Я понимаю, что подобными – невозможными в наш суровый век – словами нельзя говорить о серьезной музыке, серьезных музыкантах и очень серьезном, хотя и достаточно молодом, маэстро, который почти два часа простоял за пультом в Большом зале Консерватории в один из последних декабрьских вечеров ушедшего 2016 года. Но других слов у меня нет, тем более что именно эти достаточно точно передают смысл происходившего в концертном зале. Теодор Курентзис со своим первоклассным пермским оркестром играл “Золушку” Сергея Прокофьева, практически весь балет, все три акта, несколько произвольно представленные, продемонстрировав дирижерскую маэстрию выше похвал, но главное – и это действительно главное – продемонстрировав фантастическую, поистине сказочную маэстрию самого композитора, дав расслышать ее, дав ее оценить, дав ею насладиться. Еще раз мы убедились: хотя к моменту создания “Золушки” Сергею Сергеевичу Прокофьеву было уже за пятьдесят лет, он не утратил своего юношеского художественного азарта и художественного озорства, своей властной потребности мастерить нечто изысканно-хитроумное, что-то волшебно-изобретательное, как это умели старинные часовщики-ювелиры.
И тут, кстати сказать, на концерте Курентзиса стало понятно, почему столь танцевальная прокофьевская “Золушка” не дается балетмейстерам, ни отечественным, ни зарубежным. Провалы или полуудачи, полуудачи или провалы. А потому, вероятно, что адекватно поставить в театре “Золушку” нельзя – слишком лаконичны и слишком загадочны ее быстро сменяющие друг друга эпизоды. На концертной эстраде это выходило замечательно хорошо, а на театральной сцене этого добиться, по-видимому, невозможно. Нужный эффект можно получить лишь в кино: там кинокамера могла бы поспеть за стремительным бегом прокофьевской Терпсихоры (одних только галопов в партитуре целых три). И кажется, что Прокофьев, не думая о том, сочинил кинобалет – опыт сотрудничества с Эйзенштейном не прошел даром. И очень возможно, что именно Эйзен мог бы создать кинематографическую “Золушку” (так он любил всякие сладостные хитрости ремесла), – если бы позволил себе ненадолго освободиться от “Ивана Грозного”, ставшего делом чести и делом жизни. Не позволил, а жаль. А Прокофьев, тяжко трудившийся в это же время над оперой “Война и мир”, позволил и не прогадал. Но…
В концерте Курентзиса, как и в музыке, две кульминации, две вершины. Первая – гениальный, какой-то нездешний вальс, уносящий в недоступную даль, подальше от постылого, лишенного любви, наполненного ненавистью, холодного дома. И вторая – устрашающий бой часов в полночь, грозное повеление вернуться домой, грозное напоминание о долге и несвободе. Ночь услад кончилась, сказка любви резко оборвалась, впереди день забот, день тревог или даже dies irae, день гнева. Поразительно, как современный молодой и успешный дирижер остро чувствует то, что чувствовали люди 30–40-х годов: постоянное ожидание удара судьбы, постоянное присутствие угрозы.
Вадим ГАЕВСКИЙ