К этому материалу подошло бы несколько заголовков. “Жили-были…” – из названия фильма Григория Чухрая, сценарий к которому написали Юлий Дунский и Валерий Фрид, – “Жили-были старик со старухой”.
А еще – “Служили два товарища”. Так называется фильм Евгения Карелова по сценарию Дунского и Фрида. Так же назвали книгу о них, где собраны воспоминания, дневниковые записи, стихи-посвящения, лагерные письма…
А “столетника” два. По одному на каждого. Они родились в один год – в 1922-м. Только Фрид в январе, а Дунский в июле. Среди их совместных работ – “Гори, гори, моя звезда”, “Сказка странствий”, “Шерлок Холмс и доктор Ватсон: Знакомство”, “Старая, старая сказка”, “Экипаж” (тот давний, Александра Митты).
Юрий КЛЕПИКОВ
ЛУЧШИЕ ИЗ НАС
В молодости я трепетал и напрягался, увидев слово “киносценарий”. Жадно читал их в “Искусстве кино”, в сборниках, в виде маленьких книжечек. Некоторые вызывали восхищение и зависть. “Жили-были старик со старухой” один из них.
– Бога нет.
– Точно. А закурить есть?
Откуда берутся такие реплики? Как их придумывают? Кто эти Фрид и Дунский? Сценарист, всем известно, столичная профессия. Откуда они, москвичи, знают простых людей, так глубоко и тонко их понимают, сочувствуют им?
– Вы святые?
– Нет, мы из Фирсанова.
Это уже Чехов. Похожая конструкция. И сразу незнакомые Фрид и Дунский стали родными. Вспоминая их, могу опереться всего на несколько встреч, разбросанных в минувших десятилетиях, всегда на людях, для многих из которых они были Юлик и Валерик. Не могу претендовать на такую близость. Просто попробую, в светлую память о них, вернуться в прошлое, где они творчески и человечески занимали особое место. Невольно придется торчать рядом с ними, занимая кадр и даже притязая на крупный план.
Личное знакомство произошло на одном из семинаров. В Болшево или Репино. Эти семинары! Шумные, хмельные сборища, атмосфера братства. Из года в год. Нас, молодых и неопытных, подпускали к старым бизонам. Я был свидетелем таких ассамблей, когда в Болшево собирались сценаристы трех поколений. Для примера: Каплер, Ежов, Шпаликов. Тут завязывались многолетние дружбы и приятельства. Было видно, кто работник, а кто лентяй. Кто пьет, а кто выпивает. Кто храпит, а кто спит, как сурок. Как не пожалеть нынешнюю сценарную молодежь, отлученную от такой роскоши – оплаченный проезд, крыша над головой, еды вдоволь и доброжелательный мастер, готовый прочитать кучу текстов, дать совет, подбодрить и даже протолкнуть твой сценарий в инстанциях.
Однажды приезжаю и узнаю, что записан в мастерскую древнего сценариста еще сталинского помета. Вычеркиваю себя и самовольно записываюсь к Фриду и Дунскому. Прихожу на занятие. Достаю заявку, копаюсь в бумажках. Немного нервничаю. Не случилось бы неловкости. И точно. Застенчиво улыбаясь, Дунский говорит:
– Юра, я что-то не вижу вас в нашем списке.
Быстро догадываюсь, я смухлевал в одном экземпляре, что был на стене, а у него в руках другой.
– Не знаю, Юлий Теодорович. Я видел себя у вас. Никуда не пойду.
И остался.
Старец, от которого я сбежал, тоже имел свой список, и в нем я не был вычеркнут.
– Вы что это отлыниваете? Я жду вас уже неделю.
Строгий взгляд призывает к порядку, дисциплине.
– Извините. Какая-то путаница. Я в другой мастерской.
Обошлось без глубоких расследований.
