Письма и стихи Владимира Китайского к Белле Маневич
Судьба Владимира Борисовича Китайского (1936–1961) трагична. Сирота, внук цыганки и сын якута. Свою фамилию получил в детдоме из-за восточного разреза глаз. Необыкновенно одаренный юноша из провинциального Новочеркасска поступил во ВГИК к Михаилу Ромму, который высоко оценил талант будущего режиссера. В Москве он жил в Ростокине, в городке Моссовета в 4 проезде, 12а, недалеко от ВГИКа, близ петляющей Яузы. Здесь и теперь общежития ВГИКа.
В институте Владимир учился вместе с Эмилем Лотяну, Отаром Иоселиани, Ларисой Шепитько. На курсе Ромма его однокашниками были Тарковский и Шукшин. Александр Митта называл его “первым гениальным человеком во ВГИКе”.
Дебютом молодого режиссера должен был стать фильм “Причал” по сценарию тоже молодого и одаренного Геннадия Шпаликова (1937–1974), судьба которого также окончилась трагически. “Причал” стал первым большим игровым сценарием Шпаликова. По словам Юлия Файта, это была “абсолютно светлая, какая-то удивительно прозрачная вещь, с любимой Москвой в главной роли. Это вообще открытие Шпаликова – такая Москва; живая, непосредственная, обаятельная”. В главной роли собиралась сниматься Светлана Светличная…
Однако своего фильма Владимир Китайский так и не снял. Он влюбился в актрису Людмилу Абрамову, ставшую впоследствии женой Владимира Высоцкого – Вероника Долина посвятила ей песню, в которой коснулась этого трагического чувства. Не найдя взаимности, потеряв надежду снять свой фильм, Владимир Китайский покончил с собой в подмосковном лесу…
“Как славно, что у меня сегодня хорошее настроение! Я ведь неврастеник, право! …Когда-то это, видимо, кончится весьма печально… мне просто необходимо выплакаться, иначе ой как худо мне будет! Тяжко очень, как никогда в жизни. И очень долго тяжко, и вдруг мне все-таки не выдержать?” – предсказывал он свой уход в письме к Белле Маневич 19 мая 1959 года.
Белла Семеновна Маневич (1922–2002) – одна из самых ярких фигур киножизни Ленинграда – Петербурга 1960-х–1990-х годов. Придя на “Ленфильм” в 1949 году, она вместе со своим мужем, Исааком Капланом (1924–1997) вписала яркие страницы в историю отечественного киноискусства.
С ней работали такие режиссеры как Иосиф Хейфиц, Фридрих Эрмлер, Виталий Мельников, Игорь Масленников, Сергей Снежкин. Имя Беллы Маневич стоит в титрах картин “Дело Румянцева”, “Дорогой мой человек”, “Старик Хоттабыч”, “Три толстяка”, “Женитьба”, “Белое солнце пустыни”, “Отпуск в сентябре”, “Царская охота”, “Цветы календулы”, “Зимняя вишня”, фильмов о Шерлоке Холмсе. Свою лепту внесли в кино и дети “Капланов” – художник Марк Каплан (р. 1950) и галерист Александра Каплан (1960–2011).
Беллой Маневич восхищался знаменитый художник Николай Акимов (1901–1968) и многие другие режиссеры и писатели. Не избежал ее харизмы и тепла молодой Владимир Китайский. Он влюбился в Беллу безоглядно, как влюбляются настоящие поэты.
“Как странно я к тебе привязался, – писал Владимир Китайский своей возлюбленной в письме от 25 января 1959 года. – Я ужасно тебя люблю”…
В качестве ассистента режиссера Китайский проходил практику на знаменитой картине Хейфица “Дама с собачкой”, где Белла Маневич работала художником-постановщиком. Дружил с Михаилом Богиным, которого не раз вспоминал в своих письмах.
Письма и стихи Владимира Китайского к Белле Маневич открывают нам яркого, искреннего художника и замечательного поэта, страстно влюбленного в свою Дульсинею, свою Джульетту.
Ему было всего 25 лет, когда его не стало.
Разбирая бумаги Беллы Маневич, я наткнулся на пакет, перевязанный бечевкой. “Стихи Владимира Китайского” – было написано рукой Беллы Семеновны.
Прекрасные, пылкие, восторженные и грустные строки, написанные четким и ясным почерком, искренние стихи, полные чувств…
История несчастной любви, больших надежд и таких же разочарований…
Благодарю внучку Беллы Семеновны Маневич, профессора Санкт-Петербургского государственного университета, тюрколога Аполлинарию Аврутину за материалы, документы и письма, переданные автору этих строк. Там, где возможно, письма и стихи датированы. Благодарю К.Землянушину и К.Ермолову за помощь.
Александр ПОЗДНЯКОВ
Часть писем – на этих страницах.
8 января 1958 г.
Здравствуйте, люди добрые-добрые!
Я сегодня Ваше письмо получил. Сначала радостно – потом грустно. Наверное, это очень хорошо, наверное, это самое лучшее. Великолепно – что где-то Вы, что мы друзья. Письмо твое, Белочка, такое нужное и совсем, признаться неожиданное. Хочется выпить за счастье получить такое письмо!..
Вообще же, здесь обязательно надо пить, чтобы быть ленивым и все-таки этого не осознавать…
По улицам у нас расстелили простыни, проеденные молью. В дырочках – черненькая земличка. Во дворах густо пахнет борщами и бельем. По утрам над городом странный какой-то благовест, более похожий на балалайку. По утрам богомольные старушки охают через лужи “в церкву”.
