Холодная осень 1942 года

10-1_15Не стало Семена Семеновича ШКОЛЬНИКОВА. Фронтового кинооператора. И в этих двух словах сошлось очень многое. Жизнь и судьба.

Родился в Москве. После войны переехал в Таллин – по семейным обстоятельствам. Работал на “Таллинфильме”. И снимал, снимал, снимал… Как оператор и как режиссер. А документалист Виктор Лисакович сделал о нем фильм “…и я снимаю все это…”.

Орден Красного Знамени, два ордена Отечественной войны, три Сталинские премии (в том числе за съемки фронтовой кинохроники), югославский орден “За заслуги перед народом”, орден “Знак Почета” и еще множество наград, среди которых профессиональные – премия Гильдии кинооператоров “Белый квадрат”, “Ника”.

Он прожил наполненные событиями 97 лет.

О военном прошлом, о фронтовых друзьях, о семье, неожиданных встречах Семен Семенович рассказал в своих воспоминаниях. Фрагменты из них – на этих страницах.

 

Я снимал войну с Финляндией в 1939-1940 годах. После этой войны подошел мой год призываться, и я ушел в армию. Там закончил полковую школу. А потом грянула Великая Отечественная война, и 13 июля, не провоевав и месяца, я был ранен. Отлечившись в госпитале, снова был отправлен на фронт. На этот раз стал командиром взвода разведки. Воевал. 5 июля 1942 года в боях под Ржевом опять был ранен.

Среди фронтовых кинооператоров были чувствительные потери. Ряды их приходилось пополнять, и тогда издали приказ по всем фронтам: кинооператоров, находящихся в воинских частях, независимо от занимаемой должности, отправлять в расположение Центральной студии документальных фильмов для дальнейшего использования на фронте по их специальности. Я, конечно, был счастлив, когда снова взял в руки киноаппарат. Очень по нему соскучился.

Мне кажется, что в мире нет более достойной профессии, чем профессия кинооператора. Так я думаю. Убежден.

***

С самого утра дождь моросил, как сквозь мелкое сито. Нас было двое. Мы фронтовые кинооператоры.

Мой напарник и друг Иван Панов, бывший кинооператор студии “Мосфильм”, во время войны стал кинохроникером. А я потомственный кинодокументалист. Три недели назад приехал в Москву прямо из госпиталя, куда попал после второго ранения.

Я считал себя ветераном войны. А Ваня Панов шел на войну новичком. В армии не служил. Мы пробирались во фронтовую киногруппу Калининского фронта. Панов был старше меня и значительно выше ростом. Обувь носил сорок шестого размера. В Москве сапог такого размера не оказалось. Вместо сапог ему выдали ботинки с обмотками. А как с ними обращаться он не знал.

Я-то к тому времени уже приобрел опыт. Когда меня призвали в армию, мне были выданы ботинки с такими же обмотками. И как обидно было слышать, если вдруг у кого-то размоталась обмотка, и ее черный шлейф тянулся за ним: “Эй, солдат, у тебя дисциплинка размоталась”. Вот я и постарался наловчиться, чтобы не укоряли “размотавшейся дисциплиной”.

Однако передача моего опыта Ивану успеха не возымела. Эта наука давалась ему плохо. И довольно часто нам приходилось останавливаться и размотавшуюся испачканную обмотку отжимать от грязи и опять наматывать на ногу. А ведь мы еще были нагружены киноаппаратами и железными “яуфами”, набитыми доверху коробками с пленкой для наших коллег, снимавших на фронте.

В освобожденном нашими войсками городке мы разыскали военную столовую, где кормили за имеющиеся у нас продовольственные аттестаты. Столовый зал находился в бывшем складском помещении. Все столики были заняты. Но нам повезло. Наши операторские глаза сразу уперлись в столик, за которым сидел человек в цивильной одежде. Кажется, это был единственный гражданский в огромном зале. На мой вопрос он доброжелательно ответил: “Свободно, садитесь”. Мы сняли с себя аппараты, кассетники, мокрые шинели. Аккуратно уложили на свободный стул.

Человек, сидевший за столом, внимательно, как мне показалось, смотрел на все, что мы делали. Он был высок, с аккуратно расчесанными на пробор волосами. Чисто выбрит. Чиста и хорошо отутюжена была и одежда. И вообще вид у него был аккуратнейший. Было странно видеть со вкусом одетого, в гражданскую одежду, человека почти у самой передовой – слышались разрывы артиллерийских снарядов. И еще я обратил внимание на его руки. Такие руки бывают у пианистов.

