Мы беседуем с Еленой Греминой о том, как создавались «Братья Ч.». И не только.
– Не так давно газета проводила опрос среди критиков, мы задавали простейшие вопросы о любимых произведениях Чехова, постановках по его пьесам, ставших важными событиями жизни, и были удивлены тем, как заинтересованно и быстро коллеги откликнулись на анкету. Выяснилось, что у каждого свой Чехов. Давайте начнем разговор с ваших предпочтений. Что в творчестве писателя вам ближе всего?
– Я всегда любила чеховскую прозу, его рассказы. Когда поступала в институт, писала о «Моей жизни». Это произведение меня просто гипнотизировало, я его часто цитирую, знаю наизусть. Помните, герой живет с любимой женщиной в деревне и чувствует себя виноватым за то, что все время идет дождь, а мужики воруют лес. «Моя жизнь» о человеке, который отвечает за все, отрицая коллективную ответственность. Во мне это тоже есть.
Магическая, волшебная вещь – «Каштанка». В ней есть тайна. Как и в «Черном монахе». «Монаха» очень люблю. Совершенно потрясающие «Три года» – повесть сжатая и в то же время мерцающая. Каждый период жизни для меня связан с определенными рассказами.
В семье, где я выросла, отношение к Чехову было особым: он – интеллигентский бог, тот, кто рассказал, как надо жить. Я рано прочла письма Чехова к брату и задумалась над его темной, трезвой, резкой, насмешливой, безжалостной стороной, особенно явной в ранних рассказах (например, в «Сказках Мельпомены»). Петрушевская отдыхает! Кстати, это отдельная тема: «Чехов и Петрушевская», можно написать диссертацию.
Если говорить о драматургии и театре, то мне очень нравятся «Три сестры» Юрия Погребничко, начиная с самой ранней редакции, которая меня поразила. Это мой самый любимый чеховский спектакль. Вообще, мне кажется правильным, как Погребничко ставит Чехова.
– Отлично помню ажиотаж вокруг «Сахалинской жены», поставленной Гарольдом Стрелковым в Голубой гостиной Дома Актера с Ингой Оболдиной в главной роли. В вашей «Жене» чеховский мотив очевиден.
– Это было в 1996 году. Конечно, пьеса писалась через призму личности Чехова. Для меня всегда тайна, зачем он поехал на Сахалин. Ведь Чехов потом толком ничего не написал, кроме каких-то карточек, диссертации, которую ему не зачли. А эта поездка очень сильно ускорила его болезнь. Еще до «Сахалинской жены» я прочла все, что можно было прочесть: все записные книжки, голубое собрание сочинений, всю переписку, воспоминания современников. Потом не раз перечитывала снова и снова. И, в частности, проклятые благообразным Михаилом Павловичем Чеховым (у него, как и у Марии Павловны – Маши, было болезненное желание, чтобы в биографии Антона Павловича все было благопристойно и прилично) воспоминания Александра Павловича. На самом деле, из них многое вошло в текст «Братьев Ч.». И, в частности, история с чаем, с крысой, попавшей в масло, и так далее.
Есть два писателя, Пушкин и Чехов, в их переписку «падаешь с головой» и не хочется читать ничего другого. Мне очень нравится Лев Толстой с его бешеной страстностью, огненным темпераментом. Второго такого страстного писателя нет в нашей литературе. Темперамент Толстого схож с темпераментом Николая Ростова, разбивающего перстень камэ о рожу крепостного, обещающего княгине Марье больше этого не делать. «Войну и мир» можно перечитывать много раз подряд. Чего не скажешь о толстовских дневниках. Но все, что связано с Чеховым, – «сериал» на всю жизнь.
– Насколько заказ Чеховского фестиваля совпадал с вашими личными планами? Вы говорили, что возможно, если бы не было заказа, не было бы пьесы «Братья Ч.».
– Признаюсь: замысел этот был давно, еще до «Сахалинской жены». Режиссер Александр Галибин – мой друг. Он ставил мою пьесу «Глаза дня» в Риге, «Дон Кихота» в Новосибирске. Один из лучших его спектаклей – «Городской романс» по Михаилу Угарову в питерском театре «На Литейном». Я ему кинула идею: «Будет Чеховский фестиваль». Он откликнулся: «Что бы такого сделать?» И тогда же я ему сказала буквально одну фразу о молодости Чехова, о его семье, это могло бы быть и современно, и больно. То, что меня давно «царапает». И вдруг, неожиданно, меня зовут в Конфедерацию театральных союзов, и Чеховский фестиваль заказывает мне пьесу.
