“Всеблагая весть! Режиссер родился. Откуда взялся? С неба свалился”, – написала в фейсбуке моя подруга, и пафос здесь совершенно уместен – режиссерский дебют актера МХТ Александра Молочникова действительно внушает большие надежды.

“Падению с неба” предшествовало вполне себе благополучное начало актерского пути: недавно ввелся на роль Буланова в многолетний “Лес” Кирилла Серебренникова, сыграл две заглавные роли – в “Удивительных приключениях кролика Эдварда” Глеба Черепанова и “Новых страданиях юного В.” Василия Бархатова (щемящий, но громко не прозвучавший спектакль, довольно быстро исчезнувший из репертуара) и роль Фадинара в “Соломенной шляпке из Италии” Тома Буве. Собственно, на “Соломенной шляпке” (!) и был дан старт спектаклю МХТ “19.14” – представители Французского культурного центра предложили Александру попробовать поставить спектакль о Первой мировой войне, о которой он знал не больше остальных.

Александр Молочников, судя по всему, вообще человек рисковый, дерзкий и жадный до сильных ощущений и экзистенциальных приключений. Однажды, например, он в одиночку, автостопом (если термин “автостопом” подходит к путешествию верхом на осле) пересек четыре африканские страны: Марокко, Мавританию, Сенегал и Гамбию. Зимой прошлого года отправился с фотоаппаратом на киевский Майдан – и тоже в одиночку. Словом, и этот вызов он принял.

“Я начал читать, и сразу понял, что Первая мировая – очень крутая тема: сто лет прошло, а ура-пат-риотический бред в записях людей того времени, поголовная жажда войны – абсолютно современны”, – говорил постановщик. Но “крутизна” темы еще не давала понимания, как к ней подступиться. Менялись драматурги, каждый предлагал не совсем то, что виделось режиссеру, пока он сам не начал набрасывать канву будущего спектакля. До финала с ним дошли драматурги Александр Архипов и Всеволод Бенигсен, поэт Дмитрий Быков написал несколько зонгов, пробирающих до дрожи. О войне высказалось не то поколение, которое через нее прошло, и не то, для которого она стала отдаленным прошлым. А поколение, которому выпало жить в предчувствии новой войны, буквально дышащей в лицо, и знать – война может стать (да что там – уже становится) его судьбой.

Звенит третий звонок, оркестрик давно наигрывает что-то приятно необременительное, публика рассаживается по местам, в том числе и за круглыми столиками перед сценой. Спектакль начинается вовремя по московским меркам – в начале восьмого, а точнее, ровно в 19.14 на сцене появляется конферансье (Артем Волобуев) в красном костюме, жилетке-чешуе и с пластырем на лбу, под которым обещано неприличное слово. Конферансье паясничает на злобу дня, задирает зрителей, шутки его становятся все злее и опаснее, и почти невзначай в его болтовню вползает тема Первой мировой – чем вам не развлекуха, уважаемая публика, вы же все съедите? Конферансье этот крайне неприятен – ну просто не конферансье, а Азазелло какой-то. Черт из табакерки, бог из машины, гад-главнокомандующий, дух войны, тасующий людские судьбы – этому погибнуть, тому свихнуться. И текст у него вначале какой-то странный, дешевый – трэш, а не текст. Но за фиг-лярничанием скрывается такая печаль, которую рождает только знание – этот мир не исправить и не спасти. Лишь однажды эта печаль выплеснется наружу – и конферансье, как сломанная игрушка, плюхнется за столик. И правда войны хлынет у него горлом – тихими, сдавленными, торопливыми фразами. Про первые в истории человечества окопы, куда попадали холеные немцы и французы и узнавали, что такое черви и вши. Про первые в истории человечества газовые атаки, когда из облака выбегали синие люди и падали в корчах на землю, – а ветер тем временем менял свое направление. Про нейтральную полосу, с которой запрещено было утаскивать раненых, и ночью те, кому повезло выжить днем, сходили с ума от стонов своих друзей.

