Беспощадный жнец

Сцена из спектакля “Сукины дети”. Фото Н.КОРЕНОВСКОЙ
Сцена из спектакля “Сукины дети”. Фото Н.КОРЕНОВСКОЙ

Международный театральный фестиваль “Балтийский дом” почти с самого начала своего существования не мыслил себя без спектаклей Эймунтаса Някрошюса. С IV фестиваля в 1994 году, с пушкинского “Моцарт и Сальери. Дон Гуан. Чума” все работы режиссера почти сразу после премьер в Литве игрались на вызывающе огромной сцене “Балтдома”. Пространство это мало кому подчиняется, метафизике Някрошюса оно идеально впору. Некоторые постановки приезжали в Петербург еще в формате эскизов, а на следующий год перебирались из малого в большой зал уже масштабными и мощными премьерами. Так, из почти бессловесной этюдной зарисовки по поэме Кристионаса Донелайтиса, показанной в 2003 году на Малой сцене “Балтдома”, выросла дилогия “Времена года” – “Радости весны” и “Благо осени”.

“Балтийский дом” в Петербурге, как и несколько позже фестиваль “Сезон Станиславского” в Москве, многое сделал для того, чтобы театр Эймунтаса Някрошюса, его актеры и сам режиссер стали для российского зрителя своими, неотъемлемой и очень важной составляющей нашего театрального ландшафта. (Схожим образом Някрошюса стали воспринимать в Италии и Польше.) Несколько раз за минувшие четверть века в рамках “Балтдома” проходили мини-фестивали творчества Някрошюса, а XVII фестиваль и вовсе проводился под заглавием “Весь Някрошюс” – к 55-летию режиссера. Участия любого из его спектаклей было бы достаточно, чтобы фестиваль прозвучал весомо – тогда же, в 2007, были сыграны один за другим “Песнь песней”, “Фауст”, диптих “Времена года” и вершинная шекспировская трилогия Эймунтаса Някрошюса – “Гамлет”, “Макбет”, “Отелло”.

Сокрушенный, как и все мы, внезапной смертью режиссера 20 ноября 2018 года (за полтора месяца до этого он показывал на “Балтдоме” спектакль “Цинк”), фестиваль хранит верность его памяти – подпрограмма нынеш-него смотра называлась “Някрошюс. Продолжение…” и собрала в Петербурге четыре его работы. Отчасти исповедальный “Мастер голода” по Францу Кафке (замечания Голодаря о равнодушии публики или его риторический вопрос “Менять профессию?” или авторский комментарий “Никто не имел причин чувствовать себя неудовлетворенным – только Мастер голода” теперь звучат особенно горько); новый вариант постановки по Данте Алигьери Inferno-Paradiso – сжатые в два часа сценического времени пятичасовая “Божественная комедия” и полуторачасовой “Рай”, игравшиеся с 2012 по 2017 годы (все – театр Meno Fortas); “Сукины дети” по роману Саулюса Шальтяниса в Клайпедском драматическом театре и “Венчание” Витольда Гомбровича в Национальном театре Польши (Варшава).

За исключением “Мастера голода” (2015) все спектакли, показанные сейчас в Петербурге, сделаны в 2018 году. Год ухода из жизни режиссера, за сорок лет работы в театре выпустившего около пятидесяти спектаклей – почти четверть из них оперные постановки в лучших музыкальных театрах мира – оказался необыкновенно плодотворным.

