Говорят, если уложить историю Земли в одни сутки, то человек современного типа появляется за две секунды до полуночи. Можно пофантазировать, на какой секунде следующих “суток” человек исчезнет, а природа останется и прорастет сквозь сотворенные им дома и машины, пока не поглотит их полностью. А из двух секунд человечества только пятая часть секунды приходится на цивилизацию – и как легко сдуть эту пыльцу культуры, гуманизма, права, эмпатии, мы все примерно представляем. Слово “расчеловечивание” стало расхожим, явление – наглядным и близким, слишком близким, варианты – неисчерпаемы.

Режиссер Антон Федоров точно не потерялся бы из виду, даже если бы ведущие режиссеры России не уехали, оставляя в душах и театральной жизни зияющие воронки. Но когда столько звезд невольно было погашено для нас, на сильно потемневшем небосводе его работы светят еще ярче. Последняя – “Собачье сердце” в МТЮЗе, где это название звучит практически как “Чайка” для Художественного театра, служит точкой отсчета, – ведь спектакль Генриетты Яновской 1987 года объехал практически полмира, явив ему искусство новой, освобождающейся России.

Многокомнатная квартира профессора Преображенского в Калабуховском доме (художница Ваня Боуден) несет следы начала конца, распада. Обои на стенах стерлись по краям, как замятые уголки страниц старых книг. В углу накидано сено – для подопытных животных. Обеденный стол легко становится операционным: Преображенский давно уже “уплотнился” в своем сознании – зачем тратить силы на переходы из комнаты в комнату, на иллюзию нормы, которую он по привычке требует от окружающих, но которой сам давно изменил. Сквозь шаткую конструкцию стен на видеопроекции просвечивает бытие всех видов: от пульсирующего нутра на операционном столе до уличной толпы. Павильон спектакля собирается в начале и разбирается в конце, постмодернистские игры соседствуют с самой простодушной “тюзятиной” (меховой костюм собаки на двухметровом актере) и цирком (огромная, реальная и очень воспитанная собака с прямо-таки человеческими чертами). Театр играет в театр – да заигрывается в такую горечь, что дух захватывает. Горечь – а вовсе не сатира, не памфлет, не шум и ярость социального расслоения – станет первым шагом возрождения к человеческому. Горечь от осознания, как мы дошли до такого.

Актеры подбираются, примериваются к ролям через театральные шутки: “держи собаку – будешь дама с собачкой”, “а вот и собака на сене, то есть на сцене”… Игорь Гордин – Преображенский (пальто с мехом, шляпа с полями, сигара, штиблеты) останавливает работягу в спецодежде (Илья Созыкин), нарекает его Федором и не слушает возражений, что ошибся именем: то ли еще премьер театра и знаменитость, снизошедшая до разговоров с рабочим сцены, то ли уже профессор, у которого почва начала уходить из-под ног, и он пытается заболтать, перешутить подступающий хаос. “Федор” смиряется с новым именем, как прирученный пес с новой кличкой, и служит барину верой и правдой.

Еще суп наливают из супницы, а водку из графина (правда, в винные бокалы). Но уже надвигается голод и какая-то бытовая жадность – профессор застает свою служанку и ассистента за поеданием краковской колбасы, предназначенной псу.

Еще в Большом дают “Аиду”, а в стенах квартиры звучит Скрябин, но звуки захваченного “уплотнителями” дома пробиваются сквозь дырявые стены: классическая музыка из хорошего музыкального центра вдруг тонет, как в гулком колодце, в “Калинке-малинке”, несущейся от соседей. Глядь – и вот уже восторженная дурочка Зиночка (Алла Онофер), простая душа, невольно приплясывает в такт “Калинке”: как ни учил ее Пигмалион-Преображенский этикету да манерам, а природу не обманешь.

Еще приходят пациенты – но профессор их уже не помнит, почти ненавидит и уж точно равнодушен к их судьбе (“Чем протирать? – Да чем хотите”).

Еще радует научным пылом, но уже серьезно пугает его любимый ученик Борменталь (Илья Шляга) – слишком нацеленный на успех и результат, слишком несгибаемый, готовый идти по головам, не думающий об этике ученого, да и вообще об этике. Одержимый идеей создания нового человека, звереющий от сознания, что их с Преображенским продукт гениального опыта не просто далек, а полярно противоположен идеалу, Борменталь легко допускает мысль о прекращении неудачного эксперимента. Ну не ждать же, право, когда вот ЭТО станет человеком.