– Было ли что-то, что вас смущало?
– Я десять лет не писала пьес. Работала для телевидения, для кино. Театр.doc – отдельная история. Для него я написала две документальные пьесы. Но это – «общественная работа». Автор документальной пьесы – скорее рупор, чем писатель, который должен родить целый мир. В документальном жанре ты этот мир организуешь.
Мы год работали над «Братьями Ч.». Пьеса была в три раза больше по объему. Написалось гораздо больше сцен, многие потом не вошли, в частности, две сцены в эпилоге. Но мне показалось, что после напряжения финальной сцены – семейного скандала – больше ничего не надо. Так что назвать эту работу в полном смысле ЗАКАЗОМ нельзя. Служба сама нашла. Вдруг ты должен писать. Но, повторяю, не было бы этой пьесы, если бы не Чеховский фестиваль. Спасибо ему. Спасибо и Галибину, и Елизавете Дзуцевой. Лиза – художник «визуальный», художник нового поколения, что для меня очень важно. Я приносила им куски и читала вслух. Я смотрела, как они реагируют. Для меня они были «фокусной группой». Следила: «Ага! Здесь интерес падает, а там неожиданно работает, цепляет». Идеальная ситуация, которой я желаю всем своим друзьям-драматургам. А театры я призываю заказывать пьесы авторам. Для этого не нужно много денег, нужно желание, чтобы это было. И это будет.
– Можно сказать, что ваша пьеса в процессе работы над спектаклем менялась?
– Она менялась сильно еще до работы над спектаклем. Первоначально задумывались пять актов и гораздо больше действующих лиц.
– Мне показалось, что вы планировали написать пьесу по чеховским канонам.
– Отчасти. В «Иванове» и других «больших» пьесах ведь много персонажей. У меня действовали Левитан, Маша, чета Киселевых (хозяев имения Бабкино). Мне показалось, что какой-то нерв уходит, если не сосредоточиться в ХХI веке, когда у людей мало времени, на главном. Я предложила Галибину в будущем сочинить три пьесы. Пьесы о чеховских женщинах. Под общим названием «Мои поломанные куклы» (он так назвал их в письме к Марии Киселевой).
– Откровенно.
– Чехов нам близок, в частности, и тем, что про многое высказывался иронически. Это не означает, что ему не было больно, что он не страдал, что ему не было стыдно. Просто он избегал открытого высказывания. Мы много рефлектируем, но это не означает, что наше сердце не разрывается в какие-то моменты. Чехов был ироничен, из чего не следует, что он не был способен глубоко переживать, в особенности свои отношения с женщинами.
– Вот тема, волновавшая и волнующая многих. Бунин считал, что главной любовью Чехова была Авилова. Другие прочили на эту роль Лику Мизинову.
– Я думаю, что отношения с Ликой Чехов сильно переживал. Мне кажется, что яркий кусок в «Ариадне», когда герой думает, что между Ариадной и Лубковым – дружеские шутки, а у них – связь, имеет сходство с историей Лики и Потапенко. «Ариадна» – один из любимейших моих рассказов с юности, он очень жестокий, очень сильный, один из самых страшных. Конечно, в рассказе дается сниженный образ Потапенко, Лубков живет гораздо проще, чем главный герой. Мне кажется, в «Ариадне» многое – горе, ревность, боль персонажа – из пережитого Чеховым. Такие закрытые, ироничные люди, как Чехов, страдают, хотя редко говорят об этом.
– О романе с Дуней Эфрос мало известно.
– Известно мало. Как источником для пьесы я пользовалась монографией Елены Толстой «Поэтика раздражения». Там высказаны гипотезы. Например, гипотеза о том, что Чехов очень ревновал Дуню к Шехтелю (схема, похожая на развитие отношений с Мизиновой), когда писатель не сделал реальных шагов. Что мы точно знаем – это строчки из переписки. Чехов пишет, что обручен, что «моя она – еврейка», что она дикая злючка, что ему очень сложно, что он не знает, хватит ли у Дуни мужества принять православие. С Киселевой он шутил, рассказывая ей, что Эфрос подарила ему красный шнурок на шею, наверное, как жертвенному животному. Киселевой же он пишет, что «утилизировал роман с чесноком», написав рассказ «Тина». Очень жестокий. Причем, жестокий к двум стихиям: к женской и еврейской. Обе стихии он считал притягивающими, опасными и враждебными.
