В самом начале 1932 года Всеволод Вишневский телеграфировал жене: “Нашел острейшую литформу новой пьесы о смерти – гимн матросам”. Сочинение драматурга, знавшего о флоте не понаслышке, посвященное пятнадцатой годовщине Красной Армии, в спектакле “Оптимистическая трагедия. Прощальный бал” Александринского театра 2017 года оказывается лишь остовом, на который нарастает “революционный концерт” в его лихом современном понимании. Пьеса берется за точку отсчета, становится импульсом к поиску того театрального языка, который дает шанс без фальши размышлять о революции.
Режиссер Виктор Рыжаков и его соавторы, кажется, держат в сознании все подробности замысла Вишневского и его воплощения: первоначальные варианты названия “Да здравствует жизнь!” и “Из хаоса”, новаторскую для начала тридцатых годов форму с двумя ведущими и их прямыми обращениями в зал, к представителям осуществившегося будущего, отчасти близкую брехтовскому эпическому театру. Но пятнадцать лет и сто лет спустя – неминуемо разная оптика взгляда на любые события. Поиск верной интонации подталкивает постановщика избрать ход, схожий с тем, который в свое время использовали создатели “Вестсайдской истории”, столкнувшиеся с невозможностью впрямую говорить о трагической любви Ромео и Джульетты.
Александринская “Оптимистическая трагедия” раскладывается на концертные номера, охватившие условно весь XX век, заглядывающие и в самый что ни есть день сегодняшний. Тут задействованы Блок, Маяковский, Вознесенский, Вертинский, Окуджава, Макаревич, группы “Pink Floyd” и “Ленинград”, некоторые сцены разыграны в жанре “картонного театра марионеток” и даже сочинен злободневный рэп-батл. Выполнить ту же задачу – обозреть минувшее столетие – призван и подавляюще громоздкий пролог, решенный в основном средствами театра художника. Сценографы Мария и Алексей Трегубовы демонстрируют нам и картонный крейсер, и невероятных размеров Белку и Стрелку в шлемах, и исписанную граффити Берлинскую стену, и величественный покосившийся памятник, и целую компанию крокодилов Ген, и зеркально отображенные буквы, складывающиеся в слова “что такое ХОРОШО”, чтобы мы могли с легкостью продолжить “и что такое ПЛОХО”. Все это сменяет друг друга под музыку Моцарта, а на вздыбившуюся сцену поочередно вылетают то неуклюжий кордебалет “Лебединого озера”, то школьницы в форме советских времен с обязательными фартучками – исключительно в мужском исполнении, а затем тяжело ступают люди в противогазах, шлемах, комбинезонах – эвакуаторы, спецназовцы и просто работяги. Пролог намеренно выбивает из равновесия, ушедший век предстает не столько величественным и страшным, сколько карикатурным и незадавшимся, внезапное затишье воспринимается избавлением.
На нас надвинулась высокая стена, составленная из тусклых железных щитов, мерцающих каким-то мутным бронзовым отсветом. Сквозь проем плечом к плечу шагнула группа белых призраков, приблизилась к нам и застыла. К потомкам обращается мертвый полк Всеволода Вишневского, беленые лица статичны, подведенные глаза безжизненны, на морской форме теневыми разводами проступает тлен, а у Командира и вовсе голова пробита кортиком: из одного виска торчит рукоятка, из другого выходит лезвие. Авансцена-палуба плавно кренится, а они, покачиваясь на ней, безмолвно всматриваются в публику, устало любопытствуя, за что сражались, за кого гибли, сильно ли заблуждались.
Коммунист, анархист, бывший кадровый офицер, фанатик, предатель, убийца – в живых не останется никто, вне зависимости от убеждений и принципов, все превратятся в пронзительно гомонящих тревожных чаек, выпрашивающих корм. Мертвому матросскому полку не суждено расстаться с морем, у кромки воды рядом с белыми птицами (артисты рассаживаются на расставленные вдоль задранной авансцены венские стулья и, опершись на край, гортанно и агрессивно по-птичьи покрикивают) так и останется лежать форменная морская бескозырка. И старый матрос в исполнении Аркадия Волгина, кидающий им черный хлеб, он же Ведущий, он же Свидетель истории, он же когда-то матрос Алексей в спектакле Георгия Товстоногова все на той же Александринской сцене, внезапно ужаснется виду чаек: “А вы что так плечом к плечу? Это что, как тогда что ли?? Так тела плечом к плечу лежали. В воде. Между берегом и бортом”.
