– Можно ли сказать, что ваш подход к работе с предметом в спектакле “А мы и не знали” изменился? Два года назад в “Четверых из Тюракии” казалось, что вас больше интересовала история самих вещей (изношенных, вышедших из употребления), из которых были сделаны герои. Сейчас перед нами “готовые” куклы-люди.
– Я не совсем согласен. Процесс постоянной трансформации, происходящей с предметами, пространством, продолжает существовать и в этом спектакле. Вокруг персонажа создается своя пластическая “вселенная”, в ней все предметы претерпевают изменения. Важно, из чего сделаны объекты, их костюмы, которые тоже становятся героями. Они живут, меняются у нас на глазах. Перед нами – пространство визуальное и пространство абстрактное. И этот переход от конкретного к абстрактному, от предмета к образу становится движущей силой спектаклей. Объект и идея существуют неразрывно, в постоянной взаимосвязи.
– Наделяете ли вы объекты несвойственным им значением или же пытаетесь выявить то, что уже есть, некую память, скрытую в них?
– Я ничего не проецирую на объект. Никогда не думаю: “вот предмет, и мне надо что-то с помощью него сказать”. Предмет живет своей собственной жизнью. Я сперва только пытаюсь с ним играть, взаимодействовать. Предмет начинает рассказывать мне о себе. Вокруг него возникает драматическая история. Но она не сюжетная, ее нельзя рассказать словами, ее можно только воспринять образно, почувствовать. Предмет никогда не иллюстрирует то, что я хочу сказать.
– Чем вас так привлекают старые вещи, которые оказались на периферии жизни?
– Они что-то перенесли и испытали. На них остались метки, на них что-то написано для меня. К ним прикасались, им причинили боль, они раненые. Я называю себя археологом без специального археологического образования, который находит и исследует. Это может быть стул. Один из многих похожих, но у того, что выбрали мы, нет ножки. Что мы можем с ним сделать? Подложить под него книги, поддержать его рукой. Он поведет нас в определенном направлении. Новый предмет этого всего дать не может.
– Вы родились и выросли в бедном шахтерском городке. Повлияло ли это на ваш метод?
– Да, жизнь приучила меня исходить из того, что есть. Ведь больше ничего нет и взять не-
откуда. Ты пытаешься как-то приспособиться.
– Очевидна ваша связь с авангардными традициями. Кто для вас ключевые фигуры?
– Я не мог не пропустить через себя сюрреалистов, особенно дадаистов – творчество Марселя Дюшана. Мне близко то, что делал Джон Кейдж в музыке. Для меня важен их подход – констатация предмета таким, каков он есть. Я устанавливаю некий факт, составляю “протокол” о вещи, что с ней случилось. Например, эти завядшие розы выглядят странно в пластмассовой канистре. Можно было бы взять вазу. Розам привычнее в вазе. Но я специально не буду этого делать. Буду работать с ними так, как есть, думать, как это связано со мной. Я не хочу приукрашивать, изменять.
– Я не совсем согласен. Процесс постоянной трансформации, происходящей с предметами, пространством, продолжает существовать и в этом спектакле. Вокруг персонажа создается своя пластическая “вселенная”, в ней все предметы претерпевают изменения. Важно, из чего сделаны объекты, их костюмы, которые тоже становятся героями. Они живут, меняются у нас на глазах. Перед нами – пространство визуальное и пространство абстрактное. И этот переход от конкретного к абстрактному, от предмета к образу становится движущей силой спектаклей. Объект и идея существуют неразрывно, в постоянной взаимосвязи.
– Наделяете ли вы объекты несвойственным им значением или же пытаетесь выявить то, что уже есть, некую память, скрытую в них?
– Я ничего не проецирую на объект. Никогда не думаю: “вот предмет, и мне надо что-то с помощью него сказать”. Предмет живет своей собственной жизнью. Я сперва только пытаюсь с ним играть, взаимодействовать. Предмет начинает рассказывать мне о себе. Вокруг него возникает драматическая история. Но она не сюжетная, ее нельзя рассказать словами, ее можно только воспринять образно, почувствовать. Предмет никогда не иллюстрирует то, что я хочу сказать.
– Чем вас так привлекают старые вещи, которые оказались на периферии жизни?