Подошла официантка. Мы предъявили свои продовольственные аттестаты. Я заметил, что наш сосед официантке ничего не предъявил. Никакого документа. Значит, он здесь свой. Вскоре официантка появилась с тремя маленькими кусочками черного хлеба.

Мы долго сидели молча, время от времени поглядывая друг на друга. Очень хотелось есть. Все, что у нас было, мы вчера выложили на стол в доме, где нам предложили переночевать. Иначе поступить не могли. Кроме того, в доме оказалось трое маленьких детей. В общем, наши “сидоры” освободились от тушенки, хлеба и сахара. И сейчас мы сидели голодные. Очень хотелось проглотить лежащие перед нами два кусочка хлеба. Но, наверное, нас сдерживал человек, который сидел напротив, он, как мне показалось, даже не взглянул на свою порцию хлеба.

“Вот выдержка”, – подумал я.

А официантка все не появлялась. Наше с Иваном терпение лопнуло, и мы, не выдержав такого испытания, разом проглотили свои порции. Я почувствовал после того, как съел хлеб, что кушать захотелось еще больше. Казалось, что официантка уже никогда не придет, но она неожиданно появилась с тремя тарелками горячего супа. От него шел густой пар. Если бы не наш сосед по столу, я бы стал над этим паром разогревать застывшие руки. Но сдержался.

Мы с Иваном взялись за ложки и ускоренным темпом стали хлебать суп. Съели мигом, обжигаясь. Но я чувствовал, что мой желудок остался незаполненным.

Время от времени я незаметно поглядывал на нашего соседа. Он ел спокойно, с прямой спиной, не наклоняясь над тарелкой, откусывая совсем маленькие кусочки хлеба.

Наконец, обед окончен. Мы с Иваном встаем из-за стола. Встает и наш сосед.

– Вы куда на ночь глядя? – спросил он.

– Надо узнать, где комендатура этого городка. Попросим коменданта устроить нас на ночлег.

– Я покажу. Нам по дороге.

Мы выходим на улицу. Мелкий моросящий дождь не прекращается. От насыщенного влагой воздуха и мрачного света мне кажется, что земля уплывает из-под ног. Чувствую, что медленно тупею от этой мокроты. Иван, похоже, в таком же положении. Но он, в отличие от меня, курящий. Останавливается, закуривает, на моих глазах оживает, оттаивает. Как будто просыпается.

Мы идем молча по кривой улочке и вскоре входим в одно-этажный кирпичный дом.

Это комендатура.

Наш спутник любезно доводит нас до двери кабинета и входит вместе с нами. За столом сидит пожилой майор. Он здоровается с нами, а затем обращается к нашему сопровождающему:

– Чем обязан, товарищ полковник?

Полковник?!

– Вот эти да товарища добираются до фронта. Они фронтовые операторы, – майор перевел взгляд на нас. – Мы обедали вместе. Познакомились. Им нужно переночевать. Вот я и показал им комендатуру.

– Да, в сложное положение, товарищи операторы, вы поставили меня. Незадолго до вашего прихода ко мне приходила группа офицеров, – он сделал паузу, посмотрел на нас и продолжил. – С трудом разместил их. Городок маленький, совсем недавно освободили его. Много разрушений… Просто не знаю, куда вас направить.

– А давайте одного я устрою у себя, а второй переночует у девушек с почты. Думаю, они возражать не будут. Я им объясню.

– Спасибо, товарищ полковник. Я для порядка все же напишу записку. Но только на одну ночь, товарищи кинооператоры. Разрешите посмотреть ваши удостоверения. – Он внимательно посмотрел наши документы с правом киносъемок на фронте. Вернул и пожелал удачи.

По дороге к месту ночевки полковник вдруг извинился перед нами за то, что хочет сказать.

– Не обижайтесь на меня, старого человека. Я знаю, по вашим знакам отличия, что вы инженер-капитаны. А знаете ли вы, что такое быть инженером в старое время? Я говорю о царском времени. О, это было высокое звание. А вы еще и капитаны. Вы нетерпеливые люди. Не дождались, когда принесут суп, и съели хлеб. А когда принесли суп, ели его без хлеба.

