Больше ста лет назад в этом доходном доме с курдонером, в квартире № 28 жили Эрмансы – прадед Александр Соломонович, прабабушка Софья Абрамовна и бабушка Маня. Каким-то чудом уцелели маленькие тетрадочки расходов, которые вела моя прабабушка. Удивительное чтение! Поначалу записи велись чернилами, красивым, аккуратным почерком. Одна из дореволюционных тетрадочек включала такие постоянные траты, как “квартира, платье, обувь, шляпы, перчатки” (эти статьи расходов были самыми значительными). В десять раз меньше расходы на “пианино” (прабабушка была одаренной музыкантшей, инструмент требовал регулярных посещений настройщика), “книги”, “проигрыш” (она играла с приятельницами в карты, но позволяла себе тратить на эту слабость сумму, не превышавшую 5 рублей в месяц). Прадед же проигрывал в винт по-крупному (о чем в тетрадках не сообщалось). В доме были совет да любовь. “Саша изменяет мне только с четырьмя дамами”, – говаривала прабабушка Софья Абрамовна, намекая на страсть мужа к карточной игре.

Постоянная статья расходов – театр. Мариинка, Александринка, гастроли художественников. Суммы на билеты немалые (от 30 до 100 рублей в месяц).

В одном из писем К.С.Станиславскому Вл.И.Немирович-Данченко рекомендует моего прадеда как “театрального и понимающего человека”. Владимир Иванович был знаком с Александром Соломоновичем в пору, когда прадед работал в московских “Новостях дня”, а потом стал редактором-издателем “Одесских новостей”, сыгравших, как писал Дон-Аминадо, “большую, почти выдающуюся роль в истории русской провинциальной печати”.

Когда я училась в ЛГИТМиКе, писала курсовую работу на семинаре у Анатолия Яковлевича Альтшуллера – «Театральный отдел “Одесских новостей”». Отдел вел И.М.Хейфиц (псевдоним “Старый театрал”). Газета рецензировала гастролеров и, в частности, спектакли Художественного театра, обращая внимание одесситов на новизну подхода режиссуры к литературному материалу, в особенности к чеховским пьесам. Прадед продал газету в 1905 году. Но отношения с Немировичем продолжались. Семья встречалась с Владимиром Ивановичем летом в Карлсбаде. Бабушка вспоминала о совместных прогулках и о том, что Вл.И. неоднократно приглашал ее в Студию Художественного театра. У меня дома хранится письмо, адресованное на Троицкую улицу (отправлено из Одессы 26 мая, прибыло в Петербург – 28 мая 1913 года):

“Дорогой Александр Соломонович!

Я так внезапно уехал из Петербурга, что не мог повидаться с Вами. Да и не позволено мне было выходить – даже из вагона в пути.

В Ялте все “фокусы” обнаруженных в легких зачатков бронхита скоро исчезли <…>. В срок я был уже в Одессе. Здесь нам, т.е. Художественному театру, очень хорошо в смысле города. Все актеры не надышатся и не нахвалятся.

В смысле сборов не так идеально. Хорошо, но не идеально.

А в смысле газет, так на удивление плохо. Не то чтобы нас ругали. Нет, – хвалят. Но должен отдать рецензентам полную справедливость, они проявляют исключительные безвкусие и невежественность.

Я пишу, между прочим, чтоб узнать, где и когда будете в течение лета? Не удастся ли мне повидаться и поговорить с Марией Александровной?

Я еду из Одессы сначала в деревню <…>. А около 15-20 июня – заграницу.

Крепко жму Вашу руку и сердечный привет Вашим дамам.

В.Немирович-Данченко

Одесса 26 мая”.

Вернемся к тетрадочкам прабабушки. По ним можно изучать историю семьи. После революции кожаные обложки сменяются бумажными. Напротив прозаических покупок – керосина, мыла, овощей, круп – цифры со многими нулями. Одна из тетрадей открывается записью: “Умер Саша 24 апреля 24-го г.”. Она сделана карандашом, почти неузнаваемым почерком. Это событие стало переломным в жизни семьи. Бабушка Мария Александровна с мамой (четырехлетним ребенком) едет в Дрезден, где давно обосновались сестры мужа. Конечно, целью поездки была разведка, насколько возможна эмиграция.

Любопытно, что, рассказывая об этом вояже, бабушка говорила о том, что ее раздражала буржуазность родственников. И в доказательство приводила такой возмутительный пример. В Дрездене ожидалась премьера оперы Рихарда Штрауса. Пропустить такое событие было невозможно. Но приехавшая из Советов Мария, естественно, не имела вечернего туалета. Подобающий случаю туалет заказан знакомой портнихе и, о ужас, к сроку платье не готово. “Бедная Мари! Она не сможет пойти в Дрезденскую оперу”, – расстраиваются золовки. Но бабушка непреклонна: “Пойду в том платье, которое есть”. Дальнейшее напоминает эпизод “Анны Карениной”. В партере дамы делают вид, что с belle soeur незнакомы. Таким образом, по рассказам бабушки получалось, что именно театр сыграл решающую роль в том, что семья осталась в Петрограде, который в том же 1924 году стал Ленинградом.

Сегодня очевидно: окажись они все в Дрездене – вероятность уцелеть с приходом Гитлера к власти была не слишком велика. Но и на родине дед не пережил 1937 года, его посадили как шпиона (наличие родственников за границей – повод вполне достаточный).

В 1920-х семья переселилась в маленькую квартиру на улице Жуковского (дом на Троицкой подлежал уплотнению). Прабабушки не стало еще до войны. Бабушка и мама чудом выжили в блокаду, еле живые уехали в эвакуацию по Дороге жизни, в Пензу. А когда вернулись, одна из комнат (самая большая) была занята семейкой мародеров, обчистивших шкафы. Но, как рассказывала мне бабушка, после всего, что было пережито, и полторы родные комнаты казались счастьем.

Я родилась через три дня после Победы. Первое, самое яркое воспоминание детства – “Щелкунчик” в Мариинке. Этот театральный “ожог“ я получила в четыре года. До сих пор помню, как за тюлевым занавесом шли гости на елку к Штальбаумам. После спектакля маме и бабушке никак не удавалось убедить меня вернуться домой. Строгие капельдинеры объясняли, что вечером будет еще один спектакль. Но мои просьбы разрешить мне дождаться вечера остались тщетными. С этого момента я полюбила театр навсегда.

С тех пор я пересмотрела множество балетов и опер. Было принято брать ложу в Мариинском или Михайловском театрах, приводя на спектакль детей друзей. Мама любила устраивать детские праздники на дни рождения, на Новый год. Бабушка садилась за пианино, играла вальсы, польки. Конечно, считали они, дети должны быть беззаботными. Ничего не знать о безродных космополитах, деле врачей. Иногда мама и бабушка переходили на немецкий язык. Они обсуждали что-то важное, не предназначенное для наших ушей.

Изо всех сил родители берегли нас от своих тревог, сохраняя в немыслимой тесноте старорежимные семейные традиции. Я очень любила читать и в лице бабушки имела рядом изумительного комментатора. Книжка “Белеет парус одинокий” Валентина Катаева обрастала подробностями: бабушкино детство прошло в Одессе, и она помнила, как выглядел броненосец “Потемкин”. Позднее она комментировала мне “Белую гвардию” Михаила Булгакова. В 1919-м она вместе с мужем оказалась в Киеве. Не забыть ее рассказ о том, как дрожали от страха молодожены, дед был в форме инженера-путейца с погонами. Могли погибнуть в любую минуту.

К старости бабушка плохо видела и просила меня ей почитать. Как-то я стала читать ей “Нездешний вечер” Марины Цветаевой и обнаружила, что бабушка сильно взволнована. И немудрено. Цветаева описывала дом, в котором она постоянно бывала, где жили ее друзья Леня и Сережа Каннегисеры. Там она познакомилась с Сергеем Есениным и Михаилом Кузминым. Молодая бабушка пела его песенки под аккомпанемент автора. Имя поэта Леонида Каннегисера было под запретом – ведь это он подъехал на велосипеде к зданию, где помещалось ЧК на Дворцовой площади, и застрелил главного чекиста Моисея Урицкого.

Несколько лет назад, в Константинове, в музее Есенина я увидела на стенде письма Леонида Каннегисера к поэту. Вспомнила бабушку. Она родилась в Москве в 1891-м, то есть была коренной москвичкой. Теперь коренными москвичами стали ее правнуки и праправнуки. А внучка, как и прадед, работает в газете.