В российский прокат вышла картина Сергея Лозницы “В тумане”, уже успевшая получить немало престижных международных и отечественных фестивальных наград. Не остался без них и исполнитель главной роли Владимир Свирский. На Фестивале восточно-европейского кино, прошедшем в середине ноября в немецком Котбусе, он получил еще один актерский приз.
– Володя, у вас ведь шесть сестер, не отпирайтесь…
– Да, Вера, Надя, Люба, Таня, Галя, Ирина.
– Честно говоря, непросто вообразить такое количество представительниц прекрасного пола на квадратный метр одной семьи…
– Обычное дело, все привыкли, что у нас и мама, и бабушка, и сестры.
– И каждой же надо гостинец привезти.
– Они все любят шоколад.
– Вы, можно сказать, человек сельский?
– Да, из белорусской, гродненской, глубинки. Оттуда меня и в армию забрали. После школы я не сильно думал о будущем, все продолжал с приятелями гонять мяч. Мама решила: с этим надо что-то делать – и пошла в военкомат. Поначалу я к этому отнесся не слишком серьезно и, что вольная жизнь закончилась, понял только в автобусе, который вез в часть. Когда понял – слезы навернулись.
Отслужил, как положено, полтора года, вернулся, и оказалось, что все забыл – математику, химию, которую любил. Тут бабушка говорит: ты ведь поешь хорошо, поступай на актера. А я и не знал даже, что на актеров учат, в театре ни разу в жизни не был и первый спектакль увидел только в Белорусской академии искусств, это был “Мольер” в постановке Лидии Алексеевны Монаковой, нашего знаменитого режиссера и педагога. Тогда я впервые восхитился, испытал связанное с театром счастье.
– Вы успели поработать в Белоруссии?
– Совсем немного, меня приняли после нашей Академии в театр имени Янки Купалы, но потом я поступил в ГИТИС, а затем пришел в Мастерскую Петра Наумовича Фоменко. Режиссер Мастерской Евгений Борисович Каменькович – мой педагог, я у него и Дмитрия Анатольевича Крымова на режиссерском факультете учился в ГИТИСе, у нас была такая экспериментальная мастерская: к привычному актерско-режиссерскому сочетанию Каменькович и Крымов добавили еще театральных художников, так что возникла модель театра, в котором все были заняты своим – ставили, играли, оформляли, приобретая очень полезный опыт, имея возможность притираться друг к другу, слушать друг друга, понимать.
– Фильм “В тумане” был вашим первым опытом в кино?
– Нет, я снимался в “Четырех днях в мае” Ахима фон Борисса, эпизодов было много. У Петра Ефимовича Тодоровского снимался, у белорусских режиссеров, и все кино преимущественно военное.
– Какое самое высокое воинское звание было у вашего персонажа?
– Майор. Но рядовых было больше. Хотя у Лозницы я сыграл все же не военного, а штатского, путевого обходчика.
– Словом, на любовников вас пока не зовут.
– Нет, позвали, пробовался в Петербурге.
– И все же, надо думать, роль в картине “В тумане” стала водоразделом между тем, что было и что будет. Чем отличается ваша жизнь “после” от той, что “до”.
– Во-первых, окончательно влюбился в кино, начал смотреть, что делают другие. На самом деле то, что снял Лозница, для меня больше, чем кино. Это два с половиной месяца репетиций с девяти до девяти, это повесть Василя Быкова, прочитанная семнадцать раз, это не только собственно роль, не только реплики партнеров, но практически выученный наизусть сценарий.
– Когда получаешь такой материал, когда семнадцать раз перечитваешь повесть и выучиваешь наизусть сценарий, что первично – чувство, что вытащил счастливый билет, актерский азарт или столь знакомое и пережитое белорусами истинное понимание беды, что зовется войной?
– Василь Быков – наш классик, школьная программа. Когда семнадцать раз перечитываешь, то вдруг понимаешь, что это на уровне Шекспира. Человек знает, про что пишет, понимаешь, насколько это серьезно и страшно. И, репетируя, каждый раз думаешь: смогу ли? Лозница настаивал, что не надо пытаться сыграть этого человека, а надо двигаться к нему, стать им; стать человеком, попавшим в экстремальную ситуацию. Дело даже не в том, когда это произошло, такое может случиться всегда – это ведь очень современная история тоже. Люди настолько привыкли мыслить логически, мыслить прямолинейно, что когда что-то происходит вне логики, перестают слышать и понимать. Как это тебя выпустили? Никого не выпускают, а тебя выпустили? Значит, кто ты? Предатель? И ответ только один, другой даже не предполагается.
– Потому и другого выбора для Сущени тоже не предполагается?
– Нет, почему, выбор есть. Рассказать, как было, как есть. И Сущеня рассказывает Бурову свою историю, рассказывает, как выпустили, как жена сказала, что лучше бы тебя не выпускали. Но эта исповедь – перед покойником, потому что Буров уже мертв. Однако если дотащить тело до партизан, то там можно будет все рассказать. А тут погибает и другой конвоир. Сущеня остается один. И тогда звучит роковой выстрел. Кстати, у Быкова в финале в этот момент рядом идет на задание партизанская группа, кто-то слышит одинокий выстрел и говорит: вот, какой-то дурак балуется.
– Выстрел Сущени воспринимается зрителями по-разному…
– Действительно, приходится слышать – почему не доказывал свою невиновность, почему не шел до конца? Но встаньте на его место, попробуйте вернуться, чтобы постоянно видеть, как на твою жену показывают пальцем – ее муж предатель. Кто-то говорит, что картина про то, что нередко обстоятельства бывают сильнее человека, но, на мой взгляд, в этой истории сильнее обстоятельств стал сам Сущеня, который, сделав свой выбор, пусть не для других, но для себя уж точно остался человеком. Другое дело, что будущего у таких людей нет.
– В производстве картины принимало участие несколько стран, общение в группе шло на девяти языках, как работалось в условиях такого “Вавилона”?
– Как раз на площадке всегда стояла абсолютная тишина, всем, видимо, очень хотелось делать это кино, только Лозница и оператор Олег Муту имели право голоса. Снимался дубль, потом еще дубль… Только однажды у нас случился расфокус, и я понял, что сейчас точно будет тяжело – что-то сегодня добавится к намеченному, что-то придется переснять, что-то доделать, начиналась работа на преодоление себя. Твердил себе: давай, будет тяжело, но потом обязательно найдется, что вспомнить.
– Думаю, вам и так будет что вспомнить об этой картине. Прочитал где-то: перед тем, как выкопать в фильме одну нужную по сюжету могилу, вам пришлось выкопать еще двадцать восемь репетиционных.
– Двадцать семь.
– Зачем столько-то?
– Очень сложные сцены. С ватником, который Сущеня перед расстрелом снимает с себя и просит передать жене, с самим расстрелом. И все планы очень длинные. Много пришлось покопать на пробах, когда приезжали разные Буровы, а значение имел каждый поворот, каждая пауза, все требовалось не только зафиксировать, но и оживить. Все это занимало огромное время, но моя воля – еще бы месяца полтора порепетировал.
– Практически половину времени вы тащите на себе тело раненого Бурова, и каждый раз, надо думать, это тоже не ограничивалось одним дублем. Сколько в игравшем Бурова Владе Абашине весу-то?
– 80 килограммов. Скажу вам еще больше: перед каждым дублем мы бегали и делали специальные прыжки, я их еще по армии помню. Все это очень помогало обрести нужное состояние, не говоря о нужном дыхании. Вообще у нас на картине собралась замечательная актерская гитисовская компания – Влад, Юля Пересильд, она у Олега Кудряшова училась, и Сергей Колесов у него учился, Сергей сейчас замечательно работает в Екатеринбурге у Коляды. Гитисовский и я…
– Володя, кем вы себя чувствуете – московским артистом родом из Белоруссии или белорусским артистом, работающим в Москве.
– Ни тем, ни другим, ни третьим и ни четвертым. Не думаю, что стоит делить артистов на российских и белорусских, европейских и голливудских. В кино есть режиссеры и артисты, национальная принадлежность которых никого не волнует. Только произнеси чье-то имя, и все знают, о ком речь.
Беседовал Николай ХРУСТАЛЕВ
«Экран и сцена» № 23 за 2012 год.