В мастерской Фрида и Дунского было весело, непринужденно. Но критиками они были вовсе не безобидными. Заявка моя не имела успеха. Мягко и тактично я был уличен в неподготовленности замысла. Мне была предписана такая жесткая диета по чтению, добыванию материалов, что, в конце концов, пришлось капитулировать. Урок состоял в том, что замысел может сколь угодно далеко отстоять от твоего опыта переживаний, но не порывать с ним совсем. Самое атлетическое воображение собьется на надуманность, сфальшивит.
К этому времени я уже знал о драматическом жизненном пути моих старших товарищей. Уже не удивлялся разнообразию придуманных ими сюжетов, огромной толпе персонажей. Припоминаю неуклюжие эвфемизмы сочувствующих и симпатизирующих рецензентов, когда им требовалось сообщить биографии знаменитых сценаристов. Выходило так туманно, будто они то ли с неба упали, то ли осваивали Север по комсомольским путевкам.
– После ужина зайди ко мне, – говорит приятель.
– Опять водка?
– Нет. Но не пожалеешь. Своего соседа не зови.
Удаляется для тонких конспиративных действий. Так для узкого круга сервировались выдающиеся рассказчики Фрид и Дунский. Время было суровое.
Их общества искали. Не только потому, что Юлий и Валерий были приветливы и дружелюбны. Думаю, еще и по причине нашей личной обожженности жизнью, из профессионального любопытства. К ним можно было войти так, как спускаются в золотоносный рудник. Вам представят место действия, характеры, яркую коллизию, убедительные подробности. Сюжет будет мрачным, интонация смешной. Послушаешь и уходишь с ощущением уносимой добычи. При этом испытываешь приподнятое чувство – тебе доверяют.
Сегодня замечательная книга Фрида “58 1/2” общедоступна. В ней можно найти многое из того, что мы когда-то слышали на тайных посиделках. На моей книжной полке она стоит в ряду каторжной литературы. Солженицын, Шаламов, Волков, Гинзбург. В одну из последних встреч спрашиваю:
– Валерий, как же удалось осуществить это предприятие?
– Издатель сказал, нужна сумма. Назвал. Я крякнул. Значительная. Прикинул, придется обратиться примерно к пятнадцати приятелям. Вы не поверите, уже на шестом я ее собрал.
– Долги вернули?
– Вернул.
Дружеское окружение Дунского и Фрида вызывает зависть. Цвет поколения. Высочайший духовный, интеллектуальный уровень. Сужу по тому, что мне щедро перепало от их друзей. Из Нижнего Новгорода пришла книжка о М.Л.Левине, физике и литераторе, авторе уникальных воспоминаний о Сахарове – “Прогулки с Пушкиным”. Из Москвы – том мемуаров об академике М.А.Леонтовиче. Потрясающее чтение.
Меня всегда занимало, как технически осуществляется соавторство?
Случай Дунского и Фрида вообще какой-то особый. Похоже, по всем жизненным показаниям они были обречены на соавторство. Дружны чуть ли не с детства. Срок получили по одному делу. Отсиживали его на соседних нарах. На поселении – в одной халупе. На воле снова рядом, через лестничную площадку. Удивительная слиянность.
В том же Болшево вижу Дунского за бильярдом. Фрида нет. Вдруг возникает в дверях. Постоял и смылся. Будто хотел убедиться – ты здесь? все в порядке? Ловлю себя на литературщине. Но не на пустом месте. Легко представляю их в крутой лагерной ситуации. Спина к спине. Друг за друга перегрызут глотку. Любому. И это деликатнейшие, по-старинному церемонные Юлий и Валерий.
И еще хочу слитературничать. В попытке найти их внешнюю разность, ведь они не были близнецами. Юлий всегда представлялся мне собравшимся в филармонию. Тогда как Валерий – на футбол. Интроверт и экстраверт.
