Передвижная выставка пьес

Лауреаты конкурса. Фото предоставлено “Ремаркой”Пятый конкурс драматургии “Ремарка” в Казани

Драматургический конкурс “Ремарка” придуман и организован режиссером и продюсером Олегом Липовецким как передвижная выставка новых пьес. “Ремарка” всегда проходит в тесном сотрудничестве с определенным театром: так было в Вологде, Санкт-Петербурге, где каждый раз усилиями организаторов обретались связи с местным театром, на базе которого проводились читки и обсуждения пьес. Пятая, казанская, “Ремарка” соединила Русский большой драматический театр имени В.И.Качалова и Творческую лабораторию “Угол”. Не только две разных площадки, но два разных способа жить и работать в сегодняшнем поле театра – Качаловский академический и “Угол”, продвигающий современное искусство, оказались для “Ремарки” равноправными и очень отзывчивыми партнерами. Пьесы читали еще и артисты казанского ТЮЗа, Татарского театра драмы и комедии имени К.Тинчурина и “Театр. Акт”.

Три дня читок и разговоров о контексте вышли за пределы собственно драматургии; присутствие же самих авторов и наличие острых тем определило живое настроение конкурса, зафиксировавшего новые микроповороты в интересах современных авторов.

Фестиваль читок – не новая история; в 2000-е это движение, давшее голос самым разным драматургам, широко распространилось по театрам и независимым площадкам. Именно с фактурой нового текста, его персональной интонацией было интересно и важно знакомиться через читку – наиболее адекватным способом презентовать никому не знакомую пьесу. Не соревнуясь со старшими товарищами вроде “Любимовки” или “Евразии”, “Ремарка” нашла свое место – между радикальностью офф-программы и связкой со стационарным театром, не превращаясь таким образом ни в чистого рода эксперимент, ни в лабораторию, обслуживающую интересы репертуарного театра.

Представленная на пятой “Ремарке” программа конкурсных и внеконкурсных пьес – итог работы ридеров, прочитавших больше 600 пьес, и жюри, выбравшего лучшие. Важна, впрочем, не ситуация первых, вторых и третьих мест, разделенных еще и по номинациям “Мир” и “Приволжский федеральный округ“, а широкий круг ридеров, каждый из которых прочитал огромное количество текстов и работа которых сама по себе является гарантом качества конкурса: в итоговый лонг-лист действительно включено много интересных вещей. Для авторов важен сам факт попадания в зону внимания – все пьесы лонг-листа вывешены на сайте “Ремарки”, и можно надеяться, что ищущие современный материал прочтут и то, что не вошло в число победителей.

В текстах участников “Ремарки” запечатлелось нервное, разноголосое время с его антигероями и трансформацией речи. Константин Стешик из Минска исследует природу своего ровесника, живущего в странном анабиозе, как бы самоустраняясь из актива, но остро и трагично воспринимающего окружающую его реальность. Умирающий отец, жена, которую то ли сам оставил, то ли выгнал, молоденькая подружка, подсевшая на Егора Летова, – вот круг жизни героя, который, как и вампиловские экзистенциальные “мученики”, не знает, куда деть себя, свое сознание и свою жизнь в итоге. Пьеса “Летели качели” выиграла конкурс “Ремарки” на пару с дебютным текстом Екатерины Бизяевой “Март и Слива”. Константин Стешик в самом деле точно попал в настроение времени – зафиксировав его двойственность, анемичность за видимой, быстро меняющейся оболочкой.

 

Константин Стешик

“Летели качели”

Стас. Куришь?

Ксения. Мне 16.

Стас. Что это меняет?

Ксения. Для меня – многое.

Стас. Я вот курить начал в 17, когда меня из института выперли. Прекрасно помню первую свою пачку. Сигареты Bond со вкусом шариковой ручки. Знаешь, иногда стержень писать перестает, так вот берешь его и начинаешь в него дуть, чтобы…

Ксения. Я поняла.

Стас. Так вот тот же самый вкус во рту после тех сигарет был. Словно ты полчаса стержень сосал. Гадость, короче.

Ксения. Ну и зачем тогда, если гадость?