Спектакль Inferno-Paradiso возник стихийно. Театр Meno Fortas задумал сыграть опенэйр – на площади имени Иоанна Павла II в маленьком немноголюдном городе Шилува, на родине Эймунтаса Някрошюса. Импровизированные подмостки у подножия костела потребовали неминуемого расставания с некоторыми, оказавшимися технически невоплотимыми, сценами “Божественной комедии”, но някрошюсовское милосердие к грешникам осталось. Как остались музыка Андрюса Мамонтоваса в живом фортепианном исполнении, большой барабан с надписью Majestic, о который бьется Данте–Роландас Казлас в “пустыне скорби”, его юркий и верный проводник Вергилий–Вайдас Вилюс, исчезающий почти так же необъяснимо, как Шут в шекспировском “Короле Лире”. И конечно, сохранилась встреча Данте с Беатриче–Иевой Канюшайте, когда оба трагически не способны оторвать ног от земли и сблизиться. Тогда Почтальон преисподней, согбенная фигура с саночками, принимается носить поцелуи, касания, объятия, платок для текущих без удержу слез Данте, а потом водружает между ними крошечный белый макет моста Понте Веккьо из возлюбленной поэтом Флоренции, соединяющий их. Наконец, – Беатриче, дирижирующая тишиной, и финальная реплика “Рай есть”.

Inferno-Paradiso сыграли в Шилуве в разгар прошлого лета, а этим июлем осиротевшие артисты Някрошюса показывали там, где теперь похоронен их мастер, “Монологи тишины” – действо, соединившее в единую композицию фрагменты из постановок двух последних десятилетий. На крошечной сцене сошлись Гам-лет, Клавдий, Макбет, Отелло, Фауст, Данте, Мастер голода, Суламифь и Иов. Соборная площадь, колокольный звон и природа неизбежно добавили оттенков и смыслов – спектакль начинался на закате и завершался в темноте, которая, если бы не подсвеченный костел, могла бы поглотить финал.

Отдать спектакли Някрошюса тьме небытия не дает человеческая память, в первую очередь зрительская, и, конечно, тех, чьими усилиями, как руководителя “Балтдома” Сергея Шуба и арт-директора фестиваля Марины Беляевой, его постановки из разных стран собираются вместе.

“Сукины дети” – возвращение к сотрудничеству с Саулюсом Шальтянисом, чьи произведения Эймунтас Някрошюс ставил в самом начале своего театрального пути, в Каунасе и Вильнюсе. Под конец жизни и этот круг замкнулся.

Роман Шальтяниса написан о Литве и ее поэте Кристионасе Донелайтисе, жившем в XVIII веке, больше чем полжизни служившем пастором лютеранской церкви и положившем начало литовской художественной литературе. Мертвый Донелайтис весь спектакль лежит на своем смертном одре в глубине сцены, а в доме вокруг него снуют люди и людишки, говорят о нем как об Учителе и Спасителе, а по их стране во все времена шагают чужие войны и Голод – персонифицированный, весь в черном и с ржавыми пуговицами.

“Сукины дети” – спектакль-осмысление и спектакль-предчувствие. Молитва о Литве, сложенная из очень простых бытовых предметов и знаков природы, вроде засохшей ветки или корявого пня, с которым не расстается рассказчик, спасший то, что осталось от дерева Кристионаса; белых пустых тарелок на вертикально вздыбившемся столе, картошки с солью на столе горизонтальном или узкой кровати с покойником. Здесь, как и во многих спектаклях Някрошюса, материя жизни и материя смерти сошлись вплотную. Беспощадный жнец, смерть с косой незримо присутствует с самого начала, к ней обращаются впрямую: “Эй, смерть, где твои зубы?” или размышляют о том, что язык смерти един для всех: “умирая, каждый задыхается и клокочет на одном языке”, “никто не умеет умирать, но всем это как-то удается”.

Дыхание людей в огромные пятилитровые банки с мелкими белыми бумажками вызывает пургу за стеклом. Мысли об ушедшем рождают пургу чувств и слов, подробностей, воспоминаний, домыслов. Человек, перешедший в инобытие, бессилен перед ними. Что бы о нем ни вспоминали, что бы ему ни приписывали – он уже не возразит, разве что в знак несогласия скатится с кровати на пол и даже шагнет в круг действующих лиц.

