В Кемеровском Областном драматическом театре Антон Безъязыков поставил “Кеды” – сочиненную в 2011-м двадцатипятилетней Любовью Стрижак пьесу о своем поколении. Критики уже окрестили текст “стопроцентным театральным хитом” и на-звали вторым “Я шагаю по Москве”. Руслан Маликов ставил “Кеды” в “Практике”, Алексей Забегин – в “Этюд-театре”.

Главный герой – хипстер Гриша. Без видимой причины бросил работу, расстался с девушкой, которая ждет ребенка, возможно, от него. Но замуж собралась за гришиного друга. А Гриша… хочет купить себе хипстерский атрибут – кеды. Других желаний у него как будто и нет. Но почти против его воли с героем много чего происходит. За сутки с небольшим он успевает разругаться с отчимом, побывать на вечеринке, прошляться ночь по клубам, заехать в детский дом, в первый раз в жизни всерьез подраться, причем со своим бывшим начальником, и врезаться на велосипеде в автозак, куда затолкали его друга на “Марше несогласных”.

Судя по рецензиям, в московской постановке Руслана Маликова герои “подобны теням”. Кемеровские “Кеды”, напротив, – спектакль теплый и лиричный. Гриша Антона Остапенко – меланхолик. Рыжий долговязый парень с удивленными глазами (ближе к финалу они потухнут, покажутся больными и воспаленными), юношеским пухом на щеках и чуть хрипловатым, будто еще ломающимся голосом. Грише уже двадцать шесть, но в спектакле он похож на тинэйджера. Бунтарь, выбравший формой протеста внутреннюю эмиграцию. Двигается с неохотой, а на вечеринке полулежит, закрыв глаза и игнорируя ухаживания по-детски непосредственной Тани (Екатерина Грибанова). Девушки, на вечеринку к которым приходят друзья, смотрят на жизнь реалистичнее, но есть в них какая-то мечтательность, доставшаяся им по наследству от героинь лирических кинолент 60-х.

Спектакль идет на малой сцене, и назвать его хочется даже не камерным, а кухонным. Актеры выходят в игровое пространство, будто из соседней комнаты. На полу подушки, пара столов, электрогитара. Вместо задника – стена с тремя окнами, стекла заклеены бумагой. Подоконники превращаются в скамейки. Остапенко-Гриша открывает окно и кричит ничего не подозревающим прохожим у драмтеатра: “Я люблю тебя, чувак!”

Когда же Гриша приходит в контору, откуда его увольняют, упомянутые подоконники становятся офисными столами: за ними сидят клерки и упоенно тарахтят по клавиатурам компьютеров. Возникает своеобразная нехитрая музыка. В финале стуком дубинками по этим подоконникам, будто омоновцы по своим щитам, загоняют главного героя, как охотники зверя. Эти два ритма – заунывный, под который живет офисный планктон, и антилиберальный милитаристский – напоминание о том, что удушение свобод логически вытекает из сытого равнодушия конторских служащих.

В барах, куда парни отправляются ночью, звучит агрессивная и оглушающая музыка. На сцене три вертикальные лестницы. Под самым потолком на них, как на барных стульях, восседают посетительницы этих заведений. Их играют те же актрисы, что и участниц вечеринки, с которой сбежали друзья. Заведения меняются, а девушки одни и те же. Ночное приключение подобно бегу по кругу.

В спектакле Гриша и его друзья (Миша в исполнении Ивана Крылова – вальяжный флегматик и пофигист, и урав-новешенный Саша Игоря Сорвилова, которому эскапизм свойственен гораздо меньше, чем остальным) – нынешние три мушкетера. Чтобы спасти друга или даже незнакомого человека, взрослые и расчетливые не врежутся на полном ходу в автомобиль. А любой из этой троицы – запросто!

Поколение их отцов гораздо лучше приспособлено к жизни. Они не понимают или даже презирают своих отпрысков, которые то ли не хотят, то ли не могут состояться. Бывший начальник Гриши Павел Иванович (Виктор Мирошниченко) затевает с главным героем драку. В пьесе ремарка: “бьет по лицу”. В спектакле – резко и болезненно хватает за нос, заставляя вспомнить расхожие выражения “нос прищемить” и “утереть нос”.

В другом эпизоде Мирош-ниченко и Юрий Темирбаев, занятый также в роли гришиного отчима, играют детдомовцев – в молодежных толстовках и с чупа-чупсами в руках. В спектакле и подростки, и поколение отцов знают о жизни больше, чем Гриша и его друзья, бегущие из “реала” в мир виртуальный. Под потолком экран, на него транслируются интернет-страницы, на которые персонажи заходят со своих гаджетов. Пока публика рассаживается, исполнитель главной роли листает картинки: самые невероятные модели кедов. Имена знаменитых людей, произносимые по ходу пьесы, герои спектакля тут же забивают в поисковую строку Google. И исповедуется каждый из этой троицы именно своему планшету, глядя во встроенные в гаджеты видеокамеры.

В пьесе открытый финал. Режиссер же кемеровского спектакля шансов главному герою не оставляет. Непрагматичному Грише места в сегодняшней реальности нет. В финале, после столкновения с автозаком, он неподвижно лежит между двумя вращающимися велосипедными колесами, оторвавшимися от рамы. Дальше ничего не будет.

Кемеровские “Кеды” начинаются и заканчиваются под битловский хит про земляничные поляны навсегда. В комнате у Миши играет “The Doors”. Музыка, под которую жило несколько генераций советских и постсоветских неформалов. “Кеды” Безъязыкова – и о них тоже. Пространство, в котором идет спектакль, похоже на комнаты, где в 80-е проходили полуподпольные квартирники. Собственно русский рок в спектакле не звучит, но переклички с ним возникают. Гриша сродни “стареющему юноше” из песни Бориса Гребенщикова тридцатилетней давности. На просмотре вспомнилось цоевское: “Папа, твой сын никем не хочет быть”. Почему-то у нас что ни поколение – обязательно “разбитое” и “потерянное”. Режиссер спектакля, который лет на десять старше главного героя, гораздо больше похож на хипстера, нежели на респектабельного деятеля культуры. Антон Остапенко в роли Гриши чем-то неуловимо напоминает самого Безъязыкова. На поклоны режиссер вышел в кедах.