– Киселева в письме осуждала Чехова за «Тину». И она была не одинока. Сионист Владимир Жаботинский писал: «Чехов сам был во многих отношениях Ивановым…, и случилось и ему однажды выругаться по адресу жидовки. Тогда он написал свою «Тину»… Зачем это написалось? – Так. Прорвало Иванова…» Все-таки невольно думаешь, что этот рассказ похож на месть Дуне.
– Чехов не был одержим национальным вопросом. Его гораздо больше волновал вопрос: «мужчина – женщина». Смысл «Тины» я бы рассматривала как страх двух братьев, совращенных одной женщиной. И, отвечая Киселевой, Чехов писал, что грязь в глазах смотрящего. Этот ответ – некий манифест.
В результате Чехов женился так, как он хотел. Он мечтал о жене, которая появляется, как луна на небосклоне. И все равно его всю жизнь тянуло к ярким женщинам. Он описывает Дуню как страстную женщину, яркую индивидуальность, ломающую в гневе карандаши. Они никак не могут найти общий язык, постоянно ссорятся. Помолвка распалась. Дальнейший роман с Мизиновой развивался по похожему сценарию. Он писал в письме с Сахалина: «приеду и женюсь». И все сделал для того, чтобы Лика ушла от него к другому. Женщинам он очень нравился, но у самого Чехова с женщинами было все непросто.
– Но главная мысль вашей пьесы – семья, из которой Чехов выкарабкивался и при этом не мог не тащить на себе воз ответственности.
– Родственный «клобок». «Это вроде нароста, который я ношу, как шишку на лбу… Иногда их восемь человек вместе с прислугой, иногда пять. Я с ним никогда не расстаюсь. Я его люблю, но связан им по рукам и по ногам». Цитирую близко к тексту. У нас патриархальная страна. Мы дорожим родственными связями. Мы не сбрасываем с себя ответственность, мы ее на себе несем. В этом есть наша жизнь, печаль и груз. Это очень наше, русское. Когда мы читали пьесу в театре, я замечала, что эти темы получали отклик у тех, кто случайно оказывался рядом, скажем, у девушек в секретарской комнате. Я совершенно не уверена, что так повсюду. Моя английская подруга уверяла, что у них это как-то по-другому. Может быть, наши семейные связи слабеют, но все равно, они до сих пор живы. Что одновременно губительно и целительно.
– Какие сложности возникали при написании пьесы?
– Я уже говорила, что пьеса оказалась длинной-длинной, и тогда мы решили свести ее к «сценам из семейной жизни». Пришлось пожертвовать ролью Левитана, которая была ярко задумана. Были написаны сцены Левитана, Антона и Маши. В окончательном варианте образ Левитана совпал с Николаем. Оба художники, оба существуют на грани между депрессией и желанием творить. Осталась минималистская история: о членах семьи Чехова и двух женщинах. Дальше все заиграло. Возникли парные сцены. Мы боялись эффекта «мыльной оперы», когда магия, наполнение, кипение уходят. Если просто пересказать историю этих летних дней, историю сватовства к Дуне, ревности Наташи, попытки Антона спасти братьев, – могла получиться только сюжетная пьеса. Галибин предлагал приемы, которые были яркими, но в них был постмодернизм, а мне хотелось сделать реалистическое произведение. В пьесе есть какие-то подарки для чеховедов: упоминание о Третьякове, покупающем картину у Николая Чехова, о Федоре Шехтеле. Существует целый ряд внесценических персонажей (Шехтель, Левитан, Маша).
Но, главным образом, было желание, чтобы все происходило «здесь и сейчас». Не хотелось какого-то дальнего плана, где проходят Черный монах, Дама с собачкой и так далее. У меня есть ощущение, что молодежь Чехова совсем не знает. Была Гуттенберговская революция, а сейчас революция интернета. У самых образованных и эрудированных молодых людей нет наших привычных книжных знаний. Можно цитировать, а публика не угадает, что мы цитируем. Поэтому я пошла другим путем. Занимаясь биографией Чехова, я поразилась сходству семейных сюжетов с чеховскими пьесами. И я подумала, что это не просто так. Структурное сходство, реально существовавшее, я подкрепила какими-то цитатами из чеховских пьес. Получилось укрупнение образа Чехова. Становилось понятно, что это будущий гений, который все это еще напишет. Осталась история Антона, пытающегося спасти братьев, его искушение бросить семью, начать все заново с девушкой, которую он любит, драма его братьев, происходящая у нас на глазах. Обреченность семьи. Один гений уже явился, а «нас, братьев, запомнят только благодаря тебе». Так и получилось. В пьесе есть мотивы из «Моей жизни» – отец лупит взрослого сына по лицу (уверена, что эти эпизоды Чехов про себя писал).
