Снова август. Годовщина памятных событий 1991-го.
Тогда, 29 августа 91-го, вышел очередной номер “Экрана и сцены” – нас закрыли, а потом открыли, и мы его делали, еще не остыв от тех самых событий. Но делали не такой, как обычно. В нем не было многих постоянных рубрик, под привычными стояли материалы все о тех же трех днях и ночах нашего общего выбора. Для того самого номера писатель и журналист Анатолий Макаров написал материал “Памятник синему троллейбусу”. Публикуем его в нынешнем августе. В память и как напоминание.
Признаюсь сразу, образ этот не мой. Я подслушал его нечаянно в толпе, которая после памятной предштурмовой ночи пришла поклониться баррикадам – наивным самодельным твердыням русской свободы. В том числе и обгоревшему троллейбусу, покореженному несокрушимой уральской броней. Подслушал и замер от пронзительного личного чувства – тоски, смешанной с прозрением.
Дело в том, что с юности, с конца пятидесятых, под впечатлением незабвенного окуджавского романса воспринимаю московский коммунальный транспорт несколько метафорически. И во время памятных подготовок к параду, когда улицу Горького сплошь заполняли танки, са-
моходные орудия и БТРы, троллейбус первого, двенадцатого или двадцатого маршрута, оттесненный боевой мощью к самой обочине, назойливо представлялся мне интеллигентом-очкариком, хилым интеллектуалом, бессознательно жмущимся к стене, когда по улице валом валит торжествующая, упоенная своим нерассуждающим здоровьем физическая сила.
Словно предчувствовал, что рано или поздно государственная броня и коммунальная жесть придут в гибельное соприкосновение. Что тихому книгочею, ценителю поэзии, не знающему никаких иных баталий, кроме философских, придется однажды встать на пути бестрепетной военной машины.
Так вот, это неизбежное отчаянное противостояние свершилось на моих глазах, и забыть его я никогда не смогу. Я все время думаю о нем, пытаясь постичь психологический механизм пробуждения человеческого достоинства. Ведь сколько раз говорили, писали, с экрана провозглашали: так больше жить нельзя! И хоть бы что, продолжали ТАК жить, самих себя коря за пассивность и робость.
И вдруг в понедельник утром трезвое окончательное понимание: теперь или никогда.
Хочу уточнить, ни эта трезвость, ни эта решительность не были легкими. Легко нахлынул лишь первоначальный страх, который испытали в то утро самые мужественные и уверенные в себе, – вся ставшая за последние годы обыкновенная беспечность слов, все своеволие поступков мгновенно предстали в знакомом обличье пресловутой “антисоветской деятельности”. По крайней мере, опасной неблагонадежности. Или клейменого диссидентства.
Разом рухнули надежды. Не бог весть какие заносчивые, однако привычные для самосознания независимого, имеющего выбор человека. Но вот само-
сознание, почти не замечаемое в обыденности, вдруг предстало ни с чем не сравнимой ценностью. Никаких других более весомых благ не принесла перестройка моему герою, но именно потеря этого, столь расплывчатого и неопределенного, явилась катастрофой.
Разумеется, мелькнула на мгновение подловатая мысль о необходимости применяться к новым обстоятельствам. Однако в тот же момент выяснилось, что совершенно невозможно, причем физически, на уровне биологии внимать звучащей в официальном эфире лжи.
Сама конструкция уже забытых, казалось, казенных формулировок, сами звуки мнимо патетичного новояза причиняли страдание, вызывали мутную тошноту. Раздражавшая накануне безнадежная пустота прилавков, собственные стенания по поводу нехватки и житейских неудобств сделались вовсе не значительными перед пастью цинично ухмыляющейся государственной лжи. Перед перспективой вновь, навсегда, безвыходно погрузиться в духовное подполье.
Если бы век из него не выходить, то еще можно было бы как-то с грехом пополам в нем устроиться, прислушиваясь к доносящимся сверху голосам, радуясь проникающим в щели солнечным лучам. Но вылезши из подполья однажды, уже нельзя позволить загнать себя туда живым.
Эта мысль была столь очевидной, что никакие объективные расчеты безопасности и благополучия не шли с нею ни в какое сравнение. Экзистенциальный выбор, знакомый по великой литературе и философии, жизнь предъявила в такой наглядной, почти бытовой конкретности, что было даже радостно оттого, что нет необходимости мучительно раздумывать и терзаться сомнениями.
Рассчитывал ли наш всю жизнь избегавший скандалов интеллигент выстоять в схватке с десантниками, рукой разбивающими кирпич и об голову ломающими доски? Вряд ли. Но он надеялся, что есть моральная правота, на которую не поднимется даже бестрепетная, не знающая сомнений рука. А если поднимется, значит, такая жизнь не имеет цены.
И не ошибся в своих ощущениях. В своих догадках, что не может быть великим государство, систематически подавляющее своих граждан, загоняющее их в житейскую теснину между незыблемой стеной идеологии и грохочущей, вечно лязгающей броней.
Московский троллейбус не выдержал столкновения с танком. Однако машина тоталитаризма отступила перед недрогнувшим московским народом. Ее остановили, конечно, не наспех построенные баррикады. Ее смутила готовность этих обыкновенных людей умереть на месте, но остаться свободными.
Пишу эти строки, а сам время от времени поглядываю в окно, троллейбусы ли катятся по проспекту или, не дай Бог, танки, чадившие здесь, вздымавшие мусорный ветер утром прошлого понедельника.
Анатолий МАКАРОВ
«Экран и сцена»
№ 16 за 2019 год.