Советую вам, молодые люди, воспитывать в себе выдержку. Она вам пригодится не только в застолье, но и на полях сражений. И еще. Вы офицеры и потому должны знать этикет застолья. Во время еды ваша спина должна быть абсолютно прямая. Не голова ваша должна наклоняться к ложке, а рука должна поднести ложку ко рту. Извините меня за откровенность. Может быть, мой совет пригодится вам в жизни. Извините еще раз.

Мы дошли до двухэтажного домика. Одна половинка двери раскачивалась от порывов ветра, она висела на одной петле, а петля удерживала дверь только на одном ржавом гвозде. В некоторых окнах не было стекол, а вместо стекла вставлена фанера. И вообще весь дом был обветшалым.

– А вот и дом, в котором я живу. Вы переночуете здесь. Да, извините, я не представился. Алексей Петрович Чихов. Почти Чехов, – засмеялся полковник.

Он жил на первом этаже. Комната метров двенадцать. Старая кровать с железной сеткой, на которой лежал прохудившийся матрас. Около кровати стояла тумбочка, на ней лежали три книги. Одна из них была раскрытой. Маленький стол и два венских стула. У противоположной стены – длинный кожаный диван. На нем, видимо, предстояло спать одному из нас.

Киноаппараты мы поставили в свободный угол комнаты. Сняли с себя мокрые шинели и, аккуратно стряхнув с них мокроту, повесили на вбитые в стену гвозди. Воздух в комнате был чистый и теплый, я глубоко вдыхал его. Вот только руки мои были очень холодные, и я их все время растирал. Мы с Иваном уселись на диван, хозяин комнаты сел на стул. Я уже не могу вспомнить, как получилось, что наш новый знакомый начал рассказывать о себе. Может быть, человеку, живущему в одиночестве, не с кем и поговорить по душам. Может быть, именно это и заставило его разговориться. А рассказ Алексей Петрович начал с детства.

Дед и отец были военными. Окончили академию Генерального штаба. Были в чине генералов. Алексей с отличием окончил гимназию, а затем военное училище и академию Генерального штаба.

Участвовал в трех войнах и дослужился до чина полковника. Когда в 1917-м пришли большевики, Алексей Петрович стал… В общем, нерукопожатным стал. Он понял, что рано или поздно его арестуют, а возможно, и расстреляют. И после долгих раздумий записался в ряды Красной гвардии.

Воевал на многих фронтах.

Был начальником штаба дивизии.

Я с наслаждением слушал полковника. Такого русского языка я никогда не слышал. Для меня его речь звучала, как любимая классическая музыка. Я слушал его голос, слова, произносимые красивым мягким тембром.

Все перемешалось в моей голове. Возник рой человеческих голосов. Сквозь него стал прорываться отдельный голос. Он становился все отчетливее и вскоре вытеснил все остальные. Я сразу узнал этот голос. А может быть, мне только казалось, что это тот самый голос, ведь я его никогда не слышал…

Мне не было еще и года, когда умер отец. Его увеличенная фотография в красивой раме висела в нашей столовой комнате. Он был сфотографирован в военной форме. А его голос? О нем мне рассказывала мама. Она даже пыталась однажды воспроизвести его. Я это хорошо запомнил.

Как рассказывала мама, мой отец воспитывался в зажиточной семье. Успешно окончил гимназию и поступил в институт. Но вот в какой – никто и никогда не говорил об этом.

Думаю, друзья просто не интересовались его учебой. И сколько лет он проучился, тоже не знаю.

Сложившееся благополучие не изменялось до тех пор, пока в город, где жила семья отца, не приехал передвижной театр, в котором выступала моя мама. Теперь наступило время рассказать о ней.

Это была многодетная семья. У бабушки от первого брака было два сына. Поженившись с дедом, они народили еще пятерых детей. Так что у деда с бабушкой было шестеро мальчиков и одна девочка – моя мама. Их профессией и работой стал передвижной театр.

Они путешествовали по России и показывали спектакли в богатых усадьбах, в провинциальных городах, на ярмарках.

Мой дед был талантливым актером. В молодости играл в стационарных театрах, но из-за своего неуживчивого характера долго не задерживался на одном месте. Начинались поиски работы в других театрах. По дореволюционной России таких театров кочевало множество. Но деду везло, он как-то быстро находил театр, который его принимал. Видимо, режиссеры понимали, что имеют дело с талантливым человеком.