О, старушки здесь образуют настоящую “общественную прослойку”. Которые бывшие барыни, так те тихо все ненавидят, молятся на тяжелые иконы и читают пожелтевшие письма своих тоже бывших женихов, а которые попроще, вышивают и старинные песни поют. Хороши старые казачьи песни, и никто не поет их лучше, чем старухи. Как славно покачивают они беленькими сухими головенками, как высоко тянут, как лихо вдруг обрывают ноту и нежно и бережно зачинают другую!
Живут здесь скромные, простые люди, те, кого уважительно тружениками зовут.
Трудятся. Очень.
А по субботам пьют перцовку (водки у нас не достать!), ссорятся, матюкают, плачут и целуются. По воскресеньям у них домино дома или кино в клубе, затем чай с душевною беседою. Щупают тощие бока политики и по-русски кряхтят, словно бы она невесть какая молодайка.
Спят они, наверное, без снов.
Еще живут здесь интеллигенты, живут преимущественно по вечерам, когда приходят к ним Павел Никанорыч с Дианой Степановной. Вместе толкут воду в ступе. Темы их вечеров одни и те же: Искусство, Политика, Человек. Говорят иногда действительно умные вещи; это, пожалуй, самое обидное. Вспыхнет такой Павел Никанорыч, воодушевится, округлит глаза и видится ему:
– выходит он на угол Маяковского и Московской,
– плачет дорогими своими слезами на воротник искусственного меха,
– плачет и говорит тихо: “Товарищи, родные мои! Что же это, а? Оглянитесь окрест себя, и душа ваша страданиями человеческими уязвлена станет…”
И гордо скажет там, что не так его поняли, а понимать следовало так-то и так-то…
– Впрочем, – добавит он, – возможно, где-то я выразился… гм!.. не совсем точно. Сами понимаете, интеллигентская ограниченность…
Нигде, по-моему, так не политиканствуют, не умничают, как в провинции. Так здесь спасаются от мещанства. Таким образом, мещан здесь почти нет.
Комсомолия воюет со стилягами. Говорят, один секретарь комитета в каком-то техникуме, будучи пьян, клялся, что уничтожит единственного стилягу, пробравшегося в здоровую семью техникумцев. И еще говорят, – рыдал при этом.
Ваш покорнейший слуга заклеймен общественным мнением как стиляга и поэтому рискует выходить из дому только вечером, когда “все кошки серы”.
Вот он какой, мой город!
И поскольку Вам уже явно невмоготу от длинных и ехидствующих моих излияний, мне остается только коснуться своей собственной персоны.
Ну что же, – болею, полеживаю, покашливаю. Отдыхал неделю, а теперь боюсь впасть из-за лени в шизофрению. Ничего, разумеется, не пишу. Буквально ничего не делаю. Жизнь восхитительно животная. Ежедневно объедаюсь. Самое ужасное – никому не завидую.
Вот как будто и все.
Стихов сюда не присылайте, 1-го февраля буду в Москве, так что перешлите-ка просто туда. Но сюда, Белочка, пришли хоть две строчки. Это, право же, необходимо!
Итак, до свиданья, до свиданья! Тысячу раз благодарен Белочке за письмо. Очень волнуюсь, честное слово, но об этом не пишется. Ну и не надо!
От Лешки письма не жду. Отписки не хочу, а на большее он не решится ведь. Но Баталовым (всем трем!) – мой искренний привет.
Изя вообще не из тех, кто письма пишет, и это не обидно. Так ему даже идет.
И еще сто приветов и один поцелуй!
Вовка
P.S. Сегодня 9-ое. Белочка, клянусь, это не лесть, не умиление, а настоящее: этой ночью я написал две вещички. Знаю, что обязан ими тебе, хоть они совсем о другом.
“Спасибо!” – самое то слово, которое просится!..
[В. Китайский]
***
1 февраля 1958 г.
Здравствуй, моя не пьяная!
Давным-давно сижу с бумагой и ручкой, но, знаешь, не пишется… Ялта… Когда-то была ленивая Ялта, медленная, утомительная!.. Почему это – так далеко? Существует какая-то моя, собственная несправедливость. Зачем она специально для меня? Разве мне всех остальных мало?
Стал я, кажется, злобно-сентиментален. Я и сам, пожалуй, знаю, как это плохо. Но я молоденький и сразу узнал все то, что мог бы узнать за целую жизнь. И мне страшно оттого, что я нищ. Да! Я не жалел чувств, и вот, их уже нет. Значит, остались воспоминания и сегодняшняя мерзость.
Хочешь одну трагедийку? Вот она.
Живет со мною в комнате парень. Ладный, здоровый, красивый. Рос он среди ханжей, воспитывали его ханжи, и вырос ханжа! Приехал в Москву. И обтесалась его удалая, неистовая столичная жизнь. Оказался хуже самых плохих, потому что парень плебей по натуре.
А теперь он плачется. В школах девочки целыми классами развратничают, как это могут делать проститутки по желанию. Возмущается парень! Возмущается, потому что сам он “жить” мог начать раньше. А он столько лет прозевал, прошляпил!
Здоровый, красивый парень!..
Или вот еще. Живет другой парнишка. Умница. Но – тряпка. Подпевает под плохое, затем кается. И все ноет, ноет…
И, наверное, на всю свою жизнь зарядил он грустную свою, тоскливую песню!
И еще живу я. Просто – я. А мне почему-то вечно беспокойно. Нет… Эта тема – не для письма. Особенно плохо то, что ты можешь не понять, и тогда – все!
Словом, я понял такое, что дает мне право на существование. И это прекрасно. Но друзей, друзей полных, вечных – нет. Это ежедневно, ежечасно обессиливает.
Я тебе нахныкал, да? Но то у меня не беспросветное. Перед “друзьями” я не хнычу.
