С Михаилом Угаровым, режиссером фильма “Братья Ч”, наверняка одном из ярких событий нынешнего года, я собирался поговорить о его картине, а получилось про Чехова, каким мы сегодня его узнаём.
– Михаил Юрьевич, в календаре памятных дат нынешнего года отдельной печальной строкой отмечено 110-летие со дня смерти Антона Павловича Чехова, и все же не думаю, что, снимая “Братьев Ч”, вы в первую очередь имели в виду это обстоятельство.
– Конечно, дело не в дате. Чехов всегда привлекал меня, как драматург мирового уровня. К примеру, гордость русского театра Александр Николаевич Островский не стал же драматургом мирового уровня, а Чехов стал. К тому же мои отношения с драматургом Чеховым складывались очень непросто. Было время, когда я его ненавидел.
– Это уже интересно…
– Тут надо точнее. Я ненавидел не самого Чехова, а Чехова в нашем российском театре. Мне до ненависти не нравилось, как его ставят, что из него делают, и соответственно это переносилось и на самого Антона Павловича. Но так же, как британцам не нравятся британские постановки пьес Шекспира, так, вероятно, и русским не нравится порой то, что делают в своем отечестве с пьесами Чехова. Понятно, конечно, что Чехов тут не сильно виноват, но и сказать однозначно, каково его значение для драматургии тоже нелегко.
Например, любимая мною Людмила Петрушевская, с которой мы немало общаемся, считает, что значение Чехова для театра неоднозначное, потому как именно Антона Павловича можно считать родоначальником “театра без слов”. Так она формулирует, и не могу с ней не согласиться. Для меня это ужасно, когда “без слов”. В отсутствии слов чувствую себя плохо. Наверное, это профессиональная и драматургическая деформация: когда вижу что-то без слов, то ощущаю, что мне лгут. Слова сами по себе лгут, но визуальность лжет так, что словам за нею не угнаться.
– Один знаменитый человек сказал однажды, что творчество – это приключения души. Простите за, возможно, личный вопрос: какие приключения испытала ваша душа, когда вы занимались молодыми братьями Ч?
– Тут стоит опять вернуться к Антону Павловичу, потому что для меня он самая таинственная фигура всей русской литературы. Закрыт невероятно. Он сделал все, чтобы закрыться и остаться в наших глазах мягким интеллигентом. Рядом с ним Максим Горький – ребенок, весь нараспашку. Толстой все про себя рассказывал. А Чехов – сейф какой-то, и, конечно, этот сейф хотелось вскрыть.
Когда мы говорили об Антоне Павловиче с игравшим его в картине актером Егором Корешковым, то удивлялись, что не можем представить, какие у него, Чехова, руки. Вот руки Толстого можем, Горького можем, а здесь все ускользает, не получается закрыть глаза и увидеть. Это знак и это тайна. А если про приключения души, то, конечно, все всегда делается про себя. Потому что каждый помнит себя в возрасте, когда ты никто, когда самые близкие люди в тебе сомневаются, а ты сомневаешься в себе еще больше – графоман ты, талант?..
– В вашей картине, кстати, отец Чехова в похвалу сыну и назидание домочадцам говорит замечательную фразу: “Таланта нет, а все пишет, пишет…”
– Конечно, начиная, подобное слышал каждый из нас. Кто-то находит в себе силы через это переступить, а кто-то ломается, слыша такое от мам, пап, друзей, братьев. Потому это так знакомо.
– Глядя “Братьев Ч”, ловишь себя на мысли, что вы намеренно отодвигали главного персонажа в тень, предпочитая более яркие краски для других героев, брата Александра, например.
– На самом деле, отодвигать в тень – такой задачи не было, таким, получается, был человек. Ведь мы постоянно слышим, и это документальные вещи, строчки из писем: ты человек без сердца, человек без страданий, человек без селезенки. То есть все имеют право на страдание, а один не имеет, мне вот это было интересно. Все хорошие, душевные, а один такой-сякой бессердечный. Вот что у нас точно было сделано намеренно, что Антон половину фильма действительно выглядит в глазах окружающих в самом невыгодном виде: брат плачет, а он рыбку ловит. Я даже специально оставил сцену, когда Антон, изверг этакий, резко рвет из губы пойманной рыбы крючок. А крючок просто не вырывался у артиста, вот Егор Корешков и вырывал челюсть целиком.
