“Когда ее спросили, что для нее означает слово “расизм”, американская интеллектуалка Рут Гилмор ответила, что расизм – это когда определенную часть населения обрекают на преждевременную смерть. <…> политика – это различение между теми, чью жизнь поддерживают, поощряют, защищают, и теми, кого обрекают на cмерть, преследование и убийство”. Этой цитатой из автобиографической новеллы Эдуарда Луи “Кто убил моего отца?” (Qui a tue mon pere?) открывается одноименный моноспектакль в постановке Томаса Остермайера (копродукция Schaubuehne и Theatre de la Ville, премьера – Париж, 2020), показанный на фестивале Temporada Alta в Жироне.

Одно из главных режиссерских решений – вывести писателя в роли самого себя – придает монологу характер достоверности, личного свидетельства (эффект прямого контакта усиливает и то, что автор, он же исполнитель говорит в микрофон). Через призму истории своего провинциального детства Луи размышляет о природе власти и насилия: его отец, рабочий, – один из тех, чья жизнь, по Гилмор, не поддерживается и заканчивается преждевременной смертью. Вопрошание о том, кто повинен в этой смерти, превращает спектакль в своего рода расследование. Другая линия крепится на размышлениях героя о собственном происхождении: как его судьбу определяют социальный класс, семья, его гомосексуальность? Замысел Луи – создать современную трагедию, где герой претерпевает страдания не по воле богов, а в силу неумолимой политической логики.

Сценография Нины Ветцель максимально проста. Справа стоит письменный стол писателя, слева – белый пластиковый стул и накрытое пледом кресло, на котором иногда сидит “призрак” отца. На задник проецируется видеоряд: за окном автомобиля стелятся бесконечные шоссе, мелькают деревни, туманные поля, серые крыши, вздымаются заводские трубы. Один из кадров иллюстрирует жизненную траекторию отца Луи: завод и перед ним – кладбище. Именно на заводе произошел несчастный случай, ставший началом конца: на человека упал контейнер, он повредил спину и несколько лет был прикован к постели. Но его судьба была искалечена гораздо раньше: когда мальчиком он столкнулся с насилием со стороны собственного отца, когда решил бросить школу. И то и другое Луи связывает с патриархальными стереотипами – в его среде “настоящие мужчины” не учатся, а идут работать, заводят семью, становятся в ней тиранами, спиваются. (Позже мы узнаем, что отцу Луи тоже было не чуждо нечто “женственное”: он любил духи, танцы и однажды даже шутки ради переоделся женщиной – но все это давно вытравлено.)

Парадоксальным образом, замечает писатель, его отец пал жертвой той же системы, что дала ему как мужчине власть, и именно это привилегированное положение помешало что-то изменить. Думая, что свободен, он не осознавал, что воспроизводит уже готовую модель. При этом мать Луи и он сам разрывают порочный круг благодаря как раз тому, что еще более угнетены, чем отец, и никогда не выбирали свою участь. Так иллюзия свободы приводит к бездействию, а угнетение – к освобождению.

Вообще говоря, угнетение и насилие – важная тема как для Луи, так и для Остермайера. Комментируя их первый совместный проект, “В сердце насилия” (2018), режиссер говорит, что насилие – “это структурный принцип нашего общества. Есть насилие власти, образования, тюрем, насилие, связанное с происхождением из бедной среды…” Во многом театр Остермайера и тексты Луи – тонкое исследование анатомии насилия. Их задача – показать нам то, что мы всегда знали, но не желаем видеть.

Отношения с отцом кристаллизуются в одной сцене: маленький Эдуард устраивает дома шуточный концерт. Он переодевается в девочку и поет под караоке песню Barbie Girl. Все смотрят на него, и только отец не удостаивает его своим взглядом. Этот изъятый взгляд Луи будет искать в других людях. Например, в зрительном зале: монолог прерывается песнями, и герой, как в детстве, танцует в юбке и парике, изображая поп-звезд. Но в политическом контексте взгляд – это не просто проявление внимания, а инструмент власти, способный признавать или отрицать существование того, на кого или на что он (не) направлен. Общество состоит из тел/тем видимых и не-видимых, и невидимое оттесняется на периферию. Так сам отец, отказывающий в видимости сыну, невидим для тех, кто стоит выше него.

Но кто же убил отца? Лишь патриархат и работа? Нет, и Луи не стесняется указать виновников. Это политики, которые своими реформами урезали права невидимых тел и отнимали у отца деньги, пропитание, лекарства, заставили его вернуться больным на работу… (В детском костюме не то волшебника, не то супергероя Луи развешивает на веревочке фото политиков и муляжи “уничтоженных” ими органов отца и бросает в них с треском разрывающиеся петарды.) Но, как Эдип, герой не видит, что он – тоже убийца: ведь он ненавидел отца и желал, чтобы тот исчез, а однажды даже отомстил за испытанное в семье унижение: спровоцировал избиение отца старшим сыном.

Впрочем, это уже психоанализ, а Луи интересует социология: он заключает, что преданные левыми политиками представители рабочего класса, а вместе с ними и его отец, соблазняются дискурсом ультраправых, подписывая тем самым свой собственный приговор. Однако остается призрачная надежда: под конец жизни отец отказывается от прежних взглядов, принимает – видит – сына и даже уповает на революцию. На этом слове сцена погружается во мрак. Спектакль кончился. Отец умер. Но история продолжается.

Арсений МАКСИМОВ

«Экран и сцена»
№ 21-22 за 2023 год.