Так, кочуя по России из театра в театр, дед наконец-то встретил мою бабушку, женился на ней, появились дети, и он понял, что жизнь надо менять.

И вот однажды, посоветовавшись с бабушкой, он решил создать свой собственный театр. Собрал маленькую труппу – на большую не было денег, а он кормил всю труппу. Причем кормились все вместе – и актеры, и семья деда. Он был вспыльчивым, да к тому же еще и прижимистым. После спектакля, когда наступало время ужина, он спрашивал:

– Сегодня на ужин будет селедка с хлебом и чай с бубликами. Кто хочет селедку? – Поднимались руки. – А кто хочет чай с бубликами?

Вот так. Или, или. Вместе нельзя. Выбирай что-то одно. И это касалось не только актеров, но и членов семьи.

Все это я рассказываю со слов моей мамы.

Дед был, безусловно, талантлив. Многие пьесы он писал сам.Театр возглавлял, конечно же, сам. Был хозяином и режиссером. А бабушка была при театре администратором. Следила за реквизитом, кормом для лошадей, готовила еду для всех. В театре актеры все делали сами. Устанавливали декорации, грузили их после спектакля в фуры, запрягали лошадей, исполняли обязанности кучеров.

Мама была единственная женщина-актриса. Другие женские роли играли мужчины. Мама была очень красива. Обладала абсолютным слухом и прекрасным голосом. После спектакля исполняла для зрителей популярные в то время песни.

Все это продолжалось до тех пор, пока театр не приехал в город, где жил мой будущий отец.

Отец, когда учился в гимназии, увлекался сценой, участвовал в спектаклях. И когда театр деда приехал в их город, он не пропустил ни одной постановки. В театре он увидел мою маму и влюбился с первого взгляда.

Он всегда сидел на первом ряду и не сводил с нее глаз. А когда они повстречались в городе, мама его сразу узнала.

Отец от неожиданности выпалил:

– Здравствуйте, талантливая барышня. – Мама смутилась, потому что “талантливая барышня” ее никто никогда не называл.

Они прошлись по улице, не произнеся ни единого слова, Потом мама сказала:

– Извините, мне пора, нужно готовиться к спектаклю.

Но он не отпускал ее руки.

– Когда я смогу вас встретить в следующий раз? – спросил он с надеждой.

– Не знаю. Извините, меня уже ждут, – тихо сказала она и ушла.

Когда отец узнал, что на днях театр уезжает, он пришел к моему деду и попросил взять его в труппу.

– А как же ваша семья? Согласится ли она отпустить вас с бродячими артистами?

– Меня это не интересует. Я хочу стать актером!

Он говорил с дедом о профессии актера, но думал-то, конечно, о маме. Именно о ней.

Дед взял отца в театр, а в семье у него разразился страшный скандал. Но ничто не остановило отца. Он остался с бродячим театром.

Отец оказался хорошим актером. Его карьера успешно продвигалась. Через полгода они с мамой пришли к е родителям за благословением. Похоже, для них это не было неожиданностью. Они благословили влюбленных, но со свадьбой решили повременить – нужно было уладить финансовые дела.

Однажды театр приехал в Тульскую губернию. В первый же вечер, после спектакля, к деду и бабушке подошел человек и сказал, что он из Ясной Поляны, от Льва Николаевича Толстого, который просит дать спектакль в его имении. Они были в восторге. Шутка ли, сам Толстой хочет видеть у себя бродячий театр!

Сцену соорудили прямо перед террасой, на которой собралась семья писателя и гости. Артисты вспоминали, что Лев Николаевич во время спектакля не сводил глаз с моей мамы.

Среди гостей был художник Леонид Пастернак, отец Бориса Пастернака. Впрочем, Леонида Пастернака гостем назвать было бы неправильно. В семье Толстого он был свой человек. Иллюстрировал романы и рассказы писателя.

После спектакля мама под аккомпанемент баяна пела песни и романсы. Во время ее выступления Лев Николаевич попросил Пастернака нарисовать портрет этой красивой девушки. Пастернак взял лист бумаги, карандаш и тут же начал рисовать.

