Дмитрий Крымов по-пастернаковски “ранен женской долей”– в спектакле “Катя, Соня, Поля, Галя, Вера, Оля, Таня…”по рассказам Бунина он с пронзительной силой разоблачал живодерскую сущность такого рода литературы и лежащего за ней мужского плотоядного отношения к миру, ежеминутной готовности к охоте, убийству и сладкому обсасыванию косточек жертвы. Милые дурехи, неловкие, прелестные, смешные и обреченные, вереницей проходят через его спектакли, в нынешней премьере оказавшись в центре внимания.
“Безприданница”(старинное написание названия дано спектаклю современнейшего сценического языка) в сегодняшней интерпретации Крымова, сочиненной вместе с художником Анной Костриковой, – история провинциальной певички, из встречи с проезжим подонком придумавшей историю великой любви и погибшей от столкновения с реальностью, отказавшись предать или забыть свое чувство.
В городке на Волге набережная и есть сцена, в современной версии – экран, место парадных выходов и встреч. Там можно подкрутить яркость и четкость, добавить спецэффектов, титры пустить – к онлайн трансляции набережной на большом экране прикованы глаза собравшихся. Настоящие же события и жизнь разворачиваются по ту сторону полотнища. За его подкладкой обнаруживается нутро заштатного кинотеатрика: хлопающие сиденья драной фанеры, “польта”на гвоздях по стенам, неприметная дверь рядом с экраном, через нее герои и сходят с него в жизнь.
Режиссер составляет историю из череды трагикомических номеров и шаржированных портретов. Персонажи даны гротескно, несколькими жирными мазками – все, за исключением главной героини, выписанной тонко и сложно, и эта разница приемов сценической презентации работает на разницу их человеческих типов, на драму их принципиальной несовместимости.
Вот Кнуров (Константин Муханов) – карикатура распада, власти и сластолюбия; пополам сложившийся, в покойницком землистом гриме, разговаривает шипением сквозь кашель, трясущейся рукой в перстнях опирается на трость, ковыляет, путаясь в полах огромной шубы, волочащейся за ним хвостом, как тюлень, обученный ходить на плавниках.
Рядом с ним Вожеватов (Вадим Дубровин) – молодцеватый молодой татарин в нарядной тюбетейке, с приторными интонациями тихого голоса, с четками, до белых костяшек зажимаемыми в руке. Он так статуарен, связан в движениях и подчинен старшему, что бездействие его в роковой момент предсказано этой малоподвижностью, внутренней и внешней.
Вот Карандышев (Максим Маминов) – худой долговязый недотепа в коротковатых брючках и блескучих очочках, офисное ничто, лучезарно улыбается, клоунски падает на ровном месте. Вещи не даются ему – портфель улетает, чужие пальто бесконечно валятся с вешалок, он раз за разом их вешает обратно. Роняя все, что в руки ни возьмет, он словно упражняется в грядущей главной потере. Кроток, деловит, глуп и безобиден – но как-то не выходит ему сочувствовать, ведь и этот планктон рвется в самцовые игрища, и он, забыв о Ларисе, занудно утверждает свое торжество.
Действующих лиц тут больше, чем в пьесе – среди персонажей безмолвно присутствуют вместе с мужьями старшие дочери Хариты Игнатьевны, выданные замуж в чужие края. Наглядные результаты матримониальных усилий маменьки – у старшей, зарезанной ревнивым князьком, так и торчит из груди рукоять кинжала.
Хариту Игнатьевну играет Сергей Мелконян, даже не пытаясь придать своей героине женственных повадок и ужимок: размашистость, грубость, демонстративно бреемая щетина. Женственность давно слиняла с Хариты, не вырвавшейся из этого городка, от этих нетопырей, и готовой дочерей хоть на тот свет отправить, лишь бы прочь отсюда. Решимость, цинизм и острая ненависть к собственной жизни проступают в сцене танца Хариты – она, возмущенная отказом дочери “унижаться”, продав себя богачу, обещает показать Ларисе, что такое настоящее унижение. По отчаянным тихим крикам дочери “Мама, не надо, мама, пожалуйста!”ясно, что номер этот исполняется не впервые и очень пугает Ларису. Мелконян скатывает рубчатые чулки гармошкой, обнаруживая под ними красную сеточку на крепких волосатых ногах, просит фонограмму погромче и танцует вульгарный, похабный танец, резкий, как “нате!”. За этим страшным танцем очевидна череда грязных рук и дешевых кабаков, откуда едва выбралась Харита и чего она пуще смерти боится для дочери. А красные чулки, видимо, прирастают к телу после такой молодости – Харита так и не расстается с ними, на всякий случай. Единственное, что она еще не утратила – животную любовь к своей дочери, и потому сцепляется клубком в драке с Паратовым, пришедшим с букетом, изодрав в клочки и букет, и его костюм.