Стас. Потому что, как говорят, курение успокаивает. Хотя вот мне кажется, что все наоборот как раз. Я если покурю, то еще больше нервничать начинаю, руками машу, хожу туда-сюда…

 

Пауза, во время которой Ксения пожимает плечами, а Стас вынимает из пачки сигарету, вертит ее в пальцах, осматривает со всех сторон, дует в фильтр.

 

Стас. Я долго не говорил родителям. Ну, что меня выгнали. Отец у меня псих. Если на коня подсядет, то может вытворить что-нибудь. Из-за отца я больше месяца каждый день аккуратно ходил якобы на пары, но, в конце концов, что-то такое они с матерью заподозрили. Может быть, потому, что слишком старался.

 

Короткая пауза.

 

Стас. Отец спросил пару раз прямо. Ну и пришлось сказать в итоге, чтобы потом еще хуже не было.

Ксения. А за что выгнали?

Стас. За неуспеваемость. Мне было лень учиться. Я думал, что я – панк.

Ксения. Как Егор Летов?

Стас. Да ну, нет. Летов поэт ведь. А я просто с друзьями пил каждый день и Летова как раз слушал.

Ксения. Вы мало похожи на панка.

Стас. Ты.

Ксения. Вы. Вы мало похожи…

Стас. На панка. Да. Все потому, что для тебя панк – это атрибутика. А для меня это… даже не образ жизни, а больше способ мыслить, что ли.

Ксения. У вас тоже были длинные волосы?

Стас. Почему “тоже”?

Ксения. Ну Летов же.

Стас. Нет. Отец бы прибил. Ну, может, не прибил бы. Но нашел бы способ сделать плохо. Я был потайным панком. Катакомбным, как те христиане, которые в двадцатых годах…

Ксения (перебивает). Так что же с вами сделал отец за ваше отчисление из института?

Стас. Вами… Ваше… Тобой и твое.

Ксения. Вами. И ваше.

 

Короткая пауза.

 

Стас. За что ты меня вдруг так не любишь? Мы же с тобой…

Ксения. Это все мелочи. Продолжайте.

Стас. Ах ты…

Ксения. Я тогда пошла, хорошо?

Стас. Нет. Ладно.

 

Стас берет сигарету губами, вертит в пальцах зажигалку, после кладет сигарету на стол. Смотрит на Ксению.

 

Стас. Он меня не бил, нет. Он просто взял и уничтожил всю мою коллекцию – целиком. Ничего не пропустил. Разорвал все газеты, журналы, фотографии. Растоптал и разломал кассеты. Даже письма от друзей из других городов – и те на мелкие кусочки… Я пришел домой вечером, а в моей комнате все усыпано белыми клочками бумаги – как лепестками яблоневых цветов, очень похоже. В самом центре – коричневый ком ленты магнитной из кассет и куски пластмассы. Ящики из стола вынуты и пустые валяются на моей кровати.

 

***

Герой фарса Дмитрия Данилова – известного российского прозаика, много печатающегося в толстых журналах и получающего профессиональные премии, но только сейчас дебютирующего в драматургии, – обычный гражданин Подмосковья, неизбежно воспринимается вписанным в контекст взаимоотношений общества и правоохранительных органов. В “Человеке из Подольска” разворачивается абсурдная ситуация: несколько полицейских из отделения воспитывают в задержанном внимание к реальности, любовь к родному унылому Подмосковью, самосознание и, наконец, ответственность за собственную жизнь. Шаг за шагом ситуация недоверия к тем, кто по долгу службы ассоциируется только с насилием и неуважением к личности, сменяется растерянностью героя перед их необычной “миссией”. С чем мы имеем дело в повседневности – с насилием или актом доброй воли тех, кто хочет нашу жизнь улучшить, – так и остается мучительным вопросом для героя “Человека из Подольска” и для зрителя строгой читки, сделанной силами актеров Качаловского театра и режиссера Ильи Славутского.

 

Дмитрий Данилов

“Человек из Подольска”

Первый полицейский (придвигает к себе протокол). Ладно. Место работы.

Человек из Подольска. Место работы?

 

Первый полицейский выразительно смотрит на Человека из Подольска.