Существо, изготовленное из ошпаренного пса и безработного Клима Чугункина с тремя судимостями, собирает в одном теле все варианты тяжелой инвалидности, физической, ментальной, духовной. Высоченный, невероятно пластичный внутренне и внешне Андрей Максимов точно играет домового, который завелся в этом терпящем бедствие доме, в сене-капусте, в воспаленном мозгу гения. Проявитель, лакмусовая бумажка, зеркало перед лицом цивилизации. Шариков точно проделывает ответную операцию с породившими его людьми, вытаскивая из них на свет божий все темное, мутное, убогое. В профессорском доме все чаще звучит окрик “фу”, обращенный не только к бывшему псу, но и к кому-нибудь из домочадцев. Озверевший от очередной выходки Шарикова Борменталь жестоко избивает его – и память тела взрывается: болит ошпаренный еще в собачьей жизни бок, никакая инкарнация не спасает, будь ты хоть псом, хоть (недо)человеком, все равно будешь бит и презираем, и из этого круга не вырваться.

Вечный ребенок, чудовище, рожденное сном разума, оказавшимся пророческим. От таких детей, как правило, не выдержав испытаний, сбегают отцы, а матери тянут до последнего и даже привыкают радоваться микроскопическим успехам – и тут Федоров попал в еще одну болевую точку, которую раньше никто даже и не думал искать в тексте Булгакова. Женщины по-бабьи жалеют убогого, умиляются, завязывая ему шапку, чтобы отправить в цирк, радуются его первым, дцп-шным, но самостоятельным шагам. “Пошел, гляди, пошел!” А вослед женскому умилению летит презрительное отцовское “пошел!” – вон отсюда, прочь!

Женская жалость и умиление превращаются в пугающую химию, возникшую между Зиночкой и Шариковым, двумя париями судьбы. Зиночки – с сознанием и пластикой ребенка, смешно взмахивающей руками при беге, вечно и вяло облапанной профессором, натаскавшим ее на дворянский этикет и медицинские манипуляциии, окруженной деловой ревностью и сухой опекой Борменталя. И Шарикова, который стремительно обретает стать человека. Эту химию нутром почуяла Дарья Петровна (Екатерина Александрушкина) – перепугалась, возмутилась, заревновала и голосит теперь на всю ивановскую о постыдной тайне, добивая, доламывая хрупкую полудетскую душу своей компаньонки, только что получившей какой-то жуткий, манкий, страшный опыт. Женский триумвират венчает товарищ (“тыщ” в транскрипции спектакля) Вяземская в гротескном исполнении Софьи Сливиной. Усатая женщина из вселенского цирка уродов, недоразумение своего времени, носительница ярко выраженного ПТСР, явно повоевавшая на фронтах Гражданской, вдруг заходится бабьим криком про возможную войну – и крик ее, точно сорвавшаяся в чеховской шахте бадья.

Логика всего случившегося тянет всех домочадцев к непременному поиску выхода – но впереди только тупик. Преображенский практически сразу понимает, какую трагическую ошибку совершил, породив монстра. И с ледяной ясностью понимает и другое – он не убийца. Победительный интеллект булгаковского героя, который сумел “убрать за собой” существо с гипофизом Клима Чугункина, посрамить швондеров, учесть результаты эксперимента и жить дальше, напевая арию из “Аиды” и поглаживая пса, больше не работает. Шариков, “наш мальчик” – человек, и Преображенский знает, что ему доживать со страшным грехом и что жизнь его, в сущности, кончена. “Собачье сердце”, начавшееся как театральная шутка, достигает библейского масштаба: Отец, посылающий Сына на смерть за людей. Только Преображенский не Бог, Шариков не Христос, а трое домочадцев в опасности – не род человеческий. Преображенский не только убивает Шарикова, но и предает его перед смертью, сбежав из комнаты, чтобы не слышать, как этот великорослый детина жалобно зовет “папашу”.

Шариков выпрямляется во весь рост, надевает костюм собаки и перед тем, как нахлобучить собачью маску, обводит глазами зал. И в глазах его столько любви к жизни, которую сейчас отберут, столько детского недоумения – “за что?”. А на заднем плане рыдает профессор, уткнувшись в живого пса. Пес понимающе виляет хвостом.

Ольга ФУКС

«Экран и сцена»
№ 5 за 2024 год.