Образ императрицы Александры Федоровны в проекте “Я убил царя”, дающем возможность проследить последние дни августейшей фамилии сквозь оптику технологии 3D, воспроизвела актриса Александринского театра Ольга Белинская. Это вторая ее роль на сцене Театра Наций. Спектакль можно увидеть в подвале Нового пространства, спустившись на любую глубину колодца исторической памяти с помощью VR-шлемов.
– Ваша новая работа в Театре Наций – совсем не то, чего ждут зрители, приходя в театр. И уже пятая роль в документальном театре Михаила Патласова. Вас привлекает именно такой театр?
– Я люблю работать с Мишей, он хорошо чувствует время и дает мне полную свободу, как режиссер, – я сама являюсь автором своей роли. Думаю, мы слышим друг друга, хотя иногда так спорим, что, кажется, кто-то из нас не выживет. Прием с использованием 3D-изображения задуман для того, чтобы дать возможность зрителю оказаться внутри происходящего. Мы долго выстраивали драматургию, все стены подвала Театра Наций от пола до потолка были завешаны листами с линиями взаимоотношений персонажей. Трудно представить, как Алина Шклярская, наш драматург, смогла переработать такое количество материала. Я удивилась, когда Миша предложил мне роль Александры Федоровны и сказал, что мы с ней внешне похожи. Ведь она была женщина в теле, с большой грудью, по свидетельствам врачей, уже после свадьбы у нее начались проблемы с ногами. Было куплено кресло на колесах, которое поехало с ней в Ипатьевский дом. А я совсем другая! Худая, подвижная, солидности никакой. Из тысячи фотографий А.Ф. я отобрала только семь, которые могли мне потребоваться для передачи того или иного состояния. Интерьер и костюмы тоже восстанавливали по фотографиям – вместе с художницей Катей Никитиной. А потом Андрей Ковалев снимал нас той же камерой, что была у знаменитого фотографа начала двадцатого века Прокудина-Горского – его фото сами по себе обладают 3D-эффектом. Медиа-художники Майк Иванов и Алина Тихонова накладывали наши лица на оригинальную фотографию – так из-под лица императрицы проступает мое лицо, то есть фотография оживает.
– А по-человечески вы совпали с императрицей?
– Когда я читала ее дневники, письма, воспоминания о ней, она мне очень не нравилась, просто до отвращения. Начала паниковать – как играть того, кого полюбить не можешь? И вот тут она стала мне сниться. Просто приходила, садилась рядом, смотрела на меня. Я ясно видела ее лицо, глаза, скулы, волосы. Большего рассказать не могу, это только мое. Ощутила ее и поняла, захотелось, чтобы в нее влюбились зрители, увидели бы в ней человека. Свидетельства о ней противоречивы: одни пишут, что у А.Ф. был английский акцент, другие – немецкий. Ее фрейлина Юлия Ден уверяла, что у царицы не было акцента. А охранявшие царскую семью солдаты вспоминали, что она еле-еле говорила на русском, это был у них потом повод для шуток. (В итоге режиссер остановился на варианте без акцента.) Дневниковые записи А.Ф., которые мне пришлось оживить, – перечень событий, эмоции встречаются редко и выражены сдержанно. Она, в отличие от Николая, никогда не пишет про солдат, их охранявших, про их выходки, не пытается заигрывать с ними.
– Новая главная роль в театре у вас появляется раз в год, но всякий раз – на малой сцене. Вам там комфортнее?
– Это всегда крупный план! Я люблю, когда зритель близко. И когда бываю зрителем, стараюсь сесть поближе к сцене. Мне нравится видеть все микроизменения на лице, рассматривать складки, волоски, морщинки, фактуру ткани, башмаки, чувствовать запах. Но я помню, как в спектакле “Зеленый шатер”, в монологе ревности героини, мне казалось, что ярость моя столь мощна, что раздвигает стены – мне было тесно даже в тысячном зале театра “Балтийский дом”, моя энергия там не помещалась. Конечно, я тоскую по таким ощущениям.
– Несколько лет назад Александринский театр привозил в Москву “Макбета” Кшиштофа Гарбачевского, в котором вы буквально обнажили состояние леди Макбет. Эпатирующий спектакль положил начало вашей карьере на польской сцене.
– “Макбета” сняли из репертуара Александринки через полтора года. Мало кто понял спектакль, но для меня это – совершенное решение “Макбета”. Леди Макбет стала моим первым опытом работы и с польскими актерами – на летнем фестивале во Вроцлаве, куда пригласил меня Кшиштоф. Позже он позвал меня на двухнедельный мастер-класс, где снимал наши сольные импровизации, связанные с природой, – эти мини-фильмы вошли в выставку инсталляций, которая объехала всю Польшу. А в прошлом году Гарбачевский пригласил меня играть на сцене Национального театра имени Хелены Маджаевской в Кракове.
– Вы знаете польский?
– Тогда не знала, надеялась, что будет переводчик. Прихожу на первую репетицию – переводчика нет. Целую неделю по восемь часов в день я сидела и слушала польскую речь, ничего не понимая. Пока девушка Кшиштофа, Стася, родом из Украины, не начала “закидывать” мне по одному слову, чаще всего повторявшемуся актерами. Первой самостоятельно пойманной и переведенной мною фразой оказалась “сократить бытие до ничто”. Я решила исключить для себя русский на время работы, а говорить только на польском – хоть как-нибудь. Мне помогали все, начиная от актеров и кончая пани Зосей, театральной буфетчицей, запрещавшей тем, кто стоял в очереди, подсказывать мне: “Пани Олюшка сама может говорить”. Теперь я беру уроки польского, дома у меня все обклеено бумажками с польскими словами – заметен прогресс.
– Как воплощался на сцене спектакль “Nic nic” по поэзии Болеслава Лейшмяна и книге Януша Поликота?
– В инсценировку под названием “Nic nic” вошли еще и монологи Хайдеггера и Кришнамурти о человеке. Гарбачевский соединил не только все театральные формы – драму, танец, пение, перформанс – но и математику, науку! У Лейшмяна много стихов о смерти, о пересечении мира мертвецов и мира живых. Спектакль о бессмысленности человеческой жизни, о пустоте (“Nic” по-польски “ничто”), как отражение истории Эвридики и Орфея, их дороги из царства Аида. Моя Эвридика проходит путь в робе узника концентрационного лагеря, как жертва Холокоста, низвергнувшего Человека до уровня “ничто”. Я поняла, что лицо мертвой Эвридики вовсе не прекрасно, а искажено болью, как на картине Теодора Жерико “Отрубленные головы”. По пути в ней оживают воспоминания и чувства. Она не хочет снова пережить то, что с ней произошло, поэтому не желает выходить из подземного царства. На каждой репетиции актеры читали стихи, при этом Кшиштоф хотел добиться, чтобы не было эффекта “актеры читают стихи”. Не получалось. Тогда он попросил читать меня. А читала я по-польски худо, будто ребенок, только начинающий учить буквы. И тут режиссер заявил, что вот оно идеальное звучание – слышно, что каждое прочитанное слово доставляет актрисе страдание. Это было правдой.
– Вам нравится играть в экспериментальных спектаклях?
– Я совсем не воспринимаю это как эксперименты. Какая разница? Причудливая форма не отменяет сути актерской профессии. Даже если режиссер отправит Гамлета в космос, решения вопроса “быть или не быть” актеру все равно не избежать. Как говорят, “хоть языком пол мойте, только оправдайте”. А иначе не интересно, я – художник, а не исполнитель.
– У вас совсем немного ролей в кино. Вы не любите кинематограф или кинематограф не любит вас?
– Я – синефил! У меня правило – каждый день по фильму. Но в кино приглашают редко. Интересно, как через кино воспринимается жизнь: недавно я снималась на Кольском полуострове, в поселке Териберка, где прежде Андрей Звягинцев снимал Левиафана, и местные жители рассказывают про героев Левиафана как про реальных людей, живших когда-то в их поселке: “А вот здесь она стояла на обрыве, вот в этом самом месте и кинулась с него, а потом вон там мы ее тело-то и выловили”.
– Ваша последняя премьера на Малой сцене Александринки – спектакль “Какая грусть, конец аллеи…” по пьесе Резо Габриадзе. Вы играете вдову, играющую двух других вдов – ради утешения душ их усопших мужей. Удалось ли вам стать героиней волшебного реализма Габриадзе?
– Я понимала, что это очень сложный материал, что риск огромный. Но я люблю рисковать, для меня лучше попробовать и шмякнуться, чем уступить страху. Все-таки мир Резо Габриадзе особенный – поэтичный, тонкий, с самобытным юмором. Для меня это спектакль “на вырост” – к каждому показу я что-то переделываю, передумываю, видимо, для меня он целиком пока не сложился. Люблю наблюдать, как работает вся команда, но себя в этом спектакле пока не люблю.
– Команда там знатная. Легко ли соприкасаться на сцене с актерами-легендами?
– Это счастье! Мне нравится, что в Александринке не нарушена экология – отношения старшего и младшего поколения, нравятся шутки, розыгрыши между ними, свидетельские показания “легенд” об истории театра. Например, Сергей Иванович Паршин гомерически смешно показывает Симонова и Черкасова, вспоминает театральные байки: как он дебютировал на сцене Александринки в одном спектакле с Николаем Симоновым, и с такой ответственностью подошел к роли журналиста, что нашел фотоаппарат со вспышкой, выбежал перед Симоновым, щелкнул – и перепугал Симонова: “Это кто?”. “Вчерашние студенты”, – отвечает помреж. “Убрать!”. Или Игорь Николаевич Волков рассказывал о том, как впервые выехал на сцену на самокате, работая монтировщиком – заболел актер, играющий полицейского; испугавшись черной дыры – зрительного зала, – он ударил Буратино сильнее, чем следовало, так что последний согнулся пополам и еле выдавил из себя реплику “А мне не больно – я деревянный”. А Семен Семенович Сытник, с которым я работаю в спектакле “Третий выбор” Валерия Фокина, объяснял мне, что означало в XIX веке в театре “открыть форточку” – это когда есть второй состав: актер открывает форточку и сажает под нее своего конкурента, тот заболевает, и открывший форточку играет премьеру. Я успела поработать в спектакле “Шум” с Виктором Федоровичем Смирновым, которого уже нет в живых. Помню его рассказ о работе в актерской артели, – было ощущение, что он еще при Островском жил. Такая глыба плыла через века…
Беседовала Светлана ПОЛЯКОВА
«Экран и сцена»
№ 23 за 2019 год.