В Прокопьевском драмтеатре в седьмой раз состоялась лаборатория “Эксперимент 123”, второй раз – под руководством Павла Руднева. В прошлые годы сосредоточенная на современной драме, лаборатория сменила фокус. Тема этого года – “Неизвестная классика известных классиков”, тексты, созданные много десятилетий назад, давно или никогда не ставившиеся: Леонида Добычина, Всеволода Вишневского, Алексея Ремизова, Александра Вампилова.
Эскиз Артема Устинова по “Городу Эн” Леонида Добычина – будто настольная игра “Собери мир писателя”. Семь актеров занимают места за длинным столом, на котором старые фотографии и открытки, стопки потрепанных книг, остро отточенные карандаши, ножницы, бумажная елка, лупа, песочные часы и прочие мелочи. Игровое пространство вытянуто прямоугольником, на его противоположных сторонах расположены экран для проекции слайдов и доска с репродукциями икон, упомянутых в повести.
На экране проплывают первые строки романа “Города Эн”. Актеры читают фрагменты текста, иногда превращаясь в героев, чьи реплики произносят, но чаще оставаясь участниками игры. Проза Лео-нида Добычина обнаруживает магические свойства – меняет характеристики пространства и времени. Иногда текст читают со смартфонов, из которых звучат современные рингтоны – эдакие звонки из одной эпохи в другую. “Появись это изобретение раньше, мы могли бы услышать, как проповедовал Христос”, – Добычин имел в виду патефон, но сейчас время других гаджетов. На экране сменяют друг друга черно-белые фотографии дореволюционного Двинска, похожего на город, сочиненный писателем. Участники игры возвращают из небытия не только материальный мир, но и главного героя. Актер Михаил Дмитриев, читавший и вникавший в текст вместе с другими, облачается в серую шинель и картуз. Теперь он похож на самый известный фотопортрет Леонида Добычина. Забирается на стол, и, не торопясь, проходит к экрану. Речь и пластика Дмитриева меняются: он говорит осторожно и медленно, будто боясь вспугнуть слова. В финале на экран, перед которым стоит Дмитриев, вновь проецируются первые строки повести: “Дождь моросил…”. Только на этот раз текст не течет плавно, а будто выпрыскивается, как капли дождя на стекло. Из смартфона Дмитриева звучит похожая на дождь музыка, под которую он, закрыв глаза, медленно двигается. Его герой, родившийся из текста, в тексте и растворяется.
“Оптимистическую трагедию” Всеволода Вишневского выбрал режиссер Степан Петкеев. Все роли здесь исполняют актрисы. Комиссар Татьяны Бессчастновой железно уверена в себе, ее волосы на черном фоне кажутся огненными, как пламя революции. Остальные колеблются. То и дело, будто штормовой волной, их отбрасывает на арьерсцену.
Первая половина эскиза – бунт, революционная стихия. Во второй анархию побеждает бюрократия. Герои меняют черные кожаные куртки на скучные пиджаки, и, сидя за массивным канцелярским столом, судят друг друга, “выписывая” один приговор за другим. В финале революционеры вновь превращаются в женщин. На вращающемся круге живые скульптуры: под звучащий текст из пролога пьесы (“Интересно посмотреть на осуществившееся будущее”) одетых в белое женщин истязают облаченные в черное статисты-мужчины. Пафос оборачивается трагическим сарказмом.
В основе пьесы Алексея Ремизова “Трагедия о Иуде принце Искариотском” лежит апокрифическая легенда, напоминающая скорее миф об Эдипе, чем евангельскую историю. Режиссер Алексей Золотовицкий прочитал Ремизова почти как Хармса, и до боли знакомая российская действительность предстала в новом ракурсе. Иуда, которого играет Дмитрий Ячменев, буквально с неба свалился. Держась за крюк, он раскачивается под потолком бутафорского цеха, а потом спрыгивает, чтобы, выхваченный лучом из темноты, по слогам проговорить-выдохнуть непонятные, наверное, даже для современников Ремизова, слова не то сказки, не то заклинания про “батю с рыбою”. Как будто этими звуками нащупывает границы тесного сумрачного пространства. На стене плакат – цитата из пьесы: “Намеки царя ясны”. За столом с баранками, яблоками и самоваром сидит, как героиня русской сказки, суфлерша. Задник напоминает железный занавес. Наталье Денщиковой, играющей возлюбленную Иуды Ункраду, удалось этот занавес приподнять, и из под узкой полоски сразу повалил дым. Ремизов написал, что у героев мечи, но откуда им здесь взяться. В эскизе у Стратима (Максим Чигуров) доспехи из картонных коробок, которые Ункрада пытается поджечь, но здесь бумага не горит. Из настоящего в этой абсурдистской сказке – только любовь. Свидание Иуды и Ункрады – пластический этюд, в котором тела любовников переплетаются. Эта реальность – одновременно древнерусская и постсоветская – вступает с внешним миром в опасную химическую реакцию; отсюда не убежишь и не уползешь, но Иуда, отказавшийся убить брата и царствовать, возносится – поднимается вверх по веревочной лестнице.
Казалось бы, лаборатории существуют, чтобы зрители, руководство театров, да и сами постановщики обратили внимание на новейшую драму, а что касается текстов, сочиненных давно, – то они, известные или позабытые, должны попадать в поле зрения режиссеров какими-то иными путями. Но серьезное переосмысление наследия тоже связано с риском, право на который получают участники лабораторий. Работать с таким материалом именно в лабораторном формате – продуктивный путь.
Андрей НОВАШОВ
«Экран и сцена»
№ 6 за 2021 год.