Знаешь, как можно здорово прожить! Знаешь, как мне хочется прожить здорово! Милая, славная Белочка, все хорошо.
Стихи, правда, пока не пишутся. Нет Ленинграда. Трудно.
Но кое-что посылаю тебе.
Мне кажется, я стоял за стеклянной дверью твоей жизни, так я все знаю. Если тебе трудно, это не пустяк. Значит, ты, захотевши, поймешь себя.
Знаешь, все пишется совсем не так… И не буду я больше. Злюсь. Лучше вот стихи перепишу.
До письма,
Володя
***
Здравствуй, славная, добрая, мудрая!
Какое изумительное у меня сегодня настроение! Очень, знаешь, хорошо на свете! Хорошая погода, хорошее здоровье, хорошие мысли…
И – самое главное – хороший такой человек отыскался! (Это я о тебе, Белочка.) Может, я счастливый? В сорочке родился?
Не знаю, не знаю. Но очень, очень я тебе рад! Вот оно, мое воскресение! И, знаешь, писать хочется! И я этому не удивляюсь, словно так оно и надо!
А ведь сейчас у меня начался, кажется, период сплошных неприятностей. Со сценарием заминка. Боюсь, чтобы она не имела серьезных последствий. Но это все отошло куда-то на второй план сегодня. Сегодня у меня праздник. И мне ничего не хочется…
Кстати, я чего-то не понимаю… Ты пишешь, что мы с Саней “не соизволили ответить” тебе на твои последние письма. Не знаю, как Саня, а я честно отвечал…
Последнее твое письмо я получил, кажется, 1-го февраля. Ответил сейчас же и со стихами. Больше ничего не получал. Может быть, теперь обиженное мое письмо будет тебе более понятно. Знала бы ты всю едва ли не трагическую мою растерянность, знала бы, как трудно было найти хоть какое-нибудь объяснение этой нелепости…
Белочка, вдруг моя хандра – только следствие внезапного и беспощадного твоего молчания? Как ты думаешь?
Очень смешной недавний сон мне вспомнился. Попал я к вам, не в гости, а так, мимоходом… Дело в том, что умирал у меня какой-то неизвестный мне родственник, а я спешил к нему.
Флигель, в котором доживал он последние часы, находился за вашим домом.
Ночь… Слякоть…
Что-то очень сильное заставило меня свернуть к вам.
В коридоре кто-то мыл полы. Человек ушел, оставив пол досыхать. Было очень светло и как-то по-особенному пусто.
Весь коридор отражался в полу, и не было в нем ничего, что могло бы шевельнуться навстречу мне!..
Пол был влажен и шаги мои были неслышны…
Дверь в вашу комнату была открыта. В комнате были ты, Изя и один студент нашего курса Виноградов. О чем-то вы болтали, пили, наверное…
Эдакая обида меня разобрала!.. Но – стою, молчу.
Наконец, заметили!.. Ты и Виноградов поднялись со своих мест, Изя хихикнул.
Тогда направился я к родственнику своему и ел у него арбуз.
И уже не мог вспомнить о Капланах.
Каков сон, а?.. Хотелось бы мне стать минут на двадцать толкователем снов!
Знаешь, что-то много у меня похоронных ассоциаций.
Недавно хоронили у нас педагога В.Б.Нижнего. Ну, хоронили, как все хоронят: мужчины скорбно ковыряют глазами пол, близкие плачут, женщины приготовили платочки… Выступают ораторы.
Обращается к умершему студент, называет его на “ты”, и чувствуется, как ему неудобно это, как хочется сказать “вы”…
– Спи, дорогой Владимир Борисыч…
Меня, каюсь, передернуло. Я ведь тоже к несчастью – Владимир Борисович. Как же это так?
А слова падают – глухо, поодиночке, как первые комья! И кажется, что падают они на лицо, что пыль пролезает в ноздри…
Хочется чихнуть, а – нельзя… Я ведь мертв, мертвым чихать не полагается!
– Спи, дорогой Владимир Борисыч!..
Вот чертовщинка!
Нет, это здорово: начал я письмо с мажора, а скатился…
Впрочем, не беда, – я это не слишком серьезно!
Значит, вы приедете? Как я жду! Я, кажется, начинаю считать дни. Но как это еще не скоро, как это далеко! Даже не очень верится.
А найти меня будет просто. И лучше – в институте. Впрочем, если приедете вечером, то я вас постараюсь встретить. Только обязательно сообщите день приезда.
Вот – всё… Какое там – всё! Но просто надо уже кончать.
Я не понял, изменения в картине это к лучшему, да? От всей души желаю вам и картине (вашему “Делу”) всяческих успехов.
Да здравствуют все мои друзья!
Белочка, милая, а тебе… Ну что я могу сказать тебе? Что-нибудь очень хорошее, конечно, такое, что трудно сказать разборчиво.
26 марта 1958 г.
Володя
***
Белочка милая!
Весьма глупое занятие – выпрашивать письма у друзей. Это, наверное, наибольшая бестактность. Ну, не пишет, значит, – не хочет!.. Все очень просто объясняется… так нет же, человеку этого мало, ему бы еще узнать причины!.. Как будто от них ему полегчает!
Вот меня тоже интересуют причины. Более же всего меня интересует, отчего Вы мне о них сами не написали? Не хотелось портить себе настроение? Поверьте мне, оно быстро бы восстановилось! У меня чуть не два месяца настроение похоронное. Разве это, хотя бы частично, не искупает мою вину?
У меня хандра отчаянная. Написать что-то дельное не в состоянии. Если в последнем давнем моем письме было что-нибудь оскорбительное, поверьте, – я того не хотел! Впрочем, уверен, что ничего подобного не было.
