Сергей Маковецкий долго был неудачлив. Его чуть ли не единственной главной ролью в театре многие годы оставался младший сын мельника в «Коте в сапогах». Уже ярко проявившись в кино, уже получив первое признание, он выходил на детских утренниках послушным Коту простодушным Стефаном. Иногда, правда, позволял себе мягкую, тонкую, невероятно интеллигентную, но при этом вполне самоуверенную импровизацию. На вопрос высокомерного короля, кто он таков и как его имя, актер, эффектно приподняв бровь, как он один только и умеет, с гордостью докладывал: «Маковецкий». Дети чуть сбивались с толку, потому что ответом должен был быть «граф Никтос», но родители встряхивались: «Неужели?»
Этот вполне вахтанговский выход из образа довольно остроумно подчеркивал тогдашнее неопределенное существование между вот-вот завершающейся безвестностью и начинающейся славой. Слава пришла. Причем сразу и кинематографическая, и театральная. Однако неопределенность в наступлении этой славы сыграла свою роль. Маковецкий словно дождался своего времени – какой-то тотальной неопределенности. И выступил. Начало девяностых смыло все предыдущие театральные метания, оставив неизвестность, растерянность, хаос и надежду – все то, из чего идеально творит свои роли Сергей Маковецкий. Неопределенность – понятие очень из его репертуара. Актерская природа Маковецкого счастливо и гармонично собрана из противоположностей. Он и комик, и неврастеник, и трагик, и эксцентрик, и шармёр. Мягкий, манерный, простодушный и энергичный. Его трудно уловить. Его сценические образы всегда двойственны, тройственны, четверичны. Именно поэтому Маковецкий так актерски подошел Роману Виктюку, неизменно мастерски оперировавшему мерцанием всех возможных смыслов: от высокохудожественных до скандальных. И поэтому он так успешен у Римаса Туминаса, чья режиссура напоминает расходящиеся волны от брошенного камня. Смыслы множатся, иногда заводя в омут беспросветной повседневности, иногда приближая к саркастической шутке, иногда к божественным далям. А чаще – ко всему разом.
Маковецкий необъяснимо парадоксален. У него совершено не театральный голос с легкой «малороссинкой», мягкими согласными, глухотцой и пришепетываниями (как колоритно он сыграл мультяшного князя Владимира, как выдал в этом персонаже все: и апломб и слабость, и опасливость), и «гениальное» лицо. Оно запоминается сразу – некоторой размытостью характерных черт. Располагает к себе тоже сразу, но при этом восхитительно легко принимает иной облик. Иначе зачесаны волосы, и он настоящий Шостакович, или царевич Алексей, или китаец Газолин, или Мольер. Все морщины, складки, мешки под глазами, уголки губ у Маковецкого всегда в деле. Кажется, они специально создавались именно для этой роли, чтобы именно так широко раскрыть не желающие ничего видеть глаза или именно так, с неизбывной скукой, носить на голове цилиндр. Актер легко сыграл бы человека-невидимку, а из грима ему потребовалась разве что пудра.
Маковецкий способен на фантастический психологический реализм. Его роли всегда с изнанкой. В них есть и боль, и ирония. Никто лучше него не воплощает состояние, когда в герое кипят разом и надежда, и отчаяние, и слабость, и порыв, и вера, и невозможность верить. А сам герой в это время просто ерзает на стуле или теребит галстук. Его «слабаки», «тюфяки» и рефлексирующие интеллигенты обязательно высоко трагичны. Он умеет передать трагическую слабость. А в зле – детскость. И всегда нащупывает в герое нечто, придающее образу широкий смысловой контекст.
Его Городничий из «Ревизора» был настолько иной природы, чем все ранее игранные городничие, что его хотелось называть и не городничим вовсе, несмотря на то, что эту роль только так и величают уже почти два столетия, а исключительно по фамилии – Сквозник-Дмухановский. Маковецкий играл именно Сквозник-Дмухановского. Не совсем чиновника, хотя и чиновника тоже, а нечто ирреальное, что сквозит и мухлюет сквозь столетия, какой-то извечный морок российской действительности в пальто с бобровым воротником. В нем чувствовалось что-то онегинское, какие-то неизбывность и пустота. Как он скользил по словам, произнося: «Да велеть разметать забор, чтобы было похоже на планирование»! Как тонула интонация на последних слогах «планирования», как умирал, бойко взметнувшись, этот руководящий, почти ленинский жест! Как это выглядело жутко смешно и жутко актуально, и жутко тоскливо.
Таких, как Городничий, персонажей – с властью, со статью, в послужном списке у Маковецкого немного, но они выходят у него особые. Фантомный Сквозник-Дмухановский, Мольер, который – Король-солнце, но только на пару выходов и только для своей труппы, совершенно дивный Меньшиков («Петр Первый. Завещание») – ушлый и растерянный одновременно, властвующий втихаря, исподтишка, крестясь и трясясь от страха, боязливый князь Владимир, разочарованный гамлетствующий богач Хлынов. Впереди очень знаковый – Иван Грозный. У Маковецкого опять получается точно попасть во время. С его, ставшей за двадцать с лишним лет более трагичной, неопределенностью. В которой надежды все меньше, а тоски и бессмысленности – прибавилось.
Майя ОДИНА
Фото предоставлено театром