Музей смеховой культуры “Трикстер” существует в Санкт-Петербурге уже четвертый год. Проводит выставки, тренинги, экс-курсии и лекции, обзавелся сайтом. Свое название музей ведет от легендарного божества и ловкача – отца всех Пульчинелл, Петрушек, Иванушек-дурачков. Обитает в весьма скромных жилищных условиях на улице Жуковского, поэтому выставки, посвященные фольк-лорным персонажам, детской субкультуре ХХ века, путешествуют по разным площадкам. Частное собрание, основа материальной коллекции музея, уже побывало в Москве, Костроме, Сестрорецке.
В июне открылась очередная выставка под названием “Символы детского счастья”, что и стало поводом для беседы с создательницей музея “Трикстер”, историком и психологом Станиславой СМАГИНОЙ.– Станислава, что спровоцировало ваш интерес к атрибутике и семантике детства?

– Как человеку, для которого важна русская культура, мне интересно и то, каким образом она отражена в реалиях детства. Почему, например, ребенку так необходимо научиться прыгать через веревочку или резиночку?

На вопрос “для чего нужна история?” большая часть людей скажет: “Мне она в жизни не пригодилась”. Но если спросить: “Откуда родом твой прадедушка?”, отвечают, например: “из Псковской губернии”. Тогда задаешь вопрос: “Что же такого произошло в Псковской губернии, почему он в Питер-то приехал?”. И вдруг выясняется, что исторические события, о которых человек понятия не имел, с ним лично очень тесно связаны. Собственный род и биография из плоскости анкетных данных превращаются в живой объемный мир, который трогает, имеет своих героев. И этими героями становятся родственники, даже ушедшие предки оживают.

Примерно то же самое происходит на наших выставках. Оказывается, что нахлынувшие воспоминания об играх, друзьях и игрушках намного ярче и разнообразнее, чем тот образ собственного детства, который взрослый человек привык воспроизводить в своей взрослой логике.

– Способ культурно-исторической самоидентификации?

– Можно и так назвать. И этот способ реализуется с помощью ресурса, который человек открывает в собственном детстве. Мы склонны очень серьезно “западать” в мифы такого рода, как, например: “у меня в детстве все было чудесно” (и это, безусловно, миф – потому что у нормального живого человека не может быть абсолютно все чудесно). И другой миф: “у меня в детстве все было ужасно” (что тоже редко бывает абсолютной правдой). В интернете сейчас можно найти множество рассказов и воспоминаний о детстве, и там совершенно очевидно преобладают негативные сюжеты. О счастье намного меньше.

Мне как психологу с большой практикой кажется одной из актуальных проблем тот факт, что мы склонны воспринимать жизнь преимущественно трагично. В нашей стране тому имеются исторические причины: революции, войны, сталинские лагеря. В любой семье – своя трагедия. Поэтому умение страдать у нас очень развито. А хочется актуализировать и умение безудержно смеяться, которое нам тоже дано.

Однажды мне стало любопытно: как представляют счастье ребенка взрослые люди разных поколений? Из чего оно состоит? Как меняется от поколения к поколению? Мы стали расспрашивать посетителей наших выставок и набрали целый вагон воспоминаний. Так мы получили возможность проанализировать: что делало счастливыми детей 1940-х, 50-х, 60-х… и т.д. Наша коллекция все еще пополняется. Вот так, потихоньку, всем миром мы создаем что-то вроде “Национального банка счастья”, который нашей стране очень даже может пригодиться.

– Из чего, помимо воспоминаний, состоят коллекции “Трикстера”?

– Все они связаны с основной задачей музея – актуализировать индивидуальное понимание счастья. Поэтому и собраны предметы, соприкосновение с которыми приносило нам радость в годы взросления. Среди них – очень серьезные: например, интеллектуальные настольные игры довоенных лет (честно говоря, они требуют от игроков большой эрудиции и развитой логики). Есть очень трогательные экспонаты, вроде лошадок-качалок 1950-х– 1980-х, девчачьих альбомов 1940-х, или уже почти раритетной плюшевой обезьянки Жакони. А есть вроде бы не имеющие утилитарной ценности “детские сокровища”: пузырьки от советских духов, брикет оконной замазки, стеклянные шарики… Собранные вместе, они представляют огромный пласт того, что уже исчезло из детской культуры, и становятся для гостя выставки толчком к очень ценным воспоминаниям о самом себе.

В экспозиции представлен детский фольклор, специфическое устное творчество. Оно передается от ребенка к ребенку, его нет во взрос-лом мире, где кажутся абсолютно бессмысленными образцы черного юмора про маленького мальчика или гроб на колесиках, запрет наступать на трещины на асфальте. На самом деле, когда мы узнаем от своих друзей, что “если носить портфель замком к себе – получишь двойку”, то еще не задумываемся о безопасности мира, но уже познаем его законы.