Да-а, Саня женился! Очень удачно!.. Поздравьте, если хотите.
И передайте, если хотите, привет Баталову и всем.
Володя
28 марта 1958 г.
***
3 июня 1958 г.
Белочка, какое же удивительное и грустное письмо ты прислала! Я не ждал такого. Думал, – ты не сумеешь, не захочешь быть без вечной своей “полумаски”. А ты всё, совсем всё можешь!.. Я очень горжусь тобою, завидую тебе! Знаешь, ты для меня существуешь, словно древнейшая легенда. Рассказали мне ее еще в детстве, а я, конечно же, не понял ее. Потом повзрослел и забыл ее, только где-то глубоко в памяти (не вдруг отыщешь!) осталось несколько странных, нигде теперь не встречающихся слов… И еще дни и дни… И вот когда-то кто-то сказал одно из тех несуществующих слов, и отжило предание, и память подсказывает новые черты его, и я начинаю верить… Во что? Да бог его знает!.. Ибо это больше похоже на желание веры, чем на нее самое.
Почему ты мне кажешься старинной? Глупо, но всему виной просто руки твои, волосы и какое-то черное платье, в котором когда-то тебя я видел. Кажется, нужны целые поколения людей, чтобы потом была – Ты.
Не сочти это за дифирамб. Если бы уметь сказать это обычней, проще!.. Боюсь, что не поймешь. Очень боюсь. Пойми, пожалуйста, а?
А ты говоришь о долгах и банкротстве!.. А всё чуть-чуть не так. Нет никаких долгов, нет обязательств и векселей. Существует лишь необходимость. Честное слово, это действительно так. Мне было необходимо встретить Тебя – я встретил. И я, право же, оценил по достоинству эту милость. Жду ли еще чего-нибудь? Нет. Хочу ли? Конечно. Но самое главное, по-моему, уже случилось.
Пусть же будет только самое необходимое!
Мнение людское… И опять мне тревожно за тебя. Для меня это пока не больно. Но тебе, конечно, очень плохо. Ну что же, мы тут, по-моему, бессильны.
А ледяной панцырьчик на мне есть. И ты очень права, очень все почувствовала. Да, так оно все и есть! И разобьют его когда-нибудь обязательно, и будет это, конечно, весьма печально. Мне же остается только руками развести. Ничего уже не поделаешь. И потом… так ли это плохо? Мне нужен последний взгляд в вагон; грустный, напрасный, может быть. И – “щедро награжден одним мгновеньем чуда!” Видишь, счастье мое не из самых трудных.
У нас сессия, сценарий, актеры, редакторы всех мастей… Когда начинается творческое, я оживаю. Обычно это ненадолго.
Смотрел “Город зажигает огни”. Удивительно понравилось! Ах, если бы еще там были актеры!
Ну вот, моя хорошая. Всё. Как полагается, – хорошего отдыха! И еще – всего, чего не полагается!
Володя
***
20 июня
Ну да, конечно же, ты полнеешь, славная моя женщина, конечно же, седеют твои виски. Конечно, ты земная. Конечно, конечно…
И все-таки… Почему я так рад тебе? Почему я сегодня счастлив? Почему – до кончиков пальцев – пронзает меня острая, трепещущая радость?
И это ведь сегодня, когда очень у меня все трудно по работе, когда пахнет катастрофой, когда страшно болит никудышная моя голова! А мне – хорошо живется! Трудно. Но – радостно! И ты всему хорошему самая ясная, самая чудесная причина. И благодарен я тебе, как можно быть благодарным и другу, и любимой, и матери. Знаешь, я чувствую пусть тонкую, пусть единственную, но все-таки – ниточку, которой к тебе привязан, которую не мне порвать.
И еще, – знаешь? – я не хочу тебя никакой иной, кроме той, которую знаю. Быть бы тебе моложе? Зачем? Честное слово, не хочу!
Память, память!… Отдаться ей – куда унесет она, как по-новому все откроет! И придумается тогда множество такого, чего и не было никогда!..
Называл Вас именем и отчеством,
Восхищался розовым беретом…
Теперь вот забыл отчество. А имя – помню. Бэла. Бэлочка. Боже мой, ведь смешно! Как-то до глупого трогательно!..
Глаза темные, круглые! Милые! Ничего не понимают, не хотят понимать, боятся!..
Девчушка бледная читает Пастернака, а мне обидно, что я не лучше его. И “она” обязательно чувствует, что я бесконечно хуже. И хочется из себя выпрыгнуть. Да как?
Если б уметь сделать для тебя что-нибудь очень доброе, очень нужное! Невозможно!..
Бэла, ты вот о “дилетантстве” своем пишешь. По-моему, неправда. Неверно. Наверное, творчество – это очень трудно. Когда трудно, появляется неуверенность. Ее же расценивают как проявление дилетантизма. Абсолютно уверен, что это у тебя пройдет. Очень, очень, очень желаю тебе успехов всяческих! Только думай самым “общим” планом, обходя мелочи, которые, в конце концов, сами станут на свои места.
Вот, видали, он еще советует! Да нет, это из области пожеланий. А их у меня так много для тебя!
Что же, я кончаю, пожалуй. Бэлочка, в лагеря уеду 28-го. Если бы до этого получить что-то от тебя! Я буду надеяться, ладно?
Можно мне поцеловать тебя на прощание?
Володя
***
8 декабря
Каким чудовищем оказался вчерашний вечер! Какая прелестная боль! Уезжать так непобедимо любя! Идти по улицам, не умея удержать слез! Это глупо, признаваться в слезах, но сегодня я еще не умею солгать. Знаешь, сколько слов у меня в груди? Знаешь, что все они – для тебя? Они толкутся, забивают друг другу дорогу, просятся на свет… И это ни на что, решительно, непохоже!