Какие-то мотивы из моей любимой повести «Три года» про именитый купеческий род. И, конечно, из воспоминаний, переписки.
– Вы говорили, что на сочинение пьесы ушел год. Уверена, что вы работали с удовольствием.
– Это было счастьем. Идеальная история. Мне обрывали телефон, люди кричали, что если я не принесу новой сцены, то мы горим. Так и должен работать драматург. Кристофера Марло запирали в комнате над трактиром, пока он не напишет пьесу. Писать трудно, нужно в это вкладываться полностью, иначе будет симуляция. У меня были прекрасные партнеры, заставлявшие меня работать, а мне хотелось их удивить, поразить, чтобы они сказали: «Ах!»
– Здесь в Вологде вы вместе с Максимом Курочкиным вели «Круглый стол» под названием «Историческая пьеса сегодня: путешествие в прошлое или способ понять настоящее?» Есть ли перспектива у современной исторической пьесы?
– Мне кажется очень интересным предложение драматургам приехать на фестиваль «Голоса истории», само сотрудничество с фестивалем. Мы привезли несколько пьес, очень разных. Есть и другие пьесы, например, Юлии Яковлевой. Их мало кто знает. Их не поставишь в Театре.dос. У театров есть определенная лень, они не хотят работать с авторами. Уверена, что причины не материальные. Конечно, драматургам надо жить, но они готовы сотрудничать с театрами, зарабатывая деньги на телевидении. Смотрите, как хорошо здесь в Вологде воспринимались новые пьесы. А ведь это была новая публика, не привычные фанаты «Любимовки» или «Новой драмы», завсегдатаи Театра.doc. После читок к нам подходили, задавали вопросы. Мы готовы к созданию лаборатории исторической пьесы. Я люблю этот жанр. Обожаю трилогию Алексея Константиновича Толстого, пьесы Ануйя, абсолютно актуализированные. Стоппард недавно так прекрасно прозвучал.
– Наверное, в связи с трилогией Тома Стоппарда «Берег утопии», с успехом идущей в РАМТе, стоит поговорить об историко-биографическом жанре. Кто у нас работает в этом направлении?
– Я говорила о Юлии Яковлевой. Она написала пьесу «Станция» про уход Толстого. Любопытный эксперимент – исторический хэппенинг. Мы недавно делали такого рода опыт в «Ночь музеев» в доме А.Н.Островского. Конечно, это было сочинено на «живую нитку». Но получилась очень занятная импровизация по сценарию.
– Какова была тема сценария?
– Западники против славянофилов. Участвовали писатели и поэты. Кто-то был западником, кто-то славянофилом. Действие происходило в доме у Островского, где собралась редакция «Москвитянина». Она проклинает «Современник», готовый на все, лишь бы заманить публику. Тут появляются Некрасов, Панаев, Тургенев и говорят: «Друзья! Давайте мириться и объединяться против правительства». Они ругают Герцена, завалившего страну своим «Колоколом». Западники предлагают славянофилам выпить вместе, но у них нет общего тоста. Дальше они начинают ссориться. Дело кончается дуэлью. Но дуэль не состоится, поскольку приходят жандармы и растаскивают дуэлянтов. Выясняется, что жандармы – ряженые, их вызвал Островский, которому мешают писать «Грозу». Публике такой жанр интересен, он приближает историю, а она сегодня очень актуальна. Из-за истории ссорятся государства. Спорят: герой или убийца, скажем, Бандера (хотя его косточки давно истлели). Что такое был голодомор? У меня сложное отношение к этим темам, особенно если они инспирируются сверху. А вот в театре им самое место.
– Согласна с вами. Уверена в том, что исторические сюжеты способны заинтриговать зрителя не меньше, а, может быть, и больше, чем приключения женатых таксистов.
– А я еще раз хотела бы призвать театры: заказывайте драматургам пьесы.