“Географ глобус пропил”. Режиссер Александр Велединский
“Географ глобус пропил!” – закричит вслед учителю один из самых ненавистных его учеников. Эта фраза стала названием и романа Алексея Иванова, и фильма Александра Велединского, чей сценарий написан по мотивам романа. Искать различия между режиссерской и писательской версией событий не только увлекательно, но и важно.
Главный герой, вынужденный учительствовать биолог Служкин, в книге живет в девяностых, вспоминает школьное детство, постепенно, с болью, нащупывает свой путь сквозь злое время. Ему уже отчетливо светит быть полным неудачником, оставшим от тех, кто “делает жизнь”, а сам он мечтает стать “кем-то вроде святого”. Но и этот вариант, с точки зрения девяностых, трудно назвать удачным, его точно никто не одобрит, зато для самого Служкина это лучший выход – оттого и завершается роман Иванова фразой: “Прямо перед ним уходила вдаль светлая и лучезарная пустыня одиночества”.
С точки зрения нынешнего времени – действие фильма происходит в 2013-м – быть кем-то вроде святого еще глупее, чем двадцать лет назад. Служкину (Константин Хабенский) в районе сорока, в связи с чем перспектив найти себя у него еще меньше, чем у книжного героя, хотя идея быть святым у него тоже наличествует.
То, что герой уже не молод, вызывает определенного рода сочувствие – и это далеко не единственный прием, вызывающий сочувствие у зрителя. У Служкина есть измотанная безденежьем, пьянством мужа и жизнью в провинции жена Надя (Елена Лядова). Казалось бы, переживать надо за нее, но Елена Лядова играет такую брызжущую соком ярость, такую выжигающую все вокруг злобу, что одной из первых реакций вполне может стать оправдание Служкина: с такой женой, понятное дело, запьешь. Уже потом приходит понимание, что Надина ярость говорит о том, что ее чувства к мужу еще живы и сильны, и отрицательный знак приобрели только в силу обстоятельств; но сперва хочется пожалеть не того, кто кричит, а того, на кого кричат, кто слаб.
Помимо слабости, на героя работает возраст – сорокалетие плюс нынешнее время, которое куда злее и грустнее девяностых, будто бы ставят Служкина в один ряд с Зиловым, с Макаровым из “Полетов во сне и наяву”, заставляя объяснять его поведение внутренними метаниями и противостоянием затхлой жизни. Пьяный Служкин, который пошел со школьниками в поход и подвел их, дурашливо унижает себя, плавая в реке: “Я бивень! Я бивень!” – так же, как Макаров кричал под столом “Ку-ка-ре-ку!”, проиграв молодому сопернику в подобии армрестлинга. Еще более пьяный Служкин раскачивается на качелях, как Макаров на тарзанке. Но географ, в отличие от Макарова, ни от кого не прячется и не притворяется погибшим. Просто в кадре с качелей спрыгивает не он сам, а его тень – не то символ пропавшего человека, не то что-то скрытое в служкинской душе, чего мы так и не увидим.
Противостоять, правда, Служкину нечему – обычное начальство, по-обычному дурные школьники, тоскливые уроки, а из университета крупного города его выгнали вряд ли по идеологическим мотивам. Есть большое искушение назвать эту обыденность вкупе с пьянством медленной смертью, однако назвать Служкина мертвым человеком не получается. Он все же скорее жив, чем мертв.
При этом тема гибели в фильме появляется неоднократно. И в отрывке из “Сказки о мертвой царевне и семи богатырях” – его Служкин постоянно читает, так ни разу и не добираясь до конца этого отрывка: “В том гробу твоя невеста”. Но расколдовать мерт-вых царевен, которых вокруг него много и которые не без успеха пытаются казаться живыми, у Служкина не выходит. Да он и не стремится: мешает его настрой на “святость”, на то, что счастье другого человека никоим образом не должно зависеть от него. Поэтому он старательно избегает связей с женщинами, которые рядом, и поэтому любовь, возникшая у учителя к ученице Маше (Анфиса Черных), не имеет продолжения. И сцена в заброшенной бане, где Служкин до крови хлещет себя сухими вениками, чтобы отвлечь от желания прикоснуться к Маше, отсылает к практике самобичевания у монахов. И это желание прежде всего сохранить себя, а не девушку. Маша же будто остается в хрустальном девственном гробу – учитель заранее уступает ее другому, ее ровеснику.
