пусть там, в деревне Пекашино, этот рэкет с человеческим лицом – презирающего себя председателя Лукашина (Олег Рязанцев) и уполномоченного райкома партии Ганичева (Станислав Никольский), “крепкого профессионала”, знатока крестьянских лишних заработков, потайных карманов и слабых мест, на которые можно надавить. Не пустой звук и письма в защиту, в действенность которых трудно поверить, а не писать нельзя. И отведенные в сторону глаза близких людей, и их веские доказательства того, как глупо бунтовать против государства, – увы, тоже. А уж тихая твердость Лизки (Дарья Румянцева) – “Лучше вообще не жить, чем жить без совести” – никогда не будет пустым звуком.

Ольга ФУКС
«Экран и сцена»
№ 21 за 2015 год.