Андрей Кислицин – актер, режиссер, артист цирка и телеведущий. Окончил Новосибирское театральное училище, работал в Цирке дю Солей (шоу Alegria, Varekai, Volta), играл в «Снежном шоу» Вячеслава Полунина. Исполнитель одной из главных ролей в шоу «Антигравитация» в постановке Нины Чусовой и Андрея Кольцова, режиссер и актер предстоящей премьеры семейного спектакля «Джорандо». Как и «Антигравитация», «Джорандо» пройдет на площадке ДК Горбунова.

– Можем ли мы назвать то, чем вы сейчас занимаетесь в Москве, новым цирком?

– Да, это новый цирк. Во-первых, мы работаем не в здании цирка, а это уже означает новое. Я вполне могу утверждать, что это новый цирк, потому что есть, с чем сравнивать: я проработал в Цирке дю Солей 10 лет, и это еще одна интересная коллаборация различных визуальных жанров.

– В старом цирке мы смотрим на людей на арене, они делают что-то невероятное, мы так не можем, и нас это восхищает. А в спектаклях нового цирка есть история человеческой уязвимости. Не случайно в спектакле «Антигравитация» вы работаете на наклонном экране, и кажется, в любой момент можете рухнуть. То есть мы уверены, что актер не упадет, он профессионал, но персонаж явно существует на грани.

– Вы хотите и в этом еще смысл найти?

– Да, хочу.

– В этом спектакле достаточно смысла в самом сюжете. Это не комедийный, не веселый сюжет – «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Я трагикомик. У меня 50% смешно, а остальные 50% – это лирика, трагедия, одиночество. Меня этому научил Слава Полунин. Я вообще не за комфорт. У нас постоянный челлендж.

– В России этого направления почти нет.

– А потому что я еще за это не взялся. Я только из-за пандемии закончил работать в Цирке дю Солей и приехал сюда, и мне надо еще немного времени, чтобы со всеми познакомиться, понять индустрию. Но вы правы, работ такого направления очень мало, потому что люди понимают его плоско. В драматическом театре оно не развивается, потому что это другой мир, целый космос. А цирковые могут сделать трюк, но за этим трюком ничего не будет. Я как раз хочу соединить разные жанры, в «Джорандо» их будет больше двадцати: визуальный театр, танец буто, хореография, пантомима, клоунада, гротеск, буффонада и другие. А не просто: я сейчас выйду, нос накрашу, и вот я клоун.

– Как я понимаю, такие спектакли готовятся годами, в отличие, например, от драмы. Сколько занимает весь процесс, от задумки до премьеры?

– «Джорандо» я полностью сформировал в 2013 году. Представляете, сколько времени прошло? Я его делал и в формате уличного театра. И вот только теперь он, как хорошее вино, созрел по-настоящему. Самое время его показать.

– Шоу «Антригравитация» и «Джорандо» сближает не только новый цирк, но и персонажи-птицы, тема полета, утопии. Это сделано сознательно?

– Так совпало у людей, которые работали над этими спектаклями: у меня, Нины Чусовой и Андрея Фурманчука (продюсер «Антигравитации»). Джорандо как будто младший брат Чайки по имени Джонатан Ливингстон. Они похожи и живут словно в параллельных реальностях. Потому что нам всем хочется совершить этот полет, погрузиться в фантазию, философскую клоунаду в стиле Миядзаки.

– Готовы ли зрители к такому театру, не как к экзотике, которая время от времени заезжает на гастроли, а чтобы сознательно идти на спектакли нового цирка?

– Если человек всю жизнь ел морковку, а ты ему предлагаешь пирожные,
он сначала испугается, а потом у него случится гастрономический оргазм. Надо приучить зрителя наслаждаться «Джорандо», так как это не последний наш спектакль. Мы будем в том же составе выпускать еще спектакли, но это большой объем работы, быстро не получится. В новом цирке некоторые хотят сорвать стремительный успех, но так не бывает. Кто-то уходит в андеграунд. А нужно, чтобы блюдо оказалось не пересоленное и не переперченное. В работе я не только полагаюсь на свою насмотренность, но и задумываюсь, какой спектакль я бы сам хотел увидеть с моими детьми.

– Есть ли в работе над спектаклем для детей какие-то табу и ограничения?

– Я воспитанный человек, у меня не может быть шуток ниже пояса. От головы до пяток я клоун и поэтому понимаю психологию, философию и мысли детей. Я очень уважаю ребенка как такового – любого. Моя практика подсказывает, что необязательно ребенка веселить. Многие клоуны думают, что раз это ребенок, с ним надо сюсюкать. Я даю детям то, что им надо, я это знаю.

– У вас был какой-то травматичный зрительский опыт? Что вас не устраивает в театре для детей как зрителя?