– Они что-то перенесли и испытали. На них остались метки, на них что-то написано для меня. К ним прикасались, им причинили боль, они раненые. Я называю себя археологом без специального археологического образования, который находит и исследует. Это может быть стул. Один из многих похожих, но у того, что выбрали мы, нет ножки. Что мы можем с ним сделать? Подложить под него книги, поддержать его рукой. Он поведет нас в определенном направлении. Новый предмет этого всего дать не может.
– Вы родились и выросли в бедном шахтерском городке. Повлияло ли это на ваш метод?
– Да, жизнь приучила меня исходить из того, что есть. Ведь больше ничего нет и взять не-
откуда. Ты пытаешься как-то приспособиться.
– Очевидна ваша связь с авангардными традициями. Кто для вас ключевые фигуры?
– Я не мог не пропустить через себя сюрреалистов, особенно дадаистов – творчество Марселя Дюшана. Мне близко то, что делал Джон Кейдж в музыке. Для меня важен их подход – констатация предмета таким, каков он есть. Я устанавливаю некий факт, составляю “протокол” о вещи, что с ней случилось. Например, эти завядшие розы выглядят странно в пластмассовой канистре. Можно было бы взять вазу. Розам привычнее в вазе. Но я специально не буду этого делать. Буду работать с ними так, как есть, думать, как это связано со мной. Я не хочу приукрашивать, изменять.
– Какова ваша роль в спектакле: вы лишь манипулируете кук-лами или же находитесь с ними в диалоге?
– Прежде всего, объекты, которые вы видите в спектакле, – это не куклы, не люблю, когда их называют куклами, а меня – кукольником. У нас в команде нет кукольников. Для нас это предметы, которые нужно обыгрывать, показывать, управлять ими, чтобы они стали выразительными. Мы придумали их, вылепили из кусочков. Они больше походят на подвижные скульптуры. Я же – скульптор, художник, который создает из предметов образы, который стремится выявить истинную, но скрытую природу предмета, и хочет, чтобы она стала видна другим людям. Наш театр – это театр предметов. Я не ощущаю себя актером, когда стою за ними, так же, как и режиссером. Я ни в кого не перевоплощаюсь, не чувствую себя персонажем. Тот акцент, который вы слышите в спектакле, не придуман. Это мой акцент. Он связан с моим происхождением. Сейчас я говорю с вами гораздо правильнее. И лирическое начало проявляется, наверное, в том, что я остаюсь самим собой и веду предмет, не рассказываю ничего, а показываю при помощи “картинок”, что-то демонстрирую зрителю.
– Являются ли предметы, персонажи вашими автопортретами?
– В какой-то степени, да. В предметах, которые беру, я невольно отражаю себя. На них проецируется мой воображаемый мир, ложится моя деформированная тень. Но я не испытываю к ним нежности, привязанности. Это все равно как музыкальный инструмент, мы берем его, чтобы с ним работать, что-то передать через него. Закончили спектакль – и сразу выбросили орудие и забыли.
– Но музыканты с большой нежностью относятся к своим инструментам…
– Инструмент позволяет лишь передать музыку, за это музыкант его уважает. Но это только средство.
– Привычнее считать, что кукла (в вашем случае – объект) бессмертен.
– Он бессмертен только для зрителя. Впечатление, которое он произвел, зритель уносит с собой и хранит. То же самое и с музыкальным инструментом. Вы слышите, как замечательно играет музыкант на виолончели. В вас это остается. Но не потому, что так хороша виолончель, а потому что музыкант прекрасный.
– Вас можно назвать поэтом-барахольщиком. Существуют ли в ваших спектаклях собственные поэтические законы?
– Я часто определяю свою работу как “бриколле”, т.е. мастерить руками что-либо из случайных предметов, мастерить поэтически. Я – мастеровой поэт, и моя поэзия-“бриколле” очень наглядная. У этой поэзии есть свои законы, основанные, в первую очередь, на архетипах, у нее свои метафоры, свой ритм. Чаще всего эти законы опираются на интуицию. Мы много гастролируем. Например, приезжаем в Лаос, который совсем не похож на Францию, к людям, которые далеки от нашей жизни. Но им очень нравится то, что мы делаем, и многое из этого соотносится с теми образами, которые хранятся в их внутренней “библиотеке”. Мы только дали толчок, подсказали, навели на них.
– Наиболее яркие представители визуального театра приезжают к нам именно из Франции – Филипп Жанти, Жозеф Надж, мы видели спектакли Жана Пьера Лароша, так называемый “новый цирк”. Как вы думаете, почему этот вид театра в вашей стране столь популярен?