Или со стрекозой история, садизм какой-то… Но мы-то прекрасно понимаем, что тот, кому дано нести ответственность за других, иногда просто лишен права иметь сердце. Остальным можно рыдать, страдать, тонкой душой располагать. Отсюда и возникает эффект отстраненности, посторонности.
Иногда кажется, что какая-то сцена в фильме продожается бесконечно долго, ей бы уже кончиться, а она все душу рвет. Но это же и есть субъективное ощущение Антона, ну, сколько же можно, думает он, сколько же можно это слушать?
И только во второй части картины Антон начинает приоткрываться, с приездом Дуни возникает новая тема, новая его линия. Но и тут, надо прямо сказать, Антон особой человечности не проявляет. Ну, хочешь ты избавиться от бывшей любовницы – избавляйся, это каждый мужчина знает, нет хода назад. Однако он специально отыгрывает назад, жестокий поступок по отношению и к одной и к другой женщине. А Антон наблюдает, что из этого получается. А потом еще и в рассказе описывает, он же документалист, все записывает – фразы, ситуации.
Чехов описал все романы бедного Левитана от и до, даже цвет портьеры в гостиной не менял в рассказе, все точно: в гостиной висела зеленая портьера. Он постоянно достаточно жестко нарушал этические нормы, но в сознание наше вошел деликатным и мягким. И для меня это следующая история, почему вошел именно таким. Но все просто: пришла революция, прежняя жизнь сгинула, и в сознании российской интеллигенции Чехов стал иконой прежнего мира, душевного, благостного, до сих пор чеховедки – это же какие-то страшные люди, с ними разговаривать страшно.
И опять не Чехов тут виноват, это советская власть ему услужила. Конечно, многое сегодня зная, мы понимаем, что все не так, никакой он не мягкий-гладкий-добродушный. Жесткий он, порой бессердечный. Точно знающий, что ему надо.
– Вот вы чеховедок бедных почем зря, но присутствует при всем том в нас какая-то тоска по навсегда канувшему, и любимый Чехов оказывается тут весьма кстати.
– Есть тоска, естественно есть, и она остается. Но опять хочу вернуться к словам Петрушевской насчет того, что в театре Чехов “убил слова”. Ведь при этом случилась одна хитрая вещь: убив слова, Чехов, продолжает Петрушевская, построил некий ангар, резервуар, называйте, как хотите, в который ты – режиссер или актер – можешь поместить все свои мысли, надежды, стремления. Конечно же, сделав это, гениальный Чехов по праву первооткрывателя завоевал весь мир, ведь в подобный резервуар ты можешь вкачивать всего себя без остатка.
– Михаил Юрьевич, насколько Антон Павлович Чехов сегодня союзник кино или театру, современному, хочется подчеркнуть?
– Давайте не союзник, давайте партнер – он партнер. Во-первых, всегда интересно разгадывать его загадку, хоть отгадка, на мой взгляд, нехитрая, потому он был первым писателем самого первого ряда из разночинцев, как говорится, из-за прилавка, что, кстати, его очень сильно угнетало. Отсюда и его закрытость, он не хотел играть в барство, что бесконечно делал Бунин, не хотел играть в свое происхождение, как это делали Горький или Есенин, и потому ушел в некую нейтральность. Самая известная цитата из Чехова, которую порастаскали уже куда надо и не надо, это про раба, которого надо по капле из себя выдавливать. Никто уже в смысл не вдумывается, но это же ничего не отменяет.
Ну, посмотрите, что происходит сегодня, опять поиск виноватых, опять желание сильной руки, то есть это абсолютно бесконечная история. Как же ее рассказать без Чехова?
Беседовал Николай ХРУСТАЛЕВ
- Постер фильма “Братья Ч”