Люблю. Это слово стало широким, таким вместительным, что в него вошли все мои чувства, желания, мечтанья, моя работа, мои знакомые, – всё, что я знаю или знал. В него вошел твой Ленинград, Московский вокзал, поезд, который увозит меня от счастья… Счастья?.. Да. Я так себе его представляю.
Разве кто-нибудь в какой угодно стране, в каком угодно веке уезжал в такой вечер?
Вместо тебя меня провожал какой-то рецидивист, с которым мы познакомились в ресторане, который оставил мне свой адрес, который вместо тебя спрашивал, когда меня ждать, который вместо тебя клялся и требовал не забывать!.. Вот подлинно, ирония судьбы! Он, трижды отсидевший срок, хватался за меня, как за соломинку… Но ведь и ты для меня та же соломинка, никогда никого не спасавшая, но, очевидно, всегда, самая яркая надежда утопающих!
“Выдумка взбалмошного поэта!” Так ведь? Ну что же, может быть! Значит, я существую только как поэт, ибо лишь эта “выдумка” заставляет меня желать быть Человеком, Поэтом. Неужели я не писал, не говорил тебе об этом?
Четыре месяца назад я постиг Невозможность. Четыре месяца я жил по-червячьи. Невозможность так могущественна, что я утратил всякие силы к сопротивлению. Поэтому ты и стала ненужна.
Вот тебе правда, в которой мне самому стыдно и больно сознаться. Мне удалось воскреснуть, но ведь жизнь не поддержать надолго никакими самыми искусными операциями.
Почему ты молчишь? Ведь мне необходима твоя речь, твой взгляд, волосы, платье с широким белым воротничком, припухшие губы, движенье, которым ты ставишь на стол компот! Почему же ты молчишь?
Тебе придется простить меня. Во всех письмах мне хочется писать тебе только единственное слово. Признаюсь, в каждом твоем письме я ищу это слово.
До свидания, милая. Я даже поцеловать тебя не смею! До свиданья.
Володя
По лесным и по зеленым
Разбросала осень листья, —
Золотистыми по склонам,
Темно-синим по низинам.
По воде веселым хрустом,
Серебристой изморозью,
(словно хрумкают капустой
Где-то в близости)…
По осинам – синим-синим,
По лесу – коричневым!..
Краски за ночь не застынут,
Станут иначе.
7 декабря 1958 г.
(до 13 час)
***
Дорогие мои Капланы!
Должен сразу же попросить у Вас извинения за невыполненное обещание написать быстро. Дело в том, что моих стихов у меня нет. Все они отданы на сохранение. С этим обстоятельством и были связаны мои временные затраты. Но вот все в порядке.
Вот когда я полностью осознал значение Ленинграда (а это значит – Вас!) для меня. Там было, по-честному говоря, одиноко, сыро, серо, там было удивительно монотонно. И однако же, в расфранченной, шумной, уютной Москве я никак не могу найти того камешка, от которого сумел бы сделать еще шаг в куда-то. Нет ничего более для меня необходимого, чем узкий круг друзей, в котором меня любят, хвалят и заставляют выпрыгивать дальше. Здесь этого нет. Здесь сочувствуют, понимают, даже очень хвалят, но не требуют. И вот у меня появился этакий голод по серьезному. Но пищи пока не нашел и трудно сказать, найду ли.
Все это было у Вас там, в Ленинграде. Вспоминаю Вас с величайшей благодарностью. Ничего важнее и значительнее Вас не знаю. Это правда.
Друзья и незнакомые люди стихи мои и Ваши принимают великолепно. Говорят, вырос. Удивляются темпам роста. Очень хорошо!
Плохо, что не могу акклиматизироваться. Не пишется. Пройдет?
Ну, а как Вы? Собираетесь, читаете? Как идет “Дело”?
У Сани настроение энергичное. Ищет курсовую. Найдет обязательно. Найдет что-то очень нужное. Завидую. Набросков у него уже масса.
В личном у него оттепель. Может, будет счастлив. Опять же – завидую. Но – без черного!..
Так обстоит у нас. О себе напишите, да?
Шлю вам несколько вещиц. Две – новых. Обратите на них особое внимание. Очень важно.
Некоторые вещи, которые я рекомендую. отмечены крестиками. Но все на Ваше усмотрение.
Если можете, рукописи верните.
Итак, с деловой частью покончено.
Передавайте всем от нас с Гордоном приветы и лучшие пожелания.
Баталову самый большой, какой только он может вообразить себе привет. Ирине Владимировне тоже.
Бэлочку целую. Нет-нет, разумеется, только в щечку. А почтенного мужа в лысину.
Ну, будьте счастливы. Пишите.
Теперь (до 1 февраля) мой адрес:
Ростовская обл., г. Новочеркасск, ул. Ок-
тябрьская, д. 102.
Китайский
С утра сегодня скверная погода.
На тротуарах – черточки людей.
Рассветный сквер до косточки обглодан
И стал отчетливей и холодней.
В искривленные русла узких улиц
Вползала обесцвеченная муть,
И провода в пространстве расхлестнулись,
Готовые его перечеркнуть.
По всем законам строгой перспективы
Всё сводится к чему-то одному:
И улица, изогнутая льстиво,
И чуткость, недоступная уму.
9 декабря 1958 г.
***
Белочка, Белочка, Белочка!
Я уже по конверту догадался, что письму твоему суждено быть роковым… Так оно и случилось!