 

Человек из Подольска. А, да. Извините. Место работы – префектура Южного административного округа города Москвы.

Первый полицейский. Префектура? И кем ты там работаешь, в префектуре?

Человек из Подольска. Редактором. Редактор газеты.

Первый полицейский. Что за газета?

Человек из Подольска. Ну, газета префектуры. “Голос ЮАО”.

Первый полицейский. Так и называется? “Голос ЮАО”?

Человек из Подольска. Ну да. “Голос ЮАО”.

Первый полицейский. “Голос ЮАО”?

Человек из Подольска (неуверенно). Да.

Первый полицейский. “Голос ЮАО”?

 

Человек из Подольска растеряно издает мычащий звук.

 

Первый полицейский. Отвечай просто: “Голос ЮАО”.

Человек из Подольска. “Голос ЮАО”.

Первый полицейский. С ударением на а. “Голос ЮАО”.

Человек из Подольска. “Голос ЮАО”.

Первый полицейский. Бодрее, громче! (Скандирует.) “Голос ЮАО”!

Человек из Подольска. “Голос ЮАО”.

Первый полицейский. Громче, я сказал! “Голос ЮАО”!

Человек из Подольска. “Голос ЮАО”!

Первый полицейский. “Голос ЮАО”!

Человек из Подольска (истошно). “Голос ЮАО”!

 

Некоторое время перекликаются таким образом. Входит Второй полицейский.

 

Первый полицейский. А теперь давай вместе. Вот так: “Голос ЮАО”!

 

Первый полицейский делает два быстрых хлопка, после паузы еще четыре быстрых хлопка.

 

Первый полицейский. Давай, повторяй!

Человек из Подольска. “Голос ЮАО”! (Хлопает.)

Второй полицейский. Это че такое? Что за голос?

Первый полицейский. Газета такая, “Голос ЮАО”. Наш задержанный редактором работает. А ты ведь в Чертаново живешь? Это ведь ЮАО?

Второй полицейский. ЮАО.

Первый полицейский. Читал “Голос ЮАО”?

Второй полицейский. Да вроде нет. В подъезде у нас какая-то газета на тумбочке лежит, я не беру. Она, наверное.

Первый полицейский. Возьми, почитай. Интересно ведь. “Голос ЮАО”.

Второй полицейский. Теперь возьму.

Первый полицейский. Видишь, Коля, не до всех жителей округа доходит твоя газета. Надо работать над этим. Делать газету интереснее. Публиковать актуальные материалы. Дизайн улучшать. Распространение налаживать. Трудно достучаться до сердец читателей, но надо, Коля, надо! Много еще работы у тебя впереди.

 

Человек из Подольска сидит с отсутствующим, потерянным лицом.

 

Первый полицейский. Понял, как кричим и как хлопаем? Давай, начинаем!

 

Некоторое время хором кричат “Голос ЮАО!” с хлопками. В один из разов Первый полицейский неожиданно замолкает, и Человек из Подольска кричит в одиночку, его голос срывается, он делает два неуверенных хлопка. Повисает длительная пауза.

 

Человек из Мытищ (до этого молчавший, неожиданно, ни с того, ни с сего, истошно). Голос ЮАО!!! (С хлопками.)

Первый полицейский. Так! Молодец! Можешь ведь, когда захочешь! Хорошо!

 

Человек из Мытищ молчит.

 

Первый полицейский. А что молчим? Что надо в таких случаях говорить? Напомнить?

Человек из Мытищ (вскакивает). Рад стараться!

Первый полицейский. И?.. Дальше!

Человек из Мытищ. Рад стараться, господин старший лейтенант!

Первый полицейский. Вот так.

Второй полицейский. Весело тут у вас.

Первый полицейский. Как всегда, Михалыч, как всегда. Разгоняем тоску бытия. Ты там все по описи проверил?

Второй полицейский. Да, все нормально. Сошлось.

Первый полицейский. Слава Богу.

Второй полицейский. Ладно, пойду. Если что, я в третьей.

Первый полицейский. Давай.

 

Второй полицейский уходит. Снова повисает долгая пауза. Человек из Подольска остекленелым взглядом смотрит в одну точку.

 

Первый полицейский. Кажется, у тебя есть вопросы.