У каждого в этом мужском чаячьем царстве есть свое ерническое, музыкальное, поэтическое или пластическое, соло. Так, например, Командир–Александр Лушин за пару минут в ритме рэпа презентует остроумный дайджест всего сценического сюжета (выпаливается он почти в самом конце, но чем ближе к финалу, тем дальше отходит от текста Вишневского происходящее) с рефреном-квинтэссенцией: “В этой трагедии не видно оптимизма. / Всех засосало в жерло катаклизма. / Никто не дожил до коммунизма, / Каждому досталась смертельная клизма!”. Вожак–Валентин Захаров, внезапно осознавший вынесенный ему полком приговор, потрясает сокрушительным, конвульсивным предсмертным танцем – едва ли не пляской святого Витта. Сиплый–Дмитрий Лысенков наотмашь декламирует фрагмент народной лекции в стихах – “Сифилис” авторства П.Юшкова 1924 года (“Сифилис ее названье, / Как гласит о том преданье, / Аполлон бог красоты / (Если мифы знаешь ты) / Ей впервые наказал / Пастуха, что не смолчал, / Богу греков нагрубил, / Непочтителен с ним был”) и он же бросает рокочущие морем строки стихотворения Маяковского “Евпатория”.
Из глубин этой брутальной человеческой стаи (в театральной реальности всего полтора десятка исполнителей) и прорастает героиня, “маленькая женщина” Всеволода Вишневского и Виктора Рыжакова, их Комиссар. Из-за рослых спин в белой парадной форме протискивается щуплая фигурка в черном, с белым бантом на шее. Гимназисточка да и только: юбка в пол, школьная косица, голосок жиденький, девчачий, лицо бледное (выбеленное, как у остальных), в глазах сверкают слезки, руки сжимают шляпу и огромную шляпную коробку. Барышня с таким неуместным здесь бантом кажется глупышкой, забившей себе голову революционными идеями, по прихоти мирового переустройства оказавшейся в самой гуще недетских событий. Анархо-революционный отряд расслабленно выдыхает, сбивается еще теснее и намеревается проучить дамочку. Вместо этого морякам предстоит стать свидетелями нескольких умопомрачительных преображений безымянного Комиссара в исполнении совсем молодой Анны Блиновой.
Не найди Виктор Рыжаков такой актрисы на роль героини, не стоило бы, возможно, вообще затевать сегодня постановку “Оптимистической трагедии”. Голос худышки Комиссара крепнет, интонации твердеют, в них слышна сталь, а взгляд, хоть и продолжает порой вздрагивать слезой, делается жестким и предельно сфокусированным. В этом революционном концерте, в трагическом музыкальном балагане, в фиглярском иллюзионе революционного насилия ей отведены самые разнообразные роли, отнюдь не только бескомпромиссного предводителя масс.
Многое о том, как сформировался этот персонаж, говорят сплавленные воедино драматургом Асей Волошиной монолог Лизы Хохлаковой из “Братьев Карамазовых” – “Я не хочу быть счастливою! Ах, я хочу беспорядка. Я все хочу зажечь дом” и собственно слова Комиссара в одном из авторских вариантов пьесы Вишневского – “Отряхни вшей, человек, вылезь из твоей щели и бей врагов в лицо, между глаз, наповал”, плавно переходящие в песню Александра Вертинского “Дансинг-герл” (“И под дикий напев людоедов, / С деревянною маской лица, / Вы качаетесь в ритме соседа / Без конца, без конца, без конца…). Единым страстным порывом актриса выплескивает-пропевает-протанцовывает, вдруг замирая в стоп-кадрах, короткую судьбу с ее убеждениями, надломом и нежностью, с безжалостностью и непреклонностью, с ее печальной готовностью в любовной сцене с Алексеем–Тихоном Жизневским пририсовать себе трагически изогнутые домиком черные брови и нацепить красный клоунский нос. А ведь случится еще одна, разительная и ранящая, метаморфоза – “Монолог Мерлин Монро”, стихотворение Андрея Вознесенского, рубленые возгласы “существование – само-убийство, / самоубийство – бороться с дрянью, / самоубийство – мириться с ними”.
Мешанину и неразбериху, беспредел революции вполне уместно передать человеческим броуновским движением и сумятицей зрительского столпотворения, как в иммерсивном спектакле Максима Диденко “10 дней, которые потрясли мир”. А можно будоражить публику, как в Александринке у Виктора Рыжакова, – причудливым скрещением самых, на первый взгляд, несрастающихся текстов в рамках строгой пластической формы, приданной всем, перетекающим один в другой, музыкально-литературным номерам, порой настаивая на вариациях одной и той же сцены.
Прощальный бал александринцев – не расставание с веком, не полный обрыв, но разворот минувшего к настоящему, предупреждение, потому и предусмотрено столько актерских выходов из роли, прямых обращений в зал. Не случайно ведущие в вечерних нарядах, люди старшего поколения, обозначенные в программке как “свидетели истории”, – Эра Зиганшина и Аркадий Волгин – дают публике напутствие от театра, призывают воспитывать детей людьми мира, а не войны (в их актуальных реп-ликах, надо признать, пока слышится избыток открытого пафоса и несколько не хватает отточенности посыла), а потом кружатся в танце без музыки в конусе света на опустевшей и выровнявшейся темной сцене.
Мария ХАЛИЗЕВА
Фото В.ПОСТНОВА