Около часу не мог решиться прочесть его, а когда решился, стало чуть ли не физически худо. Можешь ли себе представить, – я даже разозлился на вас! Потом ужаснулся, конечно, – это даже для меня кощунственный акт! Все мои радости покатились под гору. И вдруг очень, очень противным показался мир, который мне так неумеренно воспевать хотелось.
Что поделаешь, – теперь буду ждать мая. А чего мне ждать потом?
Знаешь, я всегда несколько раз перечитываю твои письма. Сначала (в первый раз) я галопом несусь мимо самого содержания, мимо всех непонятных слов (я до сих пор “расшифровываю” твой почерк!). Меня интересует только начало и конец.
Потом я постигаю сердцевину письма.
Потом “расшифровываю” самые замысловатые, самые загадочные слова. Этот процесс доставляет удовольствие огромное, радость особенную, приносит самые удивительные неожиданности.
В этом письме (в сегодняшнем твоем) все было убийственно доступно с первого прочтения!..
Я думаю: приедете вы, и вдруг все будет таким же понятным, таким же логичным? Может быть, каждое будущее слово, каждый шаг легко и доступно предсказать, поразмыслить? Честное слово, я уверен, что именно так все и случится…
Достойно ли это сожаления? А почему, собственно? Кажется единственное, на что у меня особый талант, – это сожалеть! Но это ведь самая банальная штуковина, и даже самое новое слово в ней выглядит самым старым, самым затасканным… Как это великолепно-грустно, а?
Вот перечитываю Маркиша… Особенно – “Танцовщицу”. Пляска воспоминаний!
В моем положении это жесточайшая мука! Самая любимая мука!
Жизнь, наполненная густым, темным настоем, лепестками магнолий, познанием земного божества, радостью настолько весомой, что ощущается, как счастье! Каплан – добродушнейший из циников! Баталов – идеалист с кошачьими ухватками!
И стихи, стихи, которым нет края!.. Стихи были той музыкой, что звучала тогда так постоянно и явственно, что и теперь она, вспыхивая, рождает острую боль…
Но и помимо воспоминаний о Капланах, Маркиш действительно прекрасен, чист, беспощадно-светел! Должен сознаться, что “Танцовщица” – чуть ли не единственное из его сборника, что не перестает меня волновать. Остальное (кроме “Розы”) – неизмеримо хуже.
Белочка, а что с той женщиной-девочкой, которая в Калининграде читала Пастернака? Неужели счастлива? Боже мой, как это ей не идет!
Кстати, раз уже задет вопрос о счастье, то, как не вспомнить Гордона! У него семейные неурядицы (из-за квартиры, не более того!), но он отвратительно-счастлив! И даже в работе!.. Хотя почему “И даже”?
Встречаемся мы с ним не слишком редко (мы ведь как-никак на одном курсе), зато разговора хорошего не было у нас давным-давно. Вот вспышки взаимного раздражения – были. Мы с Санею тем хороши, что и ненавидя, любим друг друга! Это утешает. Но откровенничать у нас потребности, видимо, нет.
Очень здорово они работают! Завидно немножко… Впрочем, зависть такая – беззлобная, светла даже.
Видел 3 серию “Тихого Дона”. А, по-моему, просто скучно! Фильм похож на академические картины: монументально, масса мастерства, целая лекция о хорошем вкусе, но как это меня удручает! Жестокая картина? Вовсе нет! Я люблю жестокость, на ее крючок мои симпатии попались бы обязательно. Нет – нет, это не жестоко! Бессмысленно? Да, что же… Пожалуй!
Надоел я тебе, верно? Я закруглюсь, конечно. Что-то хорошее хочу тебе сказать… но “хорошее” значит – радостное, а я ведь не умею радовать тебя. Тогда, ты только пойми, почувствуй, догадайся, как мне это хочется!
Если б ты отвечала. Ведь так тяжко ждать и не мочь дождаться! Хотя ведь сказано у Блока: “… Ждать нежданного!” Я удивительно сходен здесь с Блоком! Как легко быть похожим на великого, Белочка!
Вот и все. Удаляюсь. Вытираю голубым платочком слезы, в ближайшем киоске покупаю стакан воды (“Чистой, пожалуйста!..”)
Почему-то стало тепло!..
До свиданья, далекий-далекий человек! Будь же ты близким!
Володя
P.S.: “После 1-го мая!.. Это 20-е числа, да?”
Привет, привет Изе! Хоть бы после перечтения Толстого, фильм ему показался мерзостью!
[1958]
***
Милая, гадкая Бэлочка!
Тебе должно бы быть стыдно. Хоть немного. Надобно ведь отвечать, а? Впрочем, бог с тобою!..
У вас должно быть прибавление? Как-то это странно… Непривычно, во всяком случае. Я очень растроган и смущен. Тебе хорошо? И я очень рад.
Ты очень славная, право!
А мы смотрели “Даму”. Написать тебе по этому случаю чего-нибудь?
Большинство видавших считают, что это: а) серьезно; б) талантливо; в) очень несовершенМилая, гадкая Бэлочка!
Тебе должно бы быть стыдно. Хоть немного. Надобно ведь отвечать, а? Впрочем, бог с тобою!..
У вас должно быть прибавление? Как-то это странно… Непривычно, во всяком случае. Я очень растроган и смущен. Тебе хорошо? И я очень рад.
Ты очень славная, право!
А мы смотрели “Даму”. Написать тебе по этому случаю чего-нибудь?
Большинство видавших считают, что это: а) серьезно; б) талантливо; в) очень несовершенно.
Мне кажется, такая оценка справедлива.