 

Человек из Подольска издает мычащий звук.

 

Человек из Подольска. Я… я…

Первый полицейский. Я, я, головка от мужского полового органа!

Человек из Подольска.Ну…

Первый полицейский. Думаешь, наверное: что за бред?

Человек из Подольска. Нет-нет, я…

Первый полицейский. Думаешь, сейчас вообще ужас какой-то начнется, да?

Человек из Подольска. Н-нет. Я не знаю…

Первый полицейский. Боишься?

Человек из Подольска. Я… да… нет-нет, я…

Первый полицейский. Да или нет?

Человек из Подольска. Д-да.

Первый полицейский. Правильно боишься. Расслабляться никогда нельзя, особенно если имеешь дело с ментами. Вернее, с работниками полиции.

Человек из Подольска. Не надо, пожалуйста.

Первый полицейский. Что не надо? Что именно?

Человек из Подольска. Я же ничего не сделал. Отпустите меня, пожалуйста.

Первый полицейский. Ну, что значит отпустите. Мы еще только начали.

Человек из Подольска. Пожалуйста, не надо.

Человек из Мытищ. Да не ссы ты. Че ты зассал-то сразу? Ничего они тебе не сделают.

 

Первый полицейский берет наручники, подходит к Человеку из Мытищ.

 

Первый полицейский. Руку.

Человек из Мытищ (вскакивает). Товарищ старший лейтенант…

Первый полицейский. Сейчас за товарища еще получишь. Руку, я сказал.

 

***

В агрессивной среде оказываются герои пьесы “Возлюбить ближнего” Виктории Костю-

кевич из Владивостока. Трое молодых людей в силу разных обстоятельств оказываются в плацкартном вагоне поезда № 1, пересекающего за неделю всю страну, от Владивостока до Москвы. Вокруг них – бушующий патриотизм, пьянство, антиамериканские настроения и брутальная поэзия проводницы-украинки. Сами же они – просто в силу возраста и стилистического несовпадения – не понимают своих сограждан, но и бороться с ними не собираются, пока не припрет. Яркая пьеса молодого автора, попавшая в офф-программу “Ремарки”, выглядит рентгеновским снимком и конвульсий современной русской речи, и настроений, скрыто и явно присутствующих в обществе.

 

Виктория Костюкевич

“Возлюбить ближнего”

Проводница. Ну-ка сымай свои затычки! Гимн хто будет слушать? Я шо ли? Я его последний год каждый рейс раз по сто слышу.

 

Из колонок вагонного радио звучит гимн России, пассажиры встают и, шевеля губами, повторяют слова. Только проводница, как ни в чем не бывало, расклеивает по вагону таблички “Заряжать телефон – запрещено”, “Мыть голову под краном в туалете – запрещено”. Гимн заканчивается, колонки хрипят: “Слава России!”. Народ хором отвечает – “Президенту слава!” Кто-то один выкрикивает: “Обама – чмо”. Народ отвечает дружным хохотом.

 

***

В монологе девочки из пьесы Александры Сальниковой “Дезориентация” (тоже офф-программа “Ремарки”; отлично сделанная командой творческого объединения “Угол”) отпечаталась драма взросления, проходящая, как через страшную серую вату, сквозь мрачные впечатления, связанные с матерью и ее новым мужем, со строгой бабушкой, распущенными ровесниками и вообще встречей с новым опытом, часто травматичным и недетским. Но пьеса не тащит на волну сентиментальной жалостливости: в ней есть жесткое приятие опыта, который неизбежен в жизни практически любого. В финале появляется шанс на то, что горькие потери героини отольются в формы современного искусства.