Имеется в “Географе…” и другое, более прямое, понимание смерти – в двух эпизодах, которые довольно сильно “бьют на жалость”. В первом – Служкин, придя на ночь к учительнице-коллеге, закрывается в ванной (за весь фильм, как и за всю книгу, он ни с кем не вступает в полноценный половой контакт), а когда дверь взламывают, неподвижно сидит в ванне, наполненной водой пополам с красной жидкостью. После того как все приходят в ужас (и зрители тоже), выясняется, что это не кровь из вскрытых вен, а красное вино – бутылку географ спьяну уронил в ванну, а потом уснул.
Во втором – Надя, не обнаружив мужа на балконе, с нутряным воплем “Витя!!” в ужасе (и зрители тоже в ужасе) перегибается через перила и смотрит вниз, но выясняется, что Служкин просто перебрался на другой конец углового балкона, чтобы дым от его папиросы не шел в комнату.
Географ ведет себя не как Зилов, который и упоенно фантазировал о своих похоронах, и пытался застрелиться всерьез. И не как Макаров, игравший в смерть. Служкин не собирается ни умирать, ни кого-то пугать этим. Но вот режиссер как раз этим пугает, и это выглядит так же грубовато, как и то, что одного из друзей главного героя сделали депутатом. На данном фоне Служкин автоматически выглядит лучше, чем он есть. Даже несмотря на то, что давний приятель, подавшийся в депутатство, оказывается, в сущности, человеком неплохим. И можно понять Надю, которая уйдет к нему, забрав дочку. И можно понять и то, что Надя вернется – чувств такого накала депутат ей дать не сможет, но в этом нет ни вины депутата, ни заслуги учителя – это типаж самой Нади, в которой проявилась тяга к страданию и затмила мечты о спокойствии и уюте.
Сам Служкин, кстати, как раз не против уюта и спокойствия, и отчасти поэтому он кротко сносит все Надины ультиматумы, а потом уступает ее другу – работает то самое убеждение: “ничье счастье не должно зависеть от меня”.
В результате получается, что живущего в современности Служкина надо защищать, поддерживать, подавать его зрителю под определенным соусом, усиливающим сочувствие – потому что без соуса он пресен: делать остальных героев то злее, то слабее, то глупее, нежели они выглядели в книге. Второстепенные героини, чьи характеры в романе выглядят очень ярко, в фильме оказываются неброскими и словно бы неважными, и взаимодействие с ними не так подчеркивает потерянность и безвольность Служкина. Зато поход, куда он отправляется с учениками, как раз эти качества подчеркивает, но в этом случае они оборачиваются плюсом – крепкие, злые подростки против незлого, запутавшегося учителя, которого они за пьянку смещают с командирской должности.
После похода школьники выкладывают на Youtube мини-фильм о походе, где Служкин предстает окончательным пьяницей и звучит песенка: “Его же посадят, его же посадят за мертвых детей!” С одной стороны, это месть ученика Овечкина, влюбленного в Машу и исходящего ревностью к старшему сопернику; с другой, данный ролик – прямое подтверждение того, что учителя из Служкина тоже не получилось. Он не географ. Можно назвать его обычным человеком, решившим не делать зла и оттого не делающим и добра тоже. Недеяние, невмешательство, отрешенность героя картины будто выключают его из жизни. Он есть, но существует за него будто его тень, а его живая кровь на поверку оказывается дешевым красным вином.
Глобусов Служкин не пропивает. В книге у новоиспеченного учителя оказывается только один глобус, и то его потом воруют, что можно рассматривать как потерю мира, как внутреннего, якобы пропитого, так и внешнего – книжный Служкин отказывается от кругосветного путешествия, потому что ему оно не интересно. В фильме же эти круглые предметы наступают и окружают: и в классе их полно, и на флаге школьников-походников красуется глобус, и на день рождения учителю дарят сразу две штуки…
И дело не только в том, что нулевые богаче девяностых. Понятие “глобус”, разрастаясь в геометрической прогрессии, теряет свой символизм. Теперь это обычный, ничем не насыщенный, банальный знак, как и сам глобус, пустой внутри. И десяток глобусов, стоящих в ряд на классных шкафах, очень похож на те тридцать три утюга, благодаря которым Штирлиц понял, что явка провалена.
Жанна СЕРГЕЕВА
«Экран и сцена» № 23 за 2013 год.