Опыты пробуждения

Сцена из спектакля “Экспонат/Пробуждение”. Фото Е.КРАВЦОВОЙНовая сцена Александринского театра, одна из главных экспериментальных площадок страны, в этом году была представлена на фестивале “Золотая Маска” двумя спектаклями: “Камера обскура” Веры Поповой, Александры Ловянниковой, Леши Лобанова и “Экспонат/Пробуждение” Анны Абалихиной. Маску за лучший спектакль в номинации “Современный танец” и за лучшую работу художника по свету (Сергей Васильев, Евгений Афонин) в музыкальном театре получил спектакль Абалихиной, “Камера обскура” же осталась ни с чем, уступив “Эксперимент” постановке Светланы Земляковой “Петр и Феврония Муромские” – по-зрительски самому комфортному спектаклю из тех, что были выдвинуты в номинации.

Работа по роману Владимира Набокова ощутимо вызывала в зале раздражение. Задача перед авторами стояла творческая и при этом совершенно аутическая – не вступить в диалог со зрителем о высоких материях, а максимально простыми, уже знакомыми средствами театра художника, воспроизвести фабулу знаменитого романа, практически не прибегая к слову. Александра Ловянникова и Леша Лобанов пьют чай, включают автоматическое пианино, меняют слайды в видеопроекторе, листают книгу с картинками, запускают на экране видео… Как бы и персонажи, но больше работники сцены, люди-функции, приводящие в движение предметный мир, в который заранее заключены все повороты сюжета.

А сюжет, и правда, пересказывается схематично. Схематичностью этой бравируют, отказываясь отражать аллюзии на Каренину и Бовари, обыгрывать змеиные повадки Магды или прогрессирующую слепоту Кречмара, как и всю кинематографичность истории. Набокова словно прочитали не трое взрослых людей, а дети, для которых любая сказка – лишь повод для собственной фантазии. С безнравственным фанатизмом художника, с которым Горн выстраивает в жизни все более жестокие карикатуры, авторы отказываются от любой игры в литературу. В самом начале спектакля расставленные на полу книжные тома, как домино, складываются змейкой.

Раздражение фестивальной публики понятно. Действительно, театр художника в России существует не первый год (в основном, правда, в лице “АХЕ”, Лаборатории Дмитрия Крымова и его учеников, к которым и относится Александра Ловянникова), не говоря уже о международном контексте: эксперименты Тадеуша Кантора, Юзефа Шайны, Роберта Уилсона десятилетия назад перекочевали из категории новаторского театра в разряд мировой классики. Театральный обозреватель газеты “Новые Известия” Ольга Егошина в колонке “Между модным и лучшим дистанция длиною в пропасть” обратила внимание на ряд постановочных штампов, которые можно обнаружить в “Камере обскуре”, как и в большинстве других “прогрессивных” спектаклей. Отсутствие актерской игры, иллюстративность, монотонность, большее пристрастие к бездушной машинерии, чем к человеческой драме, в которой у Набокова как раз недостатка нет. Перечисленное справедливо, но, тем не менее, спектакль хотелось бы немного реабилитировать – все-таки после него есть о чем задуматься.

Под стать инфантильной интерпретации сюжета (изменил-обманут-ослеп-страдал-убит) и вся эстетика, что создает особую целостность. Если художники что-то и рисуют, из-под их руки выходят детские схемы-каракули: мама, папа, я, фигурка в красном платье (Магда), мужчина в клубах сигаретного дыма (Горн). Ножницы разделяют части рисунка, а значит, и семью. Дочь Кречмара умирает от тоски по отцу – никаких сантиментов, просто девочка уйдет со сцены, сопровождаемая светом прожектора. Автокатастрофа – игрушечная машинка упадет с ленты транспортера, запутавшись в клубах искусственного тумана.

Даже не читавший роман зритель извлечет суть без труда, а значит, основная цель достигнута. Вот только эксперимент в целом оставляет ощущение жалости к заигравшимся художникам, к их сиротливому, как будто голому спектаклю. Ему, помимо чисто эстетических задач, все-таки не хватает смысловых акцентов или хотя бы постановки проблем. Собственно того, что и предполагает режиссура.

Догадываясь о критериях, из которых исходило жюри, можно предположить, что “Экспонат/Пробуждение” Анны Абалихиной тоже вряд ли бы победил в номинации “Эксперимент”, хотя настоящей свободы творчества в жанре современного танца, очевидно, больше, чем в драме. Единственный персонаж – некое оно, экспонат – за 50 минут проходит путь от яйца к “прямостоящему” (уверенный человеческий шаг так и останется за скобками этого действа). От точки старта до финала актер осваивает ряд стадий, для каждой из которых придуман свой пластический код и оформление. Музыкальное и световое решения привязаны к импровизациям: от того, какой темп возьмет исполнитель, насколько резкими будут движения, зависит и поведение чувствительной техники.