Александра Сальникова

“Дезориентация”

когда родилась моя сестра, мы переехали. мы наконец-то жили не в съемной квартире. теперь у нас было две комнаты и два балкона. у меня были красивые разноцветные обои и зеленый диван. в моей комнате поставили кровать сестры, и я качала ее по ночам, когда мама уже спала. когда мы переезжали, мама решила, что нам надо избавиться от старых вещей и выбросила всех моих барби, синди и шелли, потому что они нам не нужны и алина не будет с ними играть. вместо этого мама купила мне много новых тетрадей и сказала, что я должна учиться и быть умницей. и я училась на одни пятерки. а потом мама подарила мне фарфоровую куклу и сказала, что с этой куклой нельзя играть, потому что она очень дорогая и она может разбиться. поэтому на нее можно только смотреть. на кукле был очень красивый наряд: платье из парчовой ткани и такая же шляпа. у нее была плетеная сумочка в руках и красивые шелковистые волосы. я поставила куклу на пианино, и она смотрела на меня, пока я учила гаммы. а потом моя сестра алина подросла, залезла на стул, достала куклу и решила с ней поиграть, пока я сплю. и когда я проснулась, она била ее лицом о железный стульчик для пианино. у куклы разбилось лицо, но мама собрала осколки и склеила его и поставила куклу обратно. теперь она была все такая же красивая, но со шрамом. она продолжала смотреть на меня, пока я играла.

 

***

Монодраму на историческом материале написала и Юлия Поспелова, уже известная по конкурсу “Любимовка”. В пьесе “Говорит Москва” белым стихом разговаривает со зрителем дочка Сталина, маленькая Светлана Аллилуева: ее глазами мы видим ласкового отца, сидящего у себя в кабинете, видим смерти близких людей, по непонятным причинам исчезающих из жизни навсегда, видим, наконец, прозрение героини, благодаря которому она понимает весь масштаб катастрофы. Пьесу читала актриса Ангелина Мигранова, показавшая высокий класс техники, балансировавшая между ровным, отстраненным исполнением и предельной искренностью.

 

Юлия Поспелова

“Говорит Москва”

она вошла в переднюю,

кто-то бегал,

кто-то суетился.

обычно здесь было тихо

“ночью был удар” – сказал кто-то

“он здесь был на ковре,

возле дивана” – сказал кто-то

“его туда перенесли, на диван,

где он обычно спал, он там сейчас,

там врачи, ты можешь туда идти”

в комнате, где он лежал,

было много людей,

она видела врачей,

все бегали, суетились,

она смотрела

как ему сажают пиявок на голову,

как его обматывают проводами,

как медсестра делает уколы.

он иногда открывал глаза,

взгляд его был затуманен.

 

она вспомнила эти фотографии

этих детей, вырезанных из журналов,

на его стенах

огромные, увеличенные во много раз.

мальчик на лыжах,

мальчик у цветущей вишни.

какие-то еще мальчики.

 

его дыхание учащалось

ему не хватало кислорода,

его лицо сделалось темным,

лицо изменилось,

оно сделалось неузнаваемым,

почернели губы.

его глаза были приоткрыты,

но зрачки не двигались.

рот его был открыт,

как будто бы он пытался сделать вдох

еще это было похоже на крик.

и тут

он вдруг открыл глаза

он обвел ими всех.

ей сделалось жутко,

это был ужасный взгляд,

безумный,

гневный,

полный ужаса взгляд

перед смертью или,

может быть,

перед незнакомыми лицами

врачей.

он и на нее посмотрел

тоже

тем взглядом.

она впилась руками

в стоявшую возле нее молодую докторшу,

докторша застонала от боли.

потом его глаза закрылись,

его лицо побледнело,

оно снова стало его лицом.

 

все разошлись.

его тело осталось лежать.

она сидела на диване,

у противоположной стены.

ушли врачи.

они уходили последними.

стало темнее –

погасили половину огней.

она смотрела,

как старая сиделка тихо

прибирала что-то

на столе.

сиделка что-то напевала,

какую-то незнакомую мелодию

кто-то появлялся в комнате,

мелькали какие-то лица

кто-то плакал

говорили шепотом

 

под утро принесли носилки,

его подняли,

его положили на носилки,

она увидела его голым,

она смотрела на него

она посмотрела на свой

кривой мизинец.

подъехала белая машина

белая машина увезла тело.

 

было пять часов утра,

она пошла в столовую,

в служебный флигель,

туда все сошлись,

медсестры, прислуга,

охрана.

все обсуждали,

как все случилось,

как произошло.

“сегодня трудный день будет” – сказал кто-то

“а вы не спали”

“вам надо набраться сил”

она съела что-то, она села в

кресло.