Можно долго рассуждать о том, откуда появился жанр кабаре. То ли из разлитого в воздухе гибельного восторга, которое почувствовали в этом сезоне и Алексей Бородин, и Юрий Бутусов, а раньше блистательно выразил Боб Фосс, снимая свое “Кабаре”. То ли из отторжения псевдореалистической игры, которой учили в театральном институте. “Мне говорили – все интонации делятся на шесть групп. Вот здесь у вас, Саша, двоечка, а вот тут добавьте до четверочки. То есть, режиссуру можно было свести к расстановке циферок – это же бред”. Так или иначе, жанр кабаре – высокая температура общества, которое лихорадит. И если оглянуться на то, как осмысляет мировой театр тему Первой мировой войны, можно встретить любые жанры: кукольный театр, видеоарт, мюзиклы, современный танец. Словно доказывает – в реалистическое искусство эту реальность не вместить.

Чтобы рассказать нам о нас, сегодняшних россиянах, авторы спектакля выводят на сцену условных немцев и французов предвоенной поры. Пропаганда работает вовсю: немцы-де ловят младенцев на штыки, французы-де вытягивают алжирцам усы щипцами – для пропаганды ада никогда не бывает слишком много. И вот уже “боши” и “лягушатники” горят ненавистью друг к другу, а сомневающиеся рискуют прослыть предателями. В каждой из групп противников есть такой усомнившийся, есть фанатик войны, есть призванный в армию интеллигент – люди сражаются с себе подобными.

“Мне важно было понять, что говорят люди, когда война будет завтра. И когда настало первое утро войны. И когда новобранцы едут на войну в поезде, понося противника на все лады – ну чистый фейсбук. И когда они уже в нее втянулись”.

Спектакль смонтирован из сцен-аттракционов – кажется даже, что сшит на живую нитку, но в этом его особое обаяние. Вот горе-террорист Гаврила Принцип с пистолетом в кармане из компании откровенных неудачников идет за бутербродом и встречает эрцгерцога Фердинанда – ситуация для какого-нибудь комеди клаба, а вовсе не для поворота мировой истории.

Милуется перед отъездом на фронт парочка безликих французских обывателей, Жан (Артем Быстров) и Жанна (Софья Райзман): ее распирает от патриотической гордости, его – от привлекательности момента (у нас, мол, такое оружие, что применять его никто не будет – пофотографируемся и через неделю вернемся, рассуждает Жан, чуть было не проспав войну после любовно-патриотической ночи).

Немецкий парень-уклонист борется с отцом-патриотом: первый готов сломать себе руку, чтобы не идти на непонятную ему войну, второй шантажирует сына самоубийством от стыда.

Солдаты-противники играют друг с другом в футбол и вместе встречают Рождество, зная, что назавтра вновь объявят атаку.

Встречаются и – сквозь темноту ночи и положенную брань – узнают друг друга двое коллег-ученых. Обсуждают новости науки, договариваются о встрече “в шесть после войны”. И вдруг обоим становится ясно, что родина для них – не Франция или Германия, а территория науки, мысли, разума, достоинства. Вот ее-то и невозможно предать.

Красная подвешенная вагонетка с безумцем-конферансье гоняет туда-сюда над сценой: сто метров туда, сто метров обратно – так месяцами топталась на месте война. А чуть подальше, в ста километрах (почти так близко, как от столиков до сцены), благоухает и пенится привычная dolce vita Парижа. Это сумасшедшая эклектика из ежедневной правды войны и частной жизни сегодня особенно сводит с ума – наши “сто километров” предельно сжались, и если война не стучит еще в нашу дверь, она все уже разворотила в сознании прямым попаданием информации.

Солдаты сбрасывают шинели-тела и в исподнем исчезают со сцены. Лишь одному – Жану – позволено уцелеть и вернуться к красотке-жене целым. И с ужасом смотреть на эту трескучую куклу, которую когда-то любил, а сейчас, не раздумывая, предпочтет общению с ней свежий круассан. С войны ему не вернуться, потому что невозможно стать прежним. Все надежды человечества на то, что уж теперь-то своими увечьями, жизнями, безумием оно наперед оплатило себе вечный мир, не оправдаются, кажется, никогда. Конферансье и Жан, точно наказанный даром предвидения, поют страшный зонг о конце Первой мировой:
“А дальше только Сталинград, а дальше только Ленинград, Судеты, Варшава, Триест, / Катынь, Хатынь, Тулон, Берлин, Одесса, Ржев, Орел и Клин, Освенцим, Майдан и Брест! / Ни Бога, ни черта, ни жалость, ни милость, ни веры, ни сил, ни добра, / А дальше такое, что вам и не снилось, спасибо, прощайте, ура”.
И нет ничего более обесцененного и опошленного, чем этот наступивший “мир-мир-мир”.