Хуже всего – Гуров. Считается, что основная ошибка – прочтение Гурова, как умного, доброго, положительного с начала до конца. Слов нет, смысл вещи как раз в том и заключается, что в довольно заурядном москвиче рождаются (как поздно!) моральные ценности высшего порядка. Трактовка Гурова как личности исключительной с самого начала – явно неверна. Но, на мой взгляд, Гуров и таким не получился. Основное мое впечатление о Гурове первой половины: “какой черствый и осторожный человек!” Видимо, это очень субъективно. Да?
Анна Сергеевна почти везде очень хороша. Противоречивость подтекстов в каждом текстовом куске – восхитительна. Сценка в дилижансе – безукоризненно – точна, красива. Жаль, что иногда в Ие видна сегодняшняя девочка. Это, впрочем, редко.
Москва непомерно длинна, скучна, утомляет. Очень неразборчиво. Не остро. Скучная скука. Огромный минус.
Финал затянут, а вот окошко в ночи – блистательно, великолепно, современно!
Ялта очаровательна до слез. Но Анна Сергеевна у свечи – необыкновенно плохо. Вообще, эта сцена неправильно ориентирована.
Закрылась зонтиком от изучающих взглядов – чудесно. Забытая перчатка – божественно!
О Москве говорил уже. Особенно плохи сцены с пуделем (a la Достоевский) и воспоминание за фортепиано (a la Пырьев) – нехорошо, нехорошо.
Саратов. Блистательный лакей в гостинице, хорошие проходы Баталова у забора, великолепный “Дрыдериц”, чудный театр. Но, боже мой, что за старческий маразм в погоне за деталями! Какой-то тип вытирает запачканный башмак о штанину! Фу, как глупо!
Москвин (особенно в Ялте) – очень хорошо. Ах, какая Ореанда! – так старомодно, – прелесть.
Москва – натура – в первый раз поверилось в правдивость подобной натуры. Это в вашу сторону реверанс.
Музыку не понял. Неважно.
Ну-с, вот так. Не прав я, да?
Миша напишет тебе о реакции на фильм в институте и у Рошаля. Пока же он передает тебе привет. Низко кланяется.
А у меня что-то плохое с глазами. Слезятся беспрерывно. Трудно. Трудно писать.
Ты славный человек, Бэлочка. Очень милый и родной мне человек. Понятно?
Ну, пусть у тебя все будет хорошо.
Ты мне напишешь?
Володя
[1958?]
***
10 февраля 1959 г.
Тяжка десница господня! Последние начинания министерства – не-разрешение полнометражных постановок – из рук вон, как плохо! Нечего и говорить, что мой новый сценарий, написанный лишь на треть, заглох, и у меня нет ни малейшего желания вытаскивать его.
Это ведь не только судьба двух постановок, это всё задуманное полетело куда-то, в потемки сплошные.
Но и сегодня у меня не без радости – вернулся Мишка. И вот я оглушен воспоминаниями, и всё у меня как-то чертовски пустынно, и – хорошо!.. Хорошо в чем-то не сомневаться. Очень!
Милый, пустынный, серый город! Что такое так притянуло меня к нему, меня, едва ли не ненавидящего его? Назовешь его себе неслышно, увидишь такое, что дух захватывает!
Очень завидую тебе. Ты – там. “Дама с собачкой”, ведь это мечта, не правда ли! Это – дорого! Я желаю вам всем с Хейфицем ну, наибольшего возможного успеха! И это – не только от души, – от мечты, честное слово!
Еще завидую тебе: ты в родном кругу, вокруг тебя славные, пылкие люди. Баталова бы расцеловал, если б это не выглядело мальчишеством! А я хочу быть совсем уж взрослым. Но, все равно, Лешка (т.е. тов. Баталов) чудная штука! Когда уж мы поболтаем!..
И еще завидую… Каждый день ты видишь себя. А я не вижу. И мне часто плохо. Тогда мне хочется, чтоб было уж невыносимо-плохо. И я без особенных усилий этого добиваюсь!..
Рассказывать тебе чего-то о себе?
Нас показали в Туле. Говорят, с успехом… Мне же очень стыдно. Кажется, я кого-то обманул. О работе говорят и плохое, и хорошее. Но как мучительно сознавать, выставленную на всеобщее обозрение бездарность! И не чью-то там, а свою, собственную!
Дней несколько тому назад я решил пройти в литературу со стишками. Входил я с черного хода. Начал с редакции “Смены”. Редактор был настолько любезен, что прочел без промедления. И вот, я знаю печальный результат.
Надобно сказать, что до меня звонил редактору мой товарищ, пробивающий свою прозу. Поговорили и обо мне. Я, несомненно, талантлив (!), в стихах много блеска, но… заумь! Из тринадцати штук (видишь, насколько я был смел!) выбрал сей деятель лишь одну. Она действительно не плоха, вполне достойна дифирамбов, которые были ей пропеты, но ведь это очень мало. Там нет той “змейки”, которая мне дороже всего. Да, но, конечно, смущают редакторов и строчки о боге, которые попали-таки и туда.
Итак, через денек я позвонил. Разговора, собственно, не было, да я и не расположен был его начинать. Никаких светлых слов о своем таланте я не услышал. По-моему, они просто не были сказаны. Зато коротко и корректно мне было сказано следующее:
– Видите ли, в ваших стихах много этого… как его?.. да, туману…
– Да-да (со вздохом горделивости).
– …а это – вы понимаете? – не совсем соответствует направлению нашего журнала…
– Я понимаю, понимаю!.. (с неумеренным чувством собственного превосходства).
– Я отобрал… э-э… одно тут… Посмотрим, посмотрим!..
– Благодарю вас. Извините. До свидания…
– Будьте здоровы… Заходите…
– Спасибо… Всего хорошего!..
– Всего доброго!..
Да-а, нудно жить на этом свете, граждане!