Все, кому повезло, помнят их незабываемый концертный номер “Лучший из них”. Фрид читает, Дунский комментирует. Не могу представить, чтобы наоборот. Первый сочно, смачно разрушает всяческие табу. Второй восстанавливает через стыдливость. В итоге – потрясающий лиризм.
Что это было? Байки, анекдоты, песни, эпиграммы того времени? Общий друг Юлия и Валерия доктор наук М.А.Миллер нашел замечательное определение. Это была форма современного домашнего музицирования. На кухню рояль не вкатишь. Да и не умеем мы на роялях.
А что же с соавторством?
Помню, расспрашивал Валерия в поезде, на пути из Санта-Барбары в Сан-Франциско. Наша группа была в гостях у американских сценаристов. Отвечал скупо. Может, я неудачно, не вовремя подсел.
– Юлик за машинкой. Я поблизости.
– Что же, разыгрывали роли?
– И так бывало.
– Но как синхронизируется воображение? Вас же двое…
– Похоже на волейбол. Мяч должен быть в воздухе. Юлий был силен. У меня воображение бедное.
Самое главное отдал покойному другу. /…/
Юлик и Валерик. Нежные суффиксы. В нашем сообществе они принадлежат только им двоим. Никому больше.
Анатолий ГРЕБНЕВ
Я ДУМАЛ, ЧТО ЭТО ОДИН ЧЕЛОВЕК
Да, в самом деле, я долгое время считал, что это один человек – некто Фрид Идунский, неоднократно упоминавшийся моим другом Володей Саппаком. Володя Саппак, замечательный человек и театральный критик, автор нашумевшей книги “Телевидение и мы”, имел обыкновение рассказывать одним своим знакомым про других. Всегда непременно их цитируя и как бы знакомя таким образом друг с другом. Так я услышал о мудром человеке Фриде Идунском, не догадавшись разделить это экзотическое имя пополам, и лишь много позднее узнал Валерия Фрида и Юлия Дунского, составляющих во многом действительно одного человека.
А познакомились мы, конечно же, в Болшево, в Доме творчества, теперь уже легендарном; тогда здесь бывали все…
Кроме Дунского и Фрида тут обретались еще две замечательные пары – Семен Лунгин и Илья Нусинов, Авенир Зак и Исай Кузнецов; все это были дуэты не случайные, объединенные давней, чуть ли не с детских лет дружбой; и что характерно, ни один из них не распался, пока живы были оба соавтора. Но такого уникального сочетания, как Фрид Идунский, сценаристика и кинематограф еще не знали. Так, чтобы две судьбы слились в одну общую. Ведь даже после ареста в 1944-м, получив срок, они вторую половину срока, вопреки всем правилам относительно однодельцев, отбыли в одном лагере, опять вместе. По-моему, они с тех пор не разлучались ни на один день.
При этом были они такие разные. Валерий, например, был не прочь выпить, Юлик – не прикасался. Валерик был смолоду донжуан, дважды женат, Юлик же долгое время ходил в холостяках и уже зрелым человеком обрел то, что называется семейным счастьем. Впрочем, жены знали, что Валерий для Юлия, а Юлий для Валерия всегда, что бы ни было, на первом месте, и должны были мириться – и мирились с этим, а вообще-то научились дружить вчетвером.
Как они работали? Я этого не знаю. Обычно в таких дуэтах, тандемах, как сейчас говорят, партнеры дополняют друг друга: один, к примеру, начитан, другой больше полагается на интуицию; один – аналитик, другой – выдумщик и так далее, один за машинкой, другой сочиняет вслух, расхаживая по комнате; наконец, и так: один пишет, другой пристраивает написанное.
Тут опять особый случай. Образованны оба. Читают по-английски без словаря. Знают массу всего. Оба аналитики и оба художники, и у обоих отменный вкус.
И недаром говорят “мы”, давая оценку людям, произведениям, событиям, о чем бы ни заходила речь: “мы”. И всегда без колебаний. Как будто давным-давно все меж собой обсудили и составили общее мнение – обо всем на свете.