она встала, и пошла на кухню,

она слышала, как кто-то рыдает в ванной –

это была медсестра,

она проявляла кардиограмму и плакала

“вот заперлась и плачет – уже давно” – сказал кто-то.

 

все ждали шести часов,

в шесть часов по радио объявят то,

что все они уже знали.

она тоже ждала.

и вот, шесть утра,

медленный мужской голос,

это был очень медленный голос

левитана,

или кого-то другого, похожего на левитана,

голос, который всегда сообщал нечто важное.

“говорит москва…”

 

***

В офф-программе “Ремарки” мощно прозвучала пьеса “Ракитянка” молодого ученика Николая Коляды – Романа Дымшакова, написавшего жесткий и, надо признать, очень остроумный хоррор про забытую богом и людьми деревню, где в течение короткого времени разворачиваются страшные, прямо-таки убийственные события. У Дымшакова – острое чутье драматургического слова и репризы, он ощущает ритм и напряжение ситуации, способной стремительно выруливать из черной комедии в гиперреалистическую криминальную хронику и в высокую брутальную поэзию.

 

Роман Дымшаков

“Ракитянка”

Садятся в машину. В машине.

Дима. Молоко будешь?

Сивый. Вы манаги что ли опять сготовили? <…> Как были, так и остались!

Витя. Ага, как в старые добрые.

Дима.Так ты будешь или нет?

Сивый. Даже не знаю… сто лет ее не пил. Я лучше по старинке нажрусь обезьяной.

Витя. Да брось, это лучше, чем просто нажраться. Да и мы столько наготовили, а она скоропортящаяся, на молоке же.

Сивый. А ты тоже, что ли будешь? Ты ж, блять, за рулем! За рулем новой ауди а6, <…>!

Витя. Во-первых, она не новая, 1996 года. А во-вторых, мы сначала приедем куда-нибудь, а потом и жахнем. Вот и надо сейчас решить куда поедем, и что будем делать. Может, за телок задвигаемся? А? А что? Поржем хоть. И мне лично ой как трахаться охота!

Сивый. Мне тоже, кстати.

Дима. Вот, не понимаю вас, пацаны. У тебя, Витька, в Ноябрьске невеста беременная.

Сивый (Вите). Чо, ага? Ну, поздравляю (жмет ему руку). Дело такое, лишь бы пацан вылез.

Витя. Так в том-то и дело, что беременная. А мне что делать?

Дима. Ну, знаешь, с беременными, теоретически, возможен секс.

Витя. Он, конечно, возможен… Теоретически. Но я во время секса вижу вот своего будущего ребенка, как он на меня так смотрит и как будто говорит: “Ну, что ж ты делаешь-то, а?”, а у меня под такими мыслями ну не стоит как-то.

Сивый. Понимаю тебя, братуха.

Дима. Ну, а ты вот, Сивый. У тебя ведь жена дома и четверо детей.

Сивый. Интересно. Ну и чо? Она-то дома, а я-то тут! И ой как трахаться хочу! (Достает телефон, ищет в контактах.) У меня тут несколько любовниц. Есть среди них пара ловких шкур. Ща с кем-нибудь договорюсь.

Достает телефон, выходит из машины и начинает звонить.

Дима. Что-то я не очень хочу зависать с сивыми любовницами. Какими бы “ловкими” они ни были.

Витя. Да ладно, поугораем просто. Раздуем с ними за чо-нибудь. Будет весело.

Сивый (по телефону). Какие бабки? Говна наелась что ли?! Ты кого во мне спалила, шлюха обозная?!

Дима. Вот. Уже весело.

Витя. Это же Ракитянка. Это нормально здесь.

 

Весь корпус пьес-участниц финала “Ремарки” – свод интересных и очень разных текстов, встретившись с которыми, театр приобрел опыт знакомства с тем аспектом современной жизни, который не всегда можно отыскать в классике. Просто потому, что эти пьесы написаны в попытке схватить время здесь и сейчас, а не выдумывать его фантомные образы.

Кристина МАТВИЕНКО

Лауреаты конкурса. Фото предоставлено “Ремаркой”

«Экран и сцена»

№ 9 за 2017 год.