– Мне сложно сказать. Но, безусловно, их спектакли отсылают к французскому уличному театру с богатой многовековой традицией, которая постепенно пришла в упадок. Все имена, которые вы назвали, мне очень близки. Они постоянно ищут новые пути развития, экспериментируют с языком, открывают новые возможности. Но что самое главное, их театр доступен, каждый найдет в нем в меру своих знаний и способностей что-то свое. В нем нет элитарности, но и простоты тоже нет. Спектакли по-настоящему наполнены, и это важно.
– Прежде всего, объекты, которые вы видите в спектакле, – это не куклы, не люблю, когда их называют куклами, а меня – кукольником. У нас в команде нет кукольников. Для нас это предметы, которые нужно обыгрывать, показывать, управлять ими, чтобы они стали выразительными. Мы придумали их, вылепили из кусочков. Они больше походят на подвижные скульптуры. Я же – скульптор, художник, который создает из предметов образы, который стремится выявить истинную, но скрытую природу предмета, и хочет, чтобы она стала видна другим людям. Наш театр – это театр предметов. Я не ощущаю себя актером, когда стою за ними, так же, как и режиссером. Я ни в кого не перевоплощаюсь, не чувствую себя персонажем. Тот акцент, который вы слышите в спектакле, не придуман. Это мой акцент. Он связан с моим происхождением. Сейчас я говорю с вами гораздо правильнее. И лирическое начало проявляется, наверное, в том, что я остаюсь самим собой и веду предмет, не рассказываю ничего, а показываю при помощи “картинок”, что-то демонстрирую зрителю.
– Являются ли предметы, персонажи вашими автопортретами?
– В какой-то степени, да. В предметах, которые беру, я невольно отражаю себя. На них проецируется мой воображаемый мир, ложится моя деформированная тень. Но я не испытываю к ним нежности, привязанности. Это все равно как музыкальный инструмент, мы берем его, чтобы с ним работать, что-то передать через него. Закончили спектакль – и сразу выбросили орудие и забыли.
– Но музыканты с большой нежностью относятся к своим инструментам…
– Инструмент позволяет лишь передать музыку, за это музыкант его уважает. Но это только средство.
– Привычнее считать, что кукла (в вашем случае – объект) бессмертен.
– Он бессмертен только для зрителя. Впечатление, которое он произвел, зритель уносит с собой и хранит. То же самое и с музыкальным инструментом. Вы слышите, как замечательно играет музыкант на виолончели. В вас это остается. Но не потому, что так хороша виолончель, а потому что музыкант прекрасный.
– Вас можно назвать поэтом-барахольщиком. Существуют ли в ваших спектаклях собственные поэтические законы?
– Я часто определяю свою работу как “бриколле”, т.е. мастерить руками что-либо из случайных предметов, мастерить поэтически. Я – мастеровой поэт, и моя поэзия-“бриколле” очень наглядная. У этой поэзии есть свои законы, основанные, в первую очередь, на архетипах, у нее свои метафоры, свой ритм. Чаще всего эти законы опираются на интуицию. Мы много гастролируем. Например, приезжаем в Лаос, который совсем не похож на Францию, к людям, которые далеки от нашей жизни. Но им очень нравится то, что мы делаем, и многое из этого соотносится с теми образами, которые хранятся в их внутренней “библиотеке”. Мы только дали толчок, подсказали, навели на них.
– Наиболее яркие представители визуального театра приезжают к нам именно из Франции – Филипп Жанти, Жозеф Надж, мы видели спектакли Жана Пьера Лароша, так называемый “новый цирк”. Как вы думаете, почему этот вид театра в вашей стране столь популярен?
– Мне сложно сказать. Но, безусловно, их спектакли отсылают к французскому уличному театру с богатой многовековой традицией, которая постепенно пришла в упадок. Все имена, которые вы назвали, мне очень близки. Они постоянно ищут новые пути развития, экспериментируют с языком, открывают новые возможности. Но что самое главное, их театр доступен, каждый найдет в нем в меру своих знаний и способностей что-то свое. В нем нет элитарности, но и простоты тоже нет. Спектакли по-настоящему наполнены, и это важно.
Беседовала Вера СЕНЬКИНА
«Экран и сцена» №6 за 2010 год.