И еще – свои жесткие правила, иной раз непонятные для непосвященных…
Вообще же были они оба необычайно дружественны с людьми, и это тоже, как мне кажется, был осознанный установленный, может быть, воспитанный жизнью принцип. Еще один случай – возможно, только анекдот, чья-то байка. Дело было в том же Болшево, приехали на семинар сценаристов (о, эти наши семинары, о них бы когда-нибудь написать особо), Фрид и Дунский привезли, как всегда, машинку, а ключик от нее забыли дома, в Москве. Обошли всех, собрали ключи от машинок, один из них, к счастью, подошел; потом, когда возвращали, каждому было сказано с благодарностью, что сгодился именно его ключик. Если это даже кто-то про них придумал, то удачно.
Уже через много лет, когда Валерий издал свои воспоминания “58 1/2” и подарил мне книжку (как и многим другим, очевидно) с трогательной надписью, я понял, читая, что эта всеобщая расточительная доброжелательность – в книжке масса имен, масса людей, встреченных автором, и буквально о каждом – добрые слова, благодарная память, даже поразительно – есть и свойство натуры, и своего рода защитное чувство, религия, выстраданная в течение жизни.
Тут надо заметить, что и общая атмосфера, царившая в нашем сценарном цехе, была на редкость благожелательной. И упомянутые мною прекрасные “тандемы” и “одиночки” – Будимир Метальников, Валентин Ежов, Борис Васильев, Кирилл Рапопорт, Василий Соловьев, Александр Галич, Иосиф Ольшанский и Нина Руднева, Валентина Спирина, Эмиль Брагинский – скольких уже нет среди нас! – и поколение, шедшее следом – Шпаликов, Рязанцева, Григорьев, братья Ибрагимбековы, Агишев, Полонский, Трунин (всех ли я упомянул?), – представляли собой неповторимое сообщество расположенных друг к другу людей, не в пример братьям-писателям и братьям-режиссерам. Да и старики наши во главе с Каплером и Габриловичем дарили нас своим благорасположением. Я не помню каких-либо проявлений зависти, неприязни, чего-то еще в этом роде в нашей среде. А уж в схватках и интригах с начальством стояли друг за друга горой.
Где ты, наше милое Болшево!
Читали, кажется, все, написанное друг другом. Спорили. Обижались. Те же Фрид и Дунский были в своих отзывах не так уж лицеприятны, как могло бы показаться. В делах искусства, заметил я, они не лукавили. Уж тут ключик от машинки мог принадлежать и не тебе. Зато как приятно было, когда им что-то нравилось.
А однажды они попеняли мне за какой-то мой доклад на собрании сценаристов, где я, по их мнению, говорил не то, что думаю. Речь шла о каких-то дежурных фразах, без которых не обходился в то время ни один доклад. Нет, я, конечно, не провозглашал: “Слава КПСС”, но какая-нибудь ссылка на “решение съезда” или “материалы пленума” там, скорее всего, содержалась, по крайней мере, в вводной части, а что делать?
ЧТО делать? Не читать докладов. Так, очевидно, следовало понимать этот упрек. Сами Юлик и Валерик обходились без этого, я же был в то время председателем секции кинодраматургов и действительно выступал с трибун и, честно говоря, не задумывался, произношу ли то, во что сам не верю, ведь это не более, чем ритуал. Вот уж когда сажусь за стол, тут стараюсь не врать. Так они, впрочем, и сказали сами: ведь пишешь – не врешь, а зачем с трибуны-то?
Тут обозначилось нечто, о чем я сейчас попытаюсь возможно точнее сказать.