– Меня не устраивают те актеры, на спектаклях которых ребенок сидит в телефоне и говорит: «Мам, я это больше не буду смотреть». Или, например, ему предлагают настолько тупой юмор, что он вроде бы включается, а потом ничего не может вспомнить из спектакля, просто посмеялся. То есть в спектакле не было глубины, чтобы ребенок смог испытать разные эмоции, чтобы он потом играл в этого персонажа, думал: «да, я хочу быть, как он», чтобы его это трогало по-настоящему. Я не уверен, что у меня получится на сто процентов, но я надеюсь. У меня в мои 39 лет сформировалось определенное мышление: я уже знаю, где смешно, как люди реагируют на ту или иную шутку, какой возраст воспринимает определенный юмор. Я знаю, какой гэг работает до 6 лет, а после 6 лет ребенок просто не смеется. Я вот эти алмазики собирал для своего спектакля нежно-нежно.

– В последнее время, когда презентуют спектакль, часто ссылаются на какие-то референсы. Есть ли они у вас?

– Да, конечно. Я никуда не уйду от моего дюсолеевского прошлого. Обязательно будут очень красивые костюмы, очень яркий грим. Будет нежный свет, странная и мистическая испанская музыка, мне это все нравится. Я всегда буду думать об Антоне Адасинском, о том, что тело должно работать так, чтобы получался как будто мультяшный персонаж. Когда я работаю, то думаю о Славе Полунине, Этьене Декру, Марселе Марсо, Леониде Енгибарове и, конечно, о Джеймсе Тьерре и Чарли Чаплине.

– Вы получили образование драматического актера, весь ваш дальнейший путь – самостоятельное познание клоунады. Не школа, не курс, а, например, встреча со Славой Полуниным – уже университет?

– Я учился у Славы так: держишь ему стремянку, гвоздь помогаешь вбивать и параллельно получаешь доступ к священной корове: чуть что – вопросы ему задаешь. Еще я приезжал к Антону Адасинскому на мастер-классы, помогал ему в каком-то перфомансе, свое пробовал. И я очень много смотрю как зритель физический театр и даже балет. Вот так сформировался некий Андрей Кислицин.

– И этот Андрей Кислицин преподает. Каким надо быть, чтобы попасть к вам на мастер-класс? Я вот не могу похвастаться пластичностью, меня возьмете?

– Конечно, возьму. Я могу передать философию, а вы можете использовать ее в журналистике, а кто-то – в вокале, в драматическом искусстве. Я просто дам вам азбуку. Как ты можешь написать слово «папа», если ты не проходил букву П? У меня есть система, как стать артистом физического театра. Здесь все делятся непосредственно на участников и слушателей. Первые делают физические задания, а вторые – режиссеры, композиторы – записывают, вдохновляются. Мы должны конструировать чудеса. Есть очевидные вещи. Спектакль не может идти 6 часов. Ты не можешь быть пошлым, когда у тебя в зале дети. Ты не можешь использовать больше, чем 4 цвета в своем костюме. Ты не можешь сделать 4 объекта внимания, иначе никто никуда смотреть не будет. Это ремесло.

– Для меня очень ценно упоминание вами чудес как части ремесла. Вы работаете в своих шоу и со спортсменами, и с актерами. Кто быстрее схватывает?

– Могу честно сказать – схватывают быстрее спортсмены. И со спортсменами мне интереснее работать. Потому что драматический артист ленив и непредсказуем. Сейчас я набрал себе чистых гимнастов. Они могут быть не настолько просвещенными в искусстве лицедейства, но их я могу обмануть. Сказать: вот стой здесь, замри и смотри в точку. Я же вижу, что в итоге зрители будут плакать. А их дело смотреть в точку.

– Драматический актер может выходить на сцену до 100 лет, а для актера физического театра рано или поздно наступает момент, когда тело оказывается не способно выполнять задуманное.

– Я в этом плане спокоен, потому что я клоун. 20 лет назад я был другим, нежели сейчас, мы все время меняемся эмоционально, физически, телесно. Я понимаю, что в 80 лет я «Джорандо» не сыграю. Тогда это будет, например, какой-нибудь старичок, который расскажет совсем другую историю.

– Вы ставите спектакль и играете в нем заглавную роль. Это две ипостаси не мешают друг другу?

– Я точно знаю, чего хочу. Я вижу себя со стороны, когда я работаю. Сложность такой работы – надо много всего держать в голове. А знаете, что для этого надо? Надо любить то, что делаешь. Меня не надо заставлять на репетиции приходить. Получится или не получится, никто не знает, но я большую часть своего времени провожу на репетиции, потому что я очень хочу сделать спектакль. Любовь – это действие.

Беседовал Алексей ГОНЧАРЕНКО

«Экран и сцена»
Февраль 2025 года.