Лариса Огудалова – замечательная роль молодой примы театра Марии Смольниковой. Она возникает тонкой тенью на экране – утлая фигурка, серое пальтецо колокольчиком, склоненная голова в газовом платочке, проходит сторонкой, ни на кого не глядя. Ни красы, ни стати, на волжскую фам фаталь никак не похожа. Она неуловимо родственна интеллигентным героиням советского кино: умный лоб, сдержанность движений, мешковатое платье провинциальной учительницы. С первой же сцены очевидно, что Лариса не в порядке – слишком взвинчен голос, на грани истерики перечисляющий названия десятков грибов, что она зовет Карандышева собирать, уговаривая его сбежать из города, пока “Ласточка”медленно и неотвратимо растет на экране. Все ослепительней улыбка Сергей Сергеича Паратова–Евгения Старцева, с прищуром и усиками Кларка Гейбла он глядит с экрана, пока Лариса взахлеб рассказывает Карандышеву, что такое “идеальный мужчина”. Она подвернула, конечно же, ногу, бегая по сцене, и теперь сидит как пришпиленная, пока Карандышев чинит ей каблук, держа ее ножку на коленях и втайне наслаждаясь этой псевдоблизостью. Лариса не слышит его поучений, у нее светится бледное лицо, и нервная, счастливая улыбка не сходит с него. Она выдергивает из-за ворота цепочку с пробитой монеткой и вертит в тонких пальчиках эту реликвию, рассказывая о невероятном, слепящем свидетельстве мужественности Паратова: он же был способен, не дрогнув, выстрелить в нее! Тут тяжелый вздох автора едва ли не слышится со сцены: как жаль их, бедных девочек, воспитанных на романах и бланманже, способных саму бесчеловечность принять за сверхчеловека и влюбиться в него до самозабвения. Дальше все как у всех – депрессия, попытка суицида, врачи, потеря голоса. Лариса больше не поет, но продолжает работать певичкой – натягивает парик длинных рыжих косм и блестящий русалочий наряд, принимает неловкие заученные позы под фонограмму, пока над залом разливается хрустальный агузаровский вокал: “Одна звезда на небе голубом”.
Паратова, нырнувшего с парохода голышом, выносят на сцену в шубе, мокрого, захлебнувшегося, неживого. Воскреснув, он ничуть не смущен траурным молчанием окружающих, тараторит бесконечный монолог о двигателях и механизмах, он сам скорее машина, нежели человек, и работает от единственного привода – прихоти, шестеренками перемалывающей все и вся. Услышав новость о замужестве Ларисы, он замолкает, и, скинув шубу, уходит, играя обнаженными мускулами – убийца, принявший вызов. В Паратове нет ни удали, ни шарма, наоборот, подчеркнуто его ничтожество. Евгений Старцев играет человека, у которого есть пара заученных приемов и поз, целлулоидного, неуязвимого, лишенного страха, стыда и сочувствия. Победа над Ларисой не стоит ему ничего – ей, дрожащей от счастья, в голову не приходит сопротивляться, а победа над Карандышевым и вовсе тошнотворно отдает школьной травлей. Когда Лариса, поверив Паратову, вертится у него на коленях, льнет, откинувшись навзничь, ножкой гладит по щеке – он, как манекен, не дрогнув и не смущаясь, сообщает ей о своей помолвке. Тихое ларисино “Безбожно” произнесено медленно, полувопросительно, без веры разверзшемуся смыслу и крушению кумира: она пальчиками снимает его усы и держит их брезгливо, фатовские эти усики – фальшивка, как и он весь.
После этого наступает длительное соло Ларисы – раздетая, со смазанным ртом, изнасилованная и преданная, она готовится к смерти. Все герои рассаживаются каре и наблюдают, как она падает, встает, пытается петь, выслушивает предложение Кнурова, приковылявшего к ней и неожиданно вырастающего над распластанной Ларисой, загребая ее в земляного цвета мохнатую шубу, поглощая, погребая. Напряжение спиралью набирает высоту от эпизода к эпизоду. Лариса убегает за сцену, выносит в платочке давно приготовленные части обреза, скручивает их, сует первому встречному, прося подержать и прицелиться – этим кем-нибудь оказывается Карандышев, но Лариса не узнает его, ей важно одно – повторить, еще раз пережить высший момент своей жизни, под дулом, направленным на нее мужчиной, взлететь, как звезда на небе голубом. Звезда распластывается клюквенной кровью на экране, режиссер проводит отчетливую прямую между двумя выстрелами: первым, поразившим воображение девушки, и последним, убившим ее.
Представление выстроено на разных уровнях: все вместе, герои и зрители, смотрят на экран, где слежение за набережной то и дело прерывается трансляцией футбольного матча, спортивное соревнование спроецировано на состязание мужчин в успешности и востребованности в дурацком антураже затхлого кинозала. Никто ни на минуту не позволит забыть, что мы в театре, отыграв сцену, герой присаживается смотреть следующий номер, молчаливое жадное внимание персонажей удваивает, отражая, внимание театрального зала; и оттого история на сцене обретает разом и наглядную яркость комикса, и пронзительность документа, словно живьем перед нами разворачивающегося.
Здесь сюр мешается с реальностью, а грубо раскрашенная реальность вдруг начинает сбоить и ломаться: мертвые шляются неотступно за живыми, некоторые живые выглядят так, что краше в гроб кладут, мужчины как женщины (Робинзон и трактирный слуга, сыгранные актрисами), женщины как мужчины (Харита и вторая ее дочь в исполнении актеров).
Деньги, один из главных узлов проблематики Островского, отраженный в заглавии пьесы, убраны из фокуса. Дело не в отсутствии средств для обеспечения удачной партии. Денег нет ни у кого, кроме Кнурова, а от него слишком явно смердит могилой. Здесь приспособились жить без денег, запросов и излишеств. История, рассказанная со сцены, – не про буржуазную проблему брака и капитала. Она про вечный сюжет русской жизни: несовместимость чудесной девушки с окружающими мужскими чудовищами разных личин, размеров и платежеспособности. И выхода нет, кроме как в ту же Волгу.
Наталья ШАИНЯН
Фото Н.ЧЕБАН