Самый последний спектакль Эймунтаса Някрошюса сделан в Варшаве. Вслед за “Дзядами” Адама Мицкевича он выпустил в Национальном театре Польши “Венчание” Витольда Гомбровича. Интерпретация изощренно-сложной и безысходной пьесы исследует истоки и последствия предательства, зигзаг за зигзагом прослеживает путь к власти, сновидчески перекликаясь с “Борисом Годуновым” в Национальном театре Литвы, а ближе к финалу – с “Калигулой” Театра Наций.

Сцена из спектакля “Сукины дети”. Фото Н.КОРЕНОВСКОЙ
Сцена из спектакля “Венчание”. Фото Н.КОРЕНОВСКОЙ

“Венчание” Някрошюса (созданное в неизменном соавторстве с Марюсом Някрошюсом, Надеждой Гультяевой и Аудрюсом Янкаускасом) темен по колориту, мрачен по сути, в совершенстве разыгран (не только именитыми Ежи Радзивиловичем и Данутой Стенкой, но всем актерским ансамблем) и полон запоминающихся метафор, вроде скованных одним гипсом рук Хенрика (Матеуш Русин) и Владио (Кароль Дзюба) – друзей не разлей вода, дорогой измен добравшихся до отношений убийцы и жертвы.

В пьесе Гомбровича сквозит великое разочарование этим миром. Някрошюс населяет его не людьми, а фантомами – недаром и Мать, и Маньку играет одна актриса, виртуозно обозначающая смену персонажа нюансами пластики. Здесь вообще правят фантасмагорические превращения: кабатчика в короля, девки в “неприкосновенную” деву, солдата в сбрендившего тирана, мнящего себя богом. Властвует он – или только внушает себе это – не над людьми, а над разнузданной толпой из демонстративно-короткобрючных, ернически-галстучных, нахально-кепочных, издевательски-береточных. Здесь всё – подмена и морок.

Холодное хмурое пространство, как и души людей, не способны обогреть и очеловечить никакие скопища черных радиаторов отопления. В “Венчании” они угрожающе размножаются и в какой-то момент выстраиваются единым сплоченным войском. Даже ксендзу – высокой блондинке в красном платье со спасательным кругом в тон здесь никого не спасти. Недаром на шесте в глубине сцены с самого начала маячит траурный венок.

Эймунтас Някрошюс редко выносил приговоры. В финале варшавского спектакля все застывают в меркнущем свете, склонив головы в безжизненном покое: труп Владио с упавшей на грудь головой, понурившиеся живые и даже монументальная скульптура льва на заднем плане с опущенной гривастой мордой. Кажется, режиссер все-таки позволяет надеяться, что человечество обвенчано с цинизмом, подлостью и бесстыдством не навсегда.

В первой половине фестиваля в выставочном пространстве театра “Балтийский дом” проходила выставка “Мено Фортас Эймунтаса Някрошюса” (кураторы Юлия Реклайте и Аудронис Люга), созданная его семьей в жизни и искусстве – художниками Надеждой Гультяевой и Марюсом Някрошюсом – и охватывающая двадцать лет: эскизы, костюмы, элементы сценографии, фотографии и листы с выдержками из режиссерских блокнотов. Как говорил на конференции, тоже проведенной “Балтдомом” (вместе с видеопоказами давних легендарных спектаклей и циклом лекций), режиссер Оскарас Коршуновас: “Он не ждал вдохновения, он готовился к репетициям”. Среди фрагментов записей, представ-ленных на выставке, есть и такие слова Эймунтаса Някрошюса: “Все, что я ищу, – это человечность и теплота в холодном и суровом материале”. Строка могла бы служить эпиграфом к ставшему последним спектаклю “Венчание”.

В день завершения фестиваля на Малой сцене театра был показан короткий документальный фильм Аудрониса Люги “Стул отца” – несколько разговоров с Эймунтасом Някрошюсом, в Италии и Литве, в стенах театра “Олимпико” в Виченце и в родительском доме в Шилуве. Среди точно сформулированного и откликающегося теперь болью звучат такие слова: “Верю, что ничто не исчезает. Ничто не напрасно”.

Мария ХАЛИЗЕВА

«Экран и сцена»
№ 20 за 2019 год.