Та живая искра, что в традиционном театре высекается из взаимодействия “актер-актер” либо “актер-зритель”, в “Экспонат/Пробуждение” рождается между перформером и окружающей его инсталляцией. Он отделен не просто “четвертой стеной”, пятью невидимыми стенами отчужденности. Публика смотрит отовсюду, даже сверху, но внутри куба в центре зала рождается жизнь, никак не соотносящаяся с земной, – видеопроекция то и дело намекает на космические масштабы происходящего. Исполнитель по указанию режиссера погружается в медитативное состояние внутренней концентрации, а его танец является не иллюстрацией к учебнику земной биологии, но глобальной метафорой зарождения воли к жизни.

Понятно, что скользкая дорожка интерпретации у каждого индивидуальна. Так задумана эта работа, от точки А к точке В оставляющая наблюдателю бесконечную свободу для сотворчества. С одной стороны, о восприятии интерпретация рассказывает больше, чем о самом действе, но с другой, ведь без ответной реакции и хореографический перформанс нельзя было бы считать состоявшимся. Поэтому – подробно о том путешествии, что случилось внутри сознания.

В кромешной темноте подсвечено белым светом яйцо. В нем человек, ему тяжело дышать внутри пищевой пленки. Яйцо начинает оживать, прорастать ладонями и ступнями. Вместо музыки звучат шумы, они наслаиваются друг на друга. Слышится неумолкающий гудок и грохот поезда, капанье воды и стук по дереву – железная дорога, океан, дождь, лес, все уносит куда-то прочь, в пространство фантазии и природы. Полиэтилен растягивается, существо выбирается наружу, его сердцебиение отражается в ритме стробоскопа.

Звук изменяется на что-то более утробное. Мы словно опускаемся в шахту, мимо проносятся громыхающие вагонетки. Что это, глубина подсознания или дно океана? Сцена окрашивается, словно лед, теперь можно рассмотреть фигуру новорожденного. На телесной латексной шапочке подобие венка из оливы или нимб. Падший ангел? Приподнимается на локтях, скользит. (Он упадет еще раз сто до финала). Волнообразные движения, раскачивание из стороны в сторону, попытки зафиксироваться – впервые стремится освоить вертикаль, но рыбам не свойственно щеголять походкой. Лежит в чем-то вроде звездной пыли, беспомощно водит руками. Становится понятно, вокруг все-таки густая пена. Рожден из пены морской либо все-таки спущен с неба? С этого момента спектакль раздваивается на две ассоциативные плоскости – культурологическую и естественнонаучную. Из состояния мучительно вязкой депрессии существо переходит к раздвоению, два маятника, культуры и материи, начинают постепенно увеличивать амплитуду интерпретаций.

Наконец звукоподражательный шум трансформируется в музыку, сначала электронную, затем в монотонное фортепиано. Существо привыкает к своему телу, осваивает его, наслаждается возможностями – ползает и изучает пространство, бьется в стены и углы. Видеопроекция объединяет его тень с северным сиянием, а потом вдруг разбивается на атомы. Существо сначала порождает частицы, затем втягивает их в себя обратно. В конце концов, оказывается всему чуждо, забивается в угол испуганным зрачком, пока светящиеся молекулы отталкиваются в противоположный угол, заполняют равнодушную радужку.

Внезапная вспышка энтузиазма – освоение силы инерции. Герой отталкивается ногами от стен, скользя по периметру своей тюрьмы, разбрызгивая пену, гоняется за полосками света, которые прокладывают путь. Но эйфория сменяется апатией, позой эмбриона в жерле вулкана. Близится последняя схватка с собственным несовершенством – призраком “черного монаха”. Поза героя, поза величия, многократно перечеркивается унизительным падением. Звучит параноидальная музыка, струны десятков невидимых инструментов нагнетают крещендо. Пространство проекции сужается к центру и багровеет… Когда граница квадрата подбирается вплотную к конвульсивно танцующему телу, ему ничего не остается, кроме как твердо встать на ноги. Финальный звук – вроде того, с которым маньяк отдергивает занавеску душевой в “Психо” Хичкока. Финальная мысль: “Нечестно, если этим все закончится”. Но оно заканчивается.

В спектакле поражает железная логика, в которой развивается, казалось бы, абстрактное действие. Выверенная композиция и технологическое совершенство: танцевальной техники Юрия Чулкова (мне довелось видеть “мужскую” версию, в “женской” танцует Полина Пшиндина), оформления Гали Солодовниковой, света Сергея Васильева, медиа Евгения Афонина (за что в “Золотой Маске” еще не придумали отдельной номинации) и, конечно, музыки Вангелино Курентзиса. Удивительно, но с экспериментального спектакля выходишь, словно насмотревшись на картины старых мастеров, – вдохновленным и обновленным. Пробуждение заявлено в названии очень кстати.

Новая сцена Александринского театра была задумана как пространство для поисков молодых режиссеров, с прицелом на постепенное обновление театрального языка, в том числе и того, на котором сегодня говорит сцена историческая. Удачные или не совсем – на площадке ведутся эксперименты, посвященные не только внутрицеховым проблемам, но и изучению восприятия, а значит, неизбежно предполагающие творческий риск. Насколько та или иная работа попадает в опытного зрителя, взламывает рутинные представления о мире, искусстве, человеке – вот, пожалуй, критерий, по которому можно оценивать результаты этих поисков.

Александра СОЛДАТОВА
«Экран и сцена»
№ 8 за 2015 год.