Когда мама закончила петь, ее пригласили на террасу и показали портрет. Мама долго его рассматривала и, наконец, произнесла только одно слово: “Похожа”. Дело в том, что она никогда не фотографировалась. Дед считал это пустой тратой денег. Мама надеялась, что ей подарят портрет, но Лев Николаевич сказал: “Я оставлю его себе на память”.

 

***

И все-таки свадьбу сыграли. Теперь им не надо было скрывать свои чувства. А потом родились сестра и брат и еще одна сестра. А вскоре началась Первая мировая война. Несмотря на то, что у отца было трое маленьких детей, его все равно призвали в армию. Мама вернулась на сцену. Но зрителей становилось все меньше. Резко упали доходы от спектаклей.

Первое время отец писал письма маме довольно часто. Потом они перестали приходить. Так длилось два-три месяца. Мама не находила себе места. Но однажды письмо пришло. Из него мама узнала, что отец был ранен и не мог писать. Как писать, если он не мог вспомнить ни своего имени, ни город, где жил.

Его, слава Богу, подлечили, память восстановилась. Отец получил медаль за храбрость и чин младшего офицера. Читая письмо, мама испытывала противоречивые чувства. Радость, что ее муж жив, ему дают двухнедельный отпуск, и он скоро увидит ее и детей. И боль – оттого, что ему пришлось пережить.

***

Отец появился в доме в форме офицера со сверкающей медалью на груди.

Дед объявил недельный перерыв в театре, хотя финансовое положение было тяжелое. Отец вернулся больным, и здоровье его с каждым днем ухудшалось. В нашей семье наступили тяжелые дни. Папа умер, когда мне только-только исполнилось девять месяцев.

Бабушка рассказывала, что мама целыми днями сидела, глядя в одну точку. Ночами не спала, лежала в постели с открытыми глазами, уставившись взглядом в потолок. Все заботы о нас взяла на себя наша бабушка, мамина мама. Около полугода мама находилась в таком состоянии, потом стала постепенно приходить в себя. И в доме все стало, как прежде.

***

Финансовое положение у деда с бабушкой становилось все хуже и хуже. Дед стал чаще говорить бабушке о том, что им следует всей семьей уехать в Америку. Но на такую поездку не хватало денег. Дед предложил бабушке план: он берет с собой двух бабушкиных сыновей от первого брака (они были старше остальных детей) и уезжают в Америку. Там устраиваются на работу, зарабатывают деньги, покупают билеты на пароход и высылают бабушке. Она согласилась с таким планом. Вскоре дед и сыновья уехали. Бабушка стала ждать.

Дед регулярно писал бабушке. Им удалось найти работу, они уже начали откладывать деньги.

Время шло. И вдруг одна из бабушкиных “доброжелательниц” сообщила ей, что у деда в далекой Америке появилась женщина. Бабушка, с ее крутым характером, пришла в бешенство. Однако вскоре получила от деда билеты для поездки в Америку.

Мама рассказывала, что когда увидела у бабушки билеты, подумала: “Вот уедем в Америку и заживем там, как следует жить приличным людям”. Но бабушка не смогла сдержать гнев. Она разорвала билеты на мелкие кусочки и демонстративно выбросила в мусорную корзину.

Вспоминая этот эпизод, я думаю о гневе человека, когда здравый смысл покидает его. Бабушка не подумала, что если у деда в Америке появилась другая женщина, то зачем он писал ей письма и в конце каждого приписывал “люблю”? Зачем послал ей билеты?

Наша семья осталась навсегда жить в России.

 

***

…Мы молча идем с Иваном по проселочной дороге. Не знаю, какие мысли бродят сейчас в его голове. Но я не думаю ни о чем. Мне кажется, что я слышу пение капель дождя. Их таинственный шорох, тихий тревожный треск… В этом осеннем оркестре…

Мне кажется, что солнце уже никогда не пробьется сквозь толстый слой быстро бегущих облаков. Слышу, как капли стучат по оствшимся на деревьях листьям – желтым, красным, рыжим. Капли стучат без слов. Небо нависло над нами тяжелой серой крышей. И я не понимаю, что сейчас – день или вечер. Серо и сумрачно. Кажется, я слышу дыхание чьих-то судеб.

И вдруг мои мысли словно проснулись и снова потекли воспоминания.

После смерти моего отца мама еще два года не могла думать ни о ком другом. Ее окружали друзья папы, и все они были свободны. Ей приглянулся приятель отца, который почти в одно с ним время вернулся с Первой мировой войны и которого после тяжелого ранения комиссовали. Его жена умерла. У них росла дочь. Мама вышла за него замуж. В нашей семье появился пятый ребенок.