А ведь кто во всем виноват? Тот, кто потащил меня в эту мерзость! А я его еще потом благодарил за участие!.. Чудно!
Еще – смешное. Лежу я как-то после чьего-то дня рождения, обдумываю любовный эпизодик из сценария. Голова – концертный зал. Аплодисменты! Овация!! Короче, – трещит.
Вдруг слышу – сердце! В висках! Ка-а-ак даст, как даст!..
– Бум… Бум… Бум!
И – точка. Не стучит. Совсем. Абсолютно не стучит!
Очень спокойно начинаю обдумывать, что бы это такое вспомнить. Уже улыбаюсь…
– Бум!!.. Это надо же! Все самое святое так и не вспомнилось.
Взял и заснул…
Бэлочка, хочешь немного стихов? Вот беда, не знаю, что я тебе уже посылал.
Ты поцелуешь меня за них?
Привет всем и Баталову. Как шьется “Шинель”?
Володя
Бог знает, что написал тебе, а ведь многое еще не сказалось. Забыл сказать, что неожиданное письмо твое оживило меня, что о неудачах тебе известных я и думать забыл. Славная ты девочка, я забыл поблагодарить тебя за Мишу. Так вот, я благодарен тебе за него, как за себя самого. Ты изумительно добра! Будь же ты счастлива!
Картинку твою я люблю. В ней – юность. Искренность. Именно так и мне когда-то писалось!.. Я немного ее побаиваюсь. Она вся какая-то чистосердечная!
Боготворю нашего Ромма. Право же, в нем больше чем во мне порыва, взволнованности, поиска! Это горько. Но тут уж не следует расписываться!..
Ты заметила, какой я восприимчивый ученик? Ты, конечно, прекрасный педагог. Как ты сразу все смогла?
Но я не рекомендую тебе торжествовать…
Володя
Миша передает тебе привет. Передает его с нежностью. Я присоединяюсь к нему.
Когда-нибудь я напишу тебе о себе. По-моему, интересно.
Письмо провалялось у меня массу времени. Это моя память подвела.
Простишь? Вот я тебе не прощу, если ты опять продолжишь мое воспитание старыми средствами.
Готовлю сейчас мастеров к Ленинграду. Хочу к вам. Можно?
***
18 февраля 1959 г.
Почему-то Богина ты не воспитываешь – ему ты пишешь. Ну и ладно, тебе же хуже, – буду надоедать своими излияниями.
Я – белка, жизнь – колесо! Лечу сломя голову! Дико как-то все получается.
На днях получил свой провинциальный сценарий. Сценарий до чертиков талантлив, завидно просто! Но… увы! Он начал спорить со мной.
Сюжет переделан до неузнаваемости. Ни одного прежнего лица. У меня все были хорошими, но разными. У него все – подонки либо идиотики. У меня: новое поколение совсем другое и непохожее, но продолжающее дело отцов. Отцы, поймите нас!
У него: нет никакого нового поколения, а если оно и есть, то оно так же никчемно, как и старое.
Конфуз, неправда ли?
Впрочем, он согласен переделывать… Но вот беда: мне худо, моя тема оплевана. Да и, сказать по правде, хочется копнуть и честнее, и глубже, чем в первом моем варианте. А ведь это опасно.
Благословишь ли?
Сегодня читали мы свой новый сценарий педагогам (без Ромма). Сценарий посвящен немецкому солдату, прошедшему прошлую войну. Не морщься! Это сделано довольно необычно, во всяком случае, для нашего кинематографа.
Разумеется, драматурги мы совсем не ахти… Будет много очень сложных переделок.
То, что уже написано, – неплохо. Но то, что сегодня наметилось, – прямо здорово!
Но, боже мой, где взять сил и таланту написать новые сцены? Они безумно трудны. Если это получится, – буду очень горд.
Неужели, неужели получится!
Как тяжело писать! Если бы мне найти своего сценариста!
Хочешь, сознаюсь тебе в очень гадком? Ты сама виновата – воспитываешь меня! Вот я открываюсь тебе в наказание воспитателю.
Мне не верится в мое счастье. Это – давно. Неважно, в какой день это началось. Да и не помню я дня.
Итак, вот. Но мне отвратительно сознание того, что всем, решительно всем, понятна проклятая моя несчастливость! Я не умею переносить стыд. Изо всех сил хочу казаться счастливым. Большего мне не надо!.. Безумно хочу, чтобы моему счастью завидовали, чтобы оно било в нос!.. Настоящего же ничего не хочу!
Знаю, – маразм. Но ведь не совсем так! Душа – чиста. “И невозможное – возможно…” Украденное – мое! Даже тебе – его не отдам!
Знаешь, хочу, чтоб ты меня похвалила, – для этого и мучусь. Для этого – и для себя.
Какая ты сейчас? Как я тебе благодарен! Глупое слово, бродячее слово!..
Я бы сказал тебе что-то с запахом крови, молока, сена.
Но мне стало как-то неловко быть откровенным. Мне этого больно жаль!
Вот еще ходят слухи… Ромм, говорят, хочет рекомендовать пять человек (“сливки курса”, как он говорит) на Ленфильм. Саня и я входим в сей почетный список. Ах, если б это удалось! Ты б рада была?
Цени – я домой не пишу по месяцу. А без писем к тебе не умею жить.
Есть в “Онегине” строчка коварная, которая не сходит с памяти. Печальная!
Помнишь, догадываешься?
Всё, моя дорогая, дорогая, дорогая. Всё!
Прощаюсь с тобою. Передаю приветы.
Володя
Публикация Александра ПОЗДНЯКОВА
«Экран и сцена»
№ 24 за 2021 год.