– А какое место, на ваш взгляд, в детской субкультуре ХХ века отведено театру и кинематографу?

– С точки зрения психологии, приходя в театр, маленький ребенок запоминает факт попадания в странный мир. И если этот мир красив, то производит впечатление счастья. Но, честно говоря, дети, которых в течение ХХ столетия водили в театр – очень тонкая прослойка, в основном жители больших городов. А для большинства советских детей главный спектакль – это елка, любимый актер – Дед-Мороз. Преобладающая часть народонаселения видела его в массовом порядке каждый год, вместе со Снегурочкой, Бабой-Ягой и всякими зверушками.

Зато в детской культуре всегда были важны киноактеры: им хотели подражать, их фотографии собирали, в них влюблялись, им писали письма. Для советского ребенка кино было редким, зачастую запретным удовольствием. Видеомагнитофона не было, интернета тоже, детское кино можно было посмотреть только там и тогда, где его показывали. Ребенок свою жизнь под это подстраивал и знал, что в определенный день недели тетя Валя будет вести “В гостях у сказки” – и если, не дай бог, ты в этот день учишься, да еще тебя поставили дежурной… Тогда это катастрофа, потому что потом ты этот фильм можешь не увидеть еще несколько лет. Все эти препятствия нисколько не обедняли впечатления, напротив – придавали им ценность и остроту. Поэтому и смотрели каждый фильм внимательно, даже если не в первый раз.

А еще у нас на выставке есть коллекция диафильмов и календариков с героями мультфильмов. Мне кажется, что очень многие люди до сих пор свой возраст осознают по тому, какие мультики они смотрели. Кому-то “Ну, погоди!” показывали со второго по третий класс, кому-то – в 5-6 лет. И, в зависимости от возраста и характера, ребенок воспринимал мультик по-разному. Есть те, кто над волком и зайцем смеялись, а есть те, кто вообще не понимал: что там смешного? Мне вот, например, эти истории казались скучноватыми, но я все равно их смотрела – глупо не садиться перед телевизором, когда там показывают мультики, в которых для ребенка всегда есть что-то волшебное, мифическое. И по идее это должно быть счастьем, хотя иногда ты смотрел на это счастье и думал: “какой ужас!”. Но так как их показывали редко – надо было смотреть все, без исключения. Можно сказать, что была очень важная для советского ребенка традиция: смотреть кино. У нынешних детей она практически отсутствует, так же как традиция делать “секретики”. 

– Неужели “секретиков” больше не делают?

– Делают, но очень редко. А в ХХ веке это было массовое явление, связанное и с коммуникацией в детском сообществе (проверялась преданность подружки, которая знала место зарытого “секретика”), и с первичным эстетическим опытом, и с поис-ком материалов… И не надо было никому объяснять, что такое “секретик”.

На выставке есть раздел, посвященный дворовым играм, дворовой атрибутике. Представлено немного, но даже это малое количество вызывает огромный интерес у современных детей, в жизни которых двора в том смысле и объеме, как у их родителей, нет. Они с большим удовольствием осваивают классики. Меньше – резиночку. И, надо признать, у них это получается не блестяще.

– Как попадают эспонаты в музей “Трикстер”?

– Самый простой путь – покупка. Бывают классические покупки на аукционах, в магазинах. А бывают анекдотические, как в Волгограде, когда я вышла на рыночную площадь и закричала: “Бабушки! У кого есть что-нибудь ненужное из советского детства?” И то, что бабушки принесли, я купила.

Есть второй путь: на выставку приходят люди, и для них очень важно существование коллекции, сохраняющей тепло их детства. Кто-то возвращается и приносит в дар час-тичку собственного детства.

Третий путь – “добывайка”. Все мои знакомые перерыли свои квартирные закрома и, проходя мимо помоек, высматривают: нет ли там чего-нибудь для меня? То, что не возьмет ни один нормальный человек для продажи или для государст-венного музея, – может произвести фурор в нашей экспозиции. Я, кстати, в принципе не могу представить такую выставку в государственном музее.

– Трудно не согласиться, что суть этой экспозиции – глубоко народная.

– На самом деле у нашего музея (очень бытового, предметного) есть психологическая основа, которая отличает все, что мы делаем. Я как психолог понимаю, что в идеале она должна лежать в основании любой выставки. Но в государственном учреждении это вряд ли возможно: школьных психологов и то не хватает, а уж музейного найти – вообще фантастика. Хотя надо бы. А хорошо бы еще и режиссера иметь при музее, а не только историков и архивистов.