Я не помню своего отца и поэтому не знаю, как отцы относятся к своим чадам. Но очень хорошо знаю, как отчим относился к нам, не его родным детям – с лаской, вниманием, любовью. Помню, как после войны все дети нашей семьи собрались у родителей и я сказал своим сестрам и брату:

– Прошу вас с этого дня, с этой минуты: в нашей семье больше нет слова “дядя”, а есть слово “папа”. И все согласились.

У мамы и отчима после их женитьбы родились еще две девочки.Одна в возрасте двух лет умерла от менингита. А вторая дожила до преклонных лет. Отчим воспитывал нас с самых детских лет.

Я вижу его стоящим у окна. Он долго смотрел в него, а потом произнес как бы про себя: “Эх, если бы я мог бежать с такой скоростью, как эти облака”. И теперь, когда у меня уже есть правнуки, я часто смотрю на бегущие облака и вспоминаю этого удивительно доброго и добропорядочного человека, который сумел завоевать нашу любовь.

 

***

Мы по-прежнему шли молча, аккуратно обходя грязь. Берегли обувку. Вдруг все время молчавший Иван заговорил:

– Скажи, у тебя есть любимая девушка?

Вопрос застал меня врасплох. Нет у меня любимой девушки. Знакомые есть, а любимой нет. Откуда у меня может быть любимая девушка, если я с 1940 года служу в армии и лет-то мне чуть больше двадцати. Я просто не знал, что ответить. Решил выдумать.

– Есть у меня любимая девушка и очень красивая.

– А как зовут ее.

– У нее красивое имя – Альбина.

– Значит, Альбина?

– Альбина, – повторяю.

– Моя жена тоже красивая, и имя красивое – Рита. Но ты выдумываешь, наверное?

– Нет, Ваня, не выдумываю.

– И все же ты выдумываешь. Нет у тебя девушки.

Такого поворота я не ожидал. Но у меня не было желания что-либо ему объяснять. Мне захотелось расхохотаться или послать его по-дружески куда-нибудь подальше.

– Ваня, – говорю я, пытаясь вложить в свой голос всю серьезность. – Какого беса ты злишься. Разве я тебе сказал что-то обидное?

Мы замолкаем. Продолжаем идти.

– Ваня, дорогой, не злись. Поговорили и ладно.

Ваня повеселел, и вскоре мы забыли об этом разговоре. Я тогда так и не признался Ивану, что девушки у меня нет. Выдумать-то я выдумал, но выдумка сбылась.

После войны, в 1946 году, наша киностудия ЦСДФ совместно со студией “Таллинфильм” снимала полнометражный документальный фильм об Эстонии. Мы приехали в эту республику, и к нашей киногруппе присоединилась переводчица Зинаида Веселова, знавшая пять языков. Ее предки жили в Эстонии с девятнадцатого века. Мы работали вместе, я влюбился в нее и женился. У нас родился сын Виктор. Он окончил ВГИК, операторский факультет.

 

***

Мы шли повеселевшие и даже не заметили, как прекратился дождь и сквозь разрывы облаков засияло солнце. На душе стало спокойнее. Но спокойствие длилось недолго. Мы увидели покосившиеся столбы, деревню – безлюдную россыпь изуродованных домов с развороченными палисадниками. Но больше всего было дотла сгоревших домов. Торчали только кирпичные трубы как памятники бывшим избам.

– Вот суки, – выругался Иван.

Для нас, побывавших на войне, такая картина была не нова. Все это мы видели ежедневно. Но что случилось со мной в этот раз – не знаю. Почему у меня защемило сердце так, что пришлось остановиться, чтобы отдышаться. Возможно, это произошло потому, что Иван, увидевший такое впервые, произнес только два слова “вот суки”.

И еще. Вспомнилась мне жизнь нашей семьи. Надо же… За час вспомнил два века – девятнадцатый и двадцатый. И три войны. Первую мировую, финскую и Отечественную.

Мы спешили к передовой. Спешили скорее начать снимать тех, кто освобождал нашу землю от оккупантов. Многие из них погибли, так и не дожив до Победы.

Семен ШКОЛЬНИКОВ
«Экран и сцена»
№ 15 за 2015 год.