Люди безукоризненно честные и щепетильные в жизни, в быту, в человеческих отношениях, Дунский и Фрид не были столь же щепетильны в выборе материала для своей работы. “Красная площадь” и “Я, Шаповалов Т.П.” существовали как бы отдельно от житейского обихода, то была профессия, работа, и ее надо было делать максимально честно в пределах того, что разрешено, и даже слегка выходя за эти пределы, то есть рисуя, например, белого офицера не карикатурно, как это было заведено, а с “человеческим лицом”, с обаянием Высоцкого в фильме “Служили два товарища”.
Прекрасный, кстати, фильм, забываешь, что замешан он на неправде о гражданской войне, но ведь это, в конце концов, искусство, миф, а не историческое исследование. Их собственный человеческий опыт существовал как бы сам по себе, в неприкосновенности, принадлежа только им двоим, и в этом, пожалуй, был тоже свой принципиальный выбор и свой резон.
Я знаю лишь одно их произведение, в котором звучали – да как еще! – прожитые ими лагерные десять лет: знаменитая ныне повесть “Лучший из них”, написанная на “фене” еще в 1952 году, в Инте. Мы слушали ее в болшевские времена в неподражаемом чтении Валерия, катаясь со смеху. Я вспоминал слова Пушкина, сказанные по поводу Баркова: вот первый поэт, которого узнает мир после упразднения цензуры. Сейчас, когда так и случилось, и вещь напечатана слово в слово, она читается, как шедевр.
Сценарии жили отдельно, они были работой; насколько я знаю, Дунский и Фрид не писали “в стол”, как позволяли себе иные из нас; сценарии их предназначались для производства и, как правило, шли, хоть и купюрами иногда, но уж тут никто не был застрахован. Для производства, но при этом – никаких себе поблажек, никаких скидок, как это бывало у других “профессионалов”; вот один из них, плодовитый, даже заявил в свое время в журнальном интервью, что для хорошего режиссера он старается писать лучше, а для плохого – зачем стараться, все равно испортит.
Фрид и Дунский для кого бы ни писали, работали с полной отдачей, я видел это, насколько мог видеть со стороны: видел озабоченные лица, когда “не получалось”, сияющие – когда “стало вытанцовываться”. То было все-таки истинное творчество и вдохновение – притом, что приняты и соблюдаются “правила игры”. Своего рода пир профессионализма. Игра.
Они не взламывали твердыни соцреализма, считая это, по-видимому, делом бесплодным или просто не имея к тому тяги; они работали применительно к исторической данности, такой данностью была советская власть с ее установлениями и мифами, и я не думаю, что они так уж страдали, разделив свою жизнь между работой и всем остальным. Вот уж “все остальное” имело для них ценность первостепенную, и тут они были безупречны, тут они были счастливы, пока не стал болеть Юлик; тут у них был гостеприимный дом и море друзей, и ученики, и коллекция оружия – хобби, которым они увлекались, и книги, которые они по-настоящему читали в отличие от многих из нас, и еще многое, что они любили и умели, и может быть, самая большая ценность – их дружба.
Юлий, измученный болезнью, решил свести счеты с жизнью. Он застрелился – об этом, я думаю, уже написано…
Валерий, потрясенный горем, сказал: “Молодец”. Он и в этом был с ним заодно.
Он прожил без Юлия шестнадцать лет и умер внезапно – от разрыва сердца.
Не знаю, не берусь судить, кто из нас, что сотворил для будущего – на бумаге ли, на пленке. Но эти двое, Юлий Дунский и Валерий Фрид, два интеллигента-очкарика, обладавшие недюжинной мощью духа, умом и талантом, сотворили художественное произведение, достойное остаться в десятилетиях – собственную жизнь. Она сама – редкой красоты сюжет, прошедший перед нашими глазами, веселый и трагический, как все настоящие сюжеты.
Спасибо вам, Юлий и Валерий.
Владимир ИЛЬИН
У КАМЕЛЬКА
…В Москве снег. По Ленинградскому проспекту метет, тускло светят фары, вовсю работают щетки на ветровом стекле. Снаружи сыро и холодно.
Я сворачиваю у метро “Аэропорт”, здесь куча палаток, можно купить цветы для Марины. Не хочется такую красивую женщину называть по отчеству. Кажется, пятый этаж. Дверь открывается, и ты попадаешь в объятья уюта, тепла, улыбок, хлебосолья, в вечный праздник жизни. Много лет прошло с окончания работы над “Затерянным в Сибири”, а здесь, у Валерия Семеновича (его – по отчеству, потому что он мудрый и более лысый), меня по-прежнему встречают как самого близкого родственника, как друга, как коллегу, будто работа над фильмом еще продолжается…
Так было не только со мной. Дом полон всегда. Опаздывающая со спектакля Лена Майорова, Женя Миронов, Леша Гуськов, Виталий Москаленко. Одна Марина (наш второй режиссер) помогает Марине (хозяйке) накрыть на стол. А двери все хлопают – ученики, журналисты, товарищи по лагерю… Александр Митта прилетел из Германии, веселится, шутит, рассказывает о своей преподавательской работе там. Ни в одном другом месте я его таким не видел.
И между трепом, тостами, смехом действительно идет работа. Одновременно обсуждаются сценарии, какие-то проекты, роли. Назначаются встречи, кого-то куда-то устраивают, кому-то дают в долг. Валерий Саменович компетентен во всем. Редчайший случай – “Нет, не знаю, не могу”, но зато уже абсолютно твердо и определенно.
“Я люблю тех, кто любит меня”, – Фрид.
А кто его не любил? Я таких не знаю.
Первая встреча была в квартире у Дунского, у его замечательной вдовы Зои, Зайца, как ее все зовут. Каюсь, собезьянничал, моя супруга тоже Зоя, с тех пор стала тоже Зайцем. Лена Майорова, кажется, тогда же только познакомилась со своим будущим партнером Энтони Эндрюсом.
Все сблизились в секунду. У него удивительный дар был объединять вокруг себя людей – всех возрастов и, как говорится, вероисповеданий.
Так было и на съемках под Ярославлем.
Вся группа тянулась к Валерию Семеновичу. Когда он появлялся на площадке, и работа шла иначе. Условия съемок были тяжелыми, режиссер – человек достаточно жесткий, ему, видимо, иначе и нельзя. А бревенчатый домик, в котором жил во время приездов Фрид, как и квартира у метро “Аэропорт”, манил, притягивал людей, как камелек в холодную слякотную погоду. Все конфликты в его присутствии рассасывались сами собой.
И это был человек, из жизни которого было украдено лагерями десять лет. Не обозлившийся, бесконечно доброжелательный, тонкий, абсолютно без возраста. Ничего не забывший, но сумевший переплавить в себе весь жизненный опыт в добро, талант, любовь.
Декорация лагеря была полностью построена по его указаниям. Выверялись высота нар, количество рядов колючей проволоки, форма заточек, лагерная “феня”. Все это он носил в себе.
Блатные выражения в его устах не резали ухо, не раздражали, как в иных газетных материалах, авторы которых кричат про “криминализацию общества”, но этот самый криминал и не нюхали. Он знал, о чем говорил и почему именно так говорил. Не знаю, зона была виновата или какие-то человеческие качества, но лагерное слово “авторитет” как нельзя лучше отражало его место, его роль. Его похвала была высшей наградой, молчание – тревожным сигналом: что-то не так, нужно подумать… Я был счастлив, что он принял меня, мою работу.
За несколько дней до смерти договорились встретиться. Дату не назначили, просто “в ближайшее время”. А потом позвонила Марина, второй режиссер, сказала: “Володя, не будет встречи. Валерий Семенович умер”. Погас камелек…
“Значит, так. Взлететь – невозможно, оставаться – погибнем. Отсюда вывод: будем взлетать”.
(Дунский и Фрид. “Экипаж”)
«Экран и сцена»
№ 15 за 2022 год.