Это, оказывается, заразно: рассказывать миру о сделанном тобою в минувшем году. Рассказывают все. Деятели разного толка. Те, кто причисляет себя к деятелям. Художники. Те, кто причисляет себя к художникам. Личности, значительные действительно. И личности, вообразившие себя таковыми. Наконец, просто люди, которым тоже есть что вспомнить, чем поделиться. Благо интернет бездонен и терпим.

Господи, а чем же я в 2017 году сумела обрадовать мир? С точки зрения потребления ресурсов – вроде нормально, без излишеств, по скромному, как могла, потребляла. А вот с точки зрения отдачи в профессии – год мой был идеально бездеятельным. Лень и болезни. Хотя… Утешает очередное “открытие”: ленивые живут дольше. Но возникает вопрос: а стоит ли? Кто знает, что под-жидает нас за горой времен.

Итак, делюсь результатом. Не выполнено. Не написано. Не посмотрено. Не сделано. Сплошные “обманутые вкладчики”. Мало ходила в театр, кажется, все пропустила. Не ездила почти никуда, кроме Питера. И (о, ужас!) меньше, чем обычно, читала. Глаз подвел, предатель.

Но странно. В этом ограничении потока впечатлений, определенно, что-то есть. И, как ни удивительно, обогащающее. Я в очередной раз с благодарностью вспомнила наш замечательный ГИТИС пятидесятых годов и загадочного профессора Константина Григорьевича Локса, который вел у нас историю зарубежного театра. Будто предвидя будущий информационный взрыв, он прививал нам интеллектуальную брезгливость. Умение отказываться от литературного мусора. По одной странице, чуть ли ни по одному абзацу, говорил он, можно определить, стоит ли читать этот текст дальше. Не надо гнаться за количеством информации, надо дорожить ее качеством. Иначе пострадают внутренние критерии, сотрутся постепенно грани между произведением, обладающим литературной ценностью, и ловкой пустышкой. И наше право выносить суждение станет довольно сомнительным.

Сегодня театральный критик руководствуется противоположным правилом: видеть как можно больше. Ни дня без спектакля. А в результате? Все больше текстов про то, как это выглядит, и про что это нам должно говорить. А вот “как это сделано”, какие художественные энергии, явные и тайные, здесь сошлись или столк-нулись. Какими способами театр добился их проявления? Как разные, природно разные, элементы спектакля сосуществуют друг с другом? Как срастаются или отторгают друг друга его живые и мертвые ткани? Как связаны его видимая плоть и невидимые, но проникающие в нас флюиды? Миллион вопросов, и чаще всего нет ответа.

Вот самое вопрошающее и сильное впечатление моего театрального года. “Площадь героев”. Пьеса Томаса Бернхарда в Литовском национальном драматическом театре. Постановка Кристиана Люпы. Спектакль идет четыре часа. И это четыре часа разговоров, которые, словно черный водоворот, постепенно и безжалостно затягивают в себя зрителя. Нет ничего, что было бы знаком причастности к сценической современности. Жесткая простота декораций, содержащая минимум информации, но в этом минимуме – все необходимое. Квартира накануне отъезда владельцев. Томительные часы последних сборов. Порядок и неустроенность. Застывшее ожидание. Равновесие между будущим и прошлым. Огромное окно. Через него недавно ушел из жизни бывший обитатель этой квартиры, профессор Йозеф Шустер. За окном – невидимый город. За комнатой – невидимое “чрево” квартиры. Ничего, что возбуждало бы нашу зрительную энергию, расширяло пространство, внося в “здесь и сейчас”, происходящее “там и тогда”. Это все придет в спектакль, но иначе, чем мы привыкли за последние театральные годы. Придет через слово. Через внешний покой (никакого движения, кроме минимально необходимого) и внутреннюю энергию непонятного, вернее, забытого свойства. Ни привыч-ных экранов, ни пластических трюков, ни световых возбудителей, ни красок, ни музыки, ни-че-го. И в этом “ничего” скрыта непонятная энергия, и постепенно набирает силу внутренний смысл истории профессорской еврейской семьи, вбирающей в себя трагическую историю двадцатого века, утонувшую в ней. Главный герой спектакля – предчувствие. Эта квартира в Вене, рядом с Площадью героев, где Гитлер произносил свои речи перед восторженной, загипнотизированной толпой. И лишь иногда, как легкий намек-воспоминание, будто возникает подобие звука, присутствия человеческой массы там, за окном, на площади. И не только из разговоров о мрачных тенденциях современного мира, но и из чего-то незримо сгущающегося на сцене появляется чувство пребывания на какой-то снова опасной грани истории.

Антракт. Я обнаруживаю, что сижу, свободно откинувшись на спинку кресла. Абсолютный покой при чрезвычайном внут-реннем напряжении. Потрясенности. Что это? И вдруг вспоминаю – а ведь Брехт писал же, что в идеале его зритель, зритель эпического театра, должен сидеть именно так, откинувшись на спинку кресла. Такова природа эпической энергии, которую он искал, пытался вернуть из сакрального театрального прошлого. Но сегодня мы понимаем Брехта совсем не по-брехтовски. Он у нас чаще всего служит поводом ажитации внешней, видимых сценических трюков, крикливых зонгов, где явно преобладает политика или эстрада. А ведь искалось совсем другое. Хотя в его собственных спектаклях, которые я еще застала, вектор поисков был достаточно противоречив и рационален. Так нам, тогдашним ниспровергателям, казалось, во всяком случае.

Мне кажется, именно в этом спектакле Кристиана Люпы я ощутила присутствие чего-то редчайшего в современном театре. Но вот как это сделано? Да, я понимаю, на сцене актеры литовского театра. Особая сценическая традиция. Я помню этот уникальный по своей природе театр в пятидесятые – шестидесятые годы прошлого века. Его актеров, с их особенной творческой сущностью, в которой соединились энергии язычества и католицизма. В спектаклях Эймунтаса Някрошюса эта живая природа служила надежной опорой для его режиссерских фантазий.

Да, конечно же, актеры, это на них легла вся тяжесть “Площади героев”. Но не только актеры. Что-то более сущностное и незнакомое сделало этот спектакль, по крайней мере, для меня, событием, намекающим на приближающиеся серьезные перемены в театре будущего. Тем более что спектакль Люпы не одинок. Именно эти энергии я впервые уловила в “Грозе” Анд-рея Могучего, поставленной в БДТ. В пьесе Островского, такой знакомой и заезженной, как весенняя дорога, трактовками и вариантами, он вдруг обнаружил и высвободил пласты неожидаемых смыслов и ассоциаций. А главное – совсем иной, всечеловеческий трагический пафос, дыхание вневременных, неисчезающих, как не исчезает энергия уснувшего на время вулкана, невидимых сил. Которые так страшно проглядывают, порой в простейших деталях, как ключ, пророчески покачивающийся, поблескивающий в темноте.

Повторяю – я не понимаю, как это сделано. Тонкие энергии, вроде бы, не рукотворны. Но зато знаю теперь, что театр не потерялся в пестрых генетически измененных обстоятельствах сегодняшних дней. И, многое приобретая, он готов и способен что-то чрезвычайно важное вспомнить. Мне, благодаря скудности, но, однако, избранности, театральных впечатлений, кажется, что время новой сценической актуальности уже приблизилось.

Продолжение следует