В Малом драматическом театре – Театре Европы спектакли обычно живут долго, порой даже десятилетиями. Народный артист России Сергей Курышев выходит на сцену в роли Кириллова в “Бесах” уже больше 25 лет, в роли Войницкого в “Дяде Ване” – 15 лет. А в других постановках Льва Додина – например, в “Вишневом саде” и “Трех сестрах” – за годы работы в театре он успел сыграть по несколько персонажей. В современном театральном мире такое долголетие кажется необычным. Но в МДТ в этом не видят ничего удивительного. Как говорит Сергей Курышев, когда у спектакля серьезная драматургическая основа, он с годами только приобретает разнообразные краски. И каждый раз одаривает и артистов, и зрителей новыми смыслами. На фестивале “Театральный синдром”, который Фонд Михаила Прохорова проводит в Красноярске (разговор состоялся именно там), зрители могли увидеть актера в двух ролях – доктора Стокмана во “Враге народа” Генрика Ибсена и Войницкого. Обе отмечены наградами престижных фестивалей.
– Сергей, за роль в “Дяде Ване” вы когда-то получили “Золотую Маску”. Изменилось ли ваше восприятие своего героя за столько лет? Собственный возраст сказывается на отношении к персонажу?
– Вроде все так же, как и вчера. Но, конечно, любые изменения в жизни отражаются на всем, что ты делаешь – вплоть до того, какая погода в этот день и кто позвонил тебе перед спектаклем. Или появляется новая роль – и она как-то опосредованно влияет на старые работы. Когда состоялась премьера “Дяди Вани”, мне было 40 лет, я был младше своего героя. А теперь я его старше. Мне очень интересно жить и расти с ним все эти годы. Не хочу превратно истолковывать значение постулата Станиславского играть “от себя”. Но все-таки в актере есть что-то, что свойственно и его персонажам.
– Вам присущи те же сомнения, что и Ивану Петровичу Войницкому?
– Безусловно. Хотя сомнения могут одолевать человека в любом возрасте. Скажем, чеховского Платонова – в 27 лет, Иванова – в 36, дядю Ваню – в 47. У Чехова очень интересно идет нарастание по возрасту, периоды примерно в десять лет. Притом что самого драматурга не стало в 44 года, но он что-то понимал и в Серебрякове, которому за 60.
– Когда смотрела вашего “Дядю Ваню”, вспомнилась фраза Льва Толстого “Счастье жить для другого”. Войницкий ведь тоже всю жизнь жил для другого и был счастлив этим. Почему же он в этом другом, Серебрякове, разочаровался – неужели только из-за ревности?
– Мне кажется, это возрастной перелом. Умный человек, судя по тексту – фактически секретарь Серебрякова, вместе с мамой занимается для него переводами. При этом сидит в деревне, столичную жизнь представляет лишь издали. И вдруг профессора отправляют в отставку – значит, наверное, есть за что, задумывается Войницкий. Что же он сделал для науки, для искусства? Зачем мы на него работали? Вполне возможно, что Серебряков был популярный лектор, особенно у девочек из консерватории. А в остальном – какие достижения? И что сделал ты сам? Ведь был же способный человек. Если сопоставить с другими пьесами Чехова, возможно, Войницкий бросил учебу – из-за необходимости заниматься имением. У профессора молодая жена. А ты растратил свою жизнь, но так и не встретил любимую женщину. Точнее, влюбился в нее слишком поздно. Отсюда – ревность, поиск виноватых, осуждение самого себя: почему раньше не задумался, когда еще можно было что-то поменять? Хотя – не факт, что это было реально. Просто приезд Серебряковых послужил невольным толчком. Вот вы вспомнили Толстого. Он в “Войне и мире” объясняет причины войны – сошлось сразу множество обстоятельств. И мир изменился, он больше не мог оставаться прежним. Думаю, так бывает у каждого человека – когда все вдруг сходится одновременно. Именно это произошло с дядей Ваней.
Меня вообще восхищает драматургическое построение пьес Чехова – сразу видно, что автор понимал структуру спектакля. Мало того что сами истории у него очень логичные, продуманные, – они еще сделаны так, чтобы актриса успела выйти переодеться, чтобы можно было успеть взять реквизит перед следующей сценой. А когда-то многие из них игрались с тремя антрактами. Я такое видел еще студентом – в Театре Ленсовета, где в “Вишневом саде” Раневскую играла Алиса Бруновна Фрейндлих.
– И даже представить не могли, что пройдет совсем немного времени, и вы сами будете играть в этой пьесе?
– Нет, конечно! Я вообще тогда учился на журналиста и прежде никогда не бывал в театре. Уже в университете стал играть в театральной студии. И хотя мне это нравилось, о профессии актера не помышлял. К счастью, педагог убедил, что нужно поступать именно к Льву Додину, он как раз набирал курс.
– В МДТ принято делать новые редакции старых спектаклей. Недавно восстановили “Братьев и сестер” с обновленным составом. Как к этому отнеслись артисты старшего поколения?
– Мне лично так дорог был старый спектакль, что новую версию я воспринимаю немного ревниво. (Улыбается.) Во всяком случае, объективно о ней судить не могу. Впервые увидел “Братьев и сестер” в 1985 году, потом много смотрел, когда пришлось туда вводиться. В 1991-м стал играть отца Мишки Пряслина – трехминутная бессловесная роль, но так она мне нравилась, до слез было приятно в ней выходить. А после смерти Николая Григорьевича Лаврова мне доверили роль Лукашина. Думаю, артисты старшего поколения понимают, что время идет, играть спектакль до бесконечности невозможно. Как бы мы его ни любили, когда-то надо прощаться. Да, “Братья и сестры”, как и “Дом”, который шел до 2000 года – фундамент нашего театра, именно эти работы определили его судьбу и сплотили труппу, на них Лев Абрамович создал из нас ансамбль. Вероятно, поэтому ему так дорога вторая редакция – она как школа для молодежи, приобщение к основам МДТ.
– “Дом” не собираетесь восстановить?
– После смерти Николая Григорьевича Лаврова сыграли один раз в память о нем, Петр Семак исполнил его роль – и на этом мы остановились. Очень тяжело…
– А играть Фирса после Олега Борисова разве легче?
– Олег Иванович репетировал Фирса, но сыграл, к сожалению, только генеральную репетицию. На премьеру, которая состоялась в Париже, он уже не смог приехать. А потом вышла вторая редакция спектакля, и я получил в ней эту роль после ухода из театра Александ-ра Завьялова.
– “Вишневый сад” вообще проходит через вашу биографию пунктиром – вы в нем сыграли трех героев в разные времена.
– Да, поначалу я играл Петю – подходил для него по возрасту. В новой постановке Лев Абрамович увидел меня в роли Епиходова, и я с удовольствием его репетировал. А сейчас мне нравится Фирс – это роль на вырост.
Театр прекрасен тем, что он позволяет актеру играть роли как молодые, так и возрастные. Скажем, в “Бесах” я начинал ровесником Кириллова, 27-28 лет. А с жизнью спектакля наша команда молодых людей – Бехтерев, Власов, Семак – взрослела вместе. Изменение возраста своих героев мы не замечали. А в студенческие годы я сыграл одного из главных героев в спектакле “Старик” по роману Юрия Трифонова. Там параллельно шло два времени – 1918 год и начало 70-х, было невероятно интересно перевоплощаться то в мальчика, то в пожилого человека. В “Доме” я тоже когда-то ввелся на роль старика.
– У вас случился и другой опыт – было неожиданно увидеть вас в роли Тузенбаха. Обычно его исполняют молодые актеры, а вы сыграли уже зрелого человека, который сохранил в себе свежесть чувств, какую-то юношескую наивность.
– А разве нет таких мужчин? У нас и Соленый, которого играл Игорь Черневич, был уже не юн – пара взрослых друзей-конкурентов. Двое немолодых мужчин, всю жизнь искавших свой идеал, и вот их пути пересеклись на любви к одной и той же девушке. Это бывает нередко, и, наверное, Лев Абрамович через нас хотел как-то осмыслить такие отношения. Но сейчас “Три сестры” сильно изменились. Игорь играет Вершинина, я – Чебутыкина, и Тузенбах с Соленым стали помоложе.
– Все ваши персонажи выглядят людьми положительными, хоть и несчастными подчас. Это ваше отношение, которое передается зрителям?
– Мне кажется, важно попытаться увидеть человека в своем герое, а уж какой он окажется – положительный или отрицательный, вопрос индивидуального восприятия. Зрители сочувствуют сценическому дяде Ване. А окажись они с ним рядом, многие его возненавидели бы. С таким человеком очень нелегко, в пьесе он всех вокруг достал. Или Чебутыкин – что в нем положительного? Можно сыграть добродушного пьяницу-бездельника, любящего сестер. Но Додин предлагает другие акценты. Чебутыкин довольно жестко смотрит на мир. Его перепалка с Соленым насчет чехартмы – она же у нас не комическая, они что-то всерьез доказывают друг другу. Да, он тоже несчастен. Но далеко не добрый человек. Не знаю, адвокат я своим героям или нет. Просто нужно стремиться понять персонажа и вместе с ним что-то прожить. Если его критиковать – такое тоже может быть интересно. Но это совсем другой театр.
– Что для театра разрушительно, чего следует избегать?
– Опасно чувство, что я знаю, как играть – тогда это конец роли. Потому что, сколько бы лет ни шел спектакль, всегда есть что сыграть. Или когда ощущаешь себя главным героем – тоже ужасающее состояние. Даже если у тебя заглавная роль, нельзя тянуть одеяло на себя. Историю нужно рассказывать вместе. Как только ты ее рассказываешь один – у меня большая роль, меня никто не перебьет! – будет уже не тот спектакль. Премьерский театр иногда бывает очень неплохой, вот в чем опасность. Но мне такой театр совершенно не близок, он не мой. И я убежден, что не додинский.
Беседовала Елена КОНОВАЛОВА
Фото предоставлено фестивалем “Золотая Маска”
«Экран и сцена»