Свою первую режиссерскую экспликацию Генриетта Яновская написала по «Уриэлю Акосте». За три дня. Она тогда служила в книжном магазине при Ленинградском университете, отвечала за поэзию и художественную литературу. «Лучший период в ее жизни» – это ее собственные слова! От кого-то из своих покупателей-книголюбов она тогда узнала, что Георгий Товстоногов набирает режиссерский курс. Немедленно пошла к врачу, взяла бюллетень и стала готовиться к экзаменам – учить басню, прозу, стихи, писать экспликацию. Потом все, что полагается, прошла, сдала, победила. Ее взяли.

На режиссерском курсе в ЛГИТМИКе она была одна с таким драгоценным, королевским именем – Генриетта. Жизнь и люди по-разному на него реагировали. Когда она работала электромонтером (оказывается, был в ее жизни такой период), работяги звали ее Генкой, в театральных кругах она известна как Гета (не путать с андерсеновской Гердой!), ну а в театре ее давно все величают Генриеттой Наумовной. Ей идет это имя. Быть королевой-матерью и одновременно девушкой 60-х годов с длинными волосами, распущенными по плечам, и неизменной сигаретой. Уверен, она могла бы стать грандиозной актрисой. Алексей Герман первым это распознал, когда позвал Гету сниматься к себе в «Хрусталев, машину!». Роль небольшая, но забыть ее нельзя.

Но ей всегда надо было «спасать русский театр». Опять любимое выражение! Представляю, как это раздражало ее учителя Товстоногова. А уж когда они с Камой Гинкасом зачастили в Москву на спектакли Анатолия Эфроса, это был конец. Тут даже не ревность, а предательство, которое нельзя простить. Но что делать, Эфроса они любили больше, хотя о своем учителе Гета говорит с неизменным уважением.

Товстоногов задал планку. Не вдохновлял, не подавлял, просто нельзя было быть ниже. Нельзя было выглядеть самодеятельностью. Нельзя не достроить хотя бы секунду действия. Без звучания, без упругости, без конфликта. А еще Товстоногов приучил нас к бешеной ответственности. «Вы офицеры производства, – говорил он, – вы отвечаете за все и виноваты во всем. Если пьеса плохая, вы ее взяли. Если актер плох, значит, вы не помогли ему». Потом он никогда не смотрел наши спектакли, но все про нас знал.

В Москву ее пригласил Эфрос. Это он предложил ей поставить «Вдовий пароход» в Театре на Малой Бронной. Но там все было сложно с актерами, с дирекцией. В результате она выпускала спектакль в Театре имени Моссовета. Там у нее были потрясающие актрисы – Ольга Остроумова, Наталья Тенякова, Татьяна Бестаева, Галина Дашевская. Помню, как они тащили вчетвером шкаф, неподъемный шифоньер, подложив под него солдатскую шинель. Казалось, что если они его не сдвинут с места, то эта война не закончится никогда.

Я советская девочка. Война для меня прежде всего связана с ожиданием. Не понимаю, как выживали женщины, зная, что в их мужчин будут стрелять. Ну как с этим можно жить? Не понимаю. Он уходит туда, где в него будут стрелять. А ты остаешься дома… Боль эта не отпускает. И «Вдовий пароход» был пронизан ею. Мои актрисы прошли через те же испытания, что и я. Они все про это знали.

У Геты великолепная память. Например, она рассказывала мне, как Томас Венцлова с листа переводил им пьесы Славомира Мрожека, публиковавшиеся в польском журнале «Диалог». Кама Гинкас записывал его на магнитофон. А потом она собственноручно расшифровывала эти записи.

Гета – женщина эпохи самиздата. Эта «книжность» в высоком смысле присутствует и в ее спектаклях. Ей важно, как звучит слово, какой смысл, какой заряд оно несет сегодня. Никогда не будет тратить время на модные однодневки. Ее постоянные собеседники – Теннесси Уильямс, Михаил Булгаков, Александр Володин, Александр Островский… И, конечно, Иосиф Бродский.

Никогда не забуду, как она мне читала наизусть в студии на канале ОТР «Разговор с небожителем». А вначале просто протянула несколько выцветших листочков, отпечатанных на машинке и сшитых суровой ниткой. Там же был вклеен и портрет Иосифа Александровича. В кепи. Кажется, снимал его отец. Бродский на фотографиях отца смотрит в объектив как-то теплее и добрее, чем обычно.

И тут же автограф: «Каме и Гете от Иосифа Бродского, 18 апреля 1972 года». В этот день он как раз получил предписание из ОВИРА покинуть страну. Они встретились втроем случайно на Невском. Он был весь в растрепанных чувствах. И первый жест – отдать, подарить на прощание, которое обещало быть долгим. Я так хорошо представляю себе эту встречу. И этих молодых еще совсем людей с их неясными перспективами посреди апрельской ленинградской толпы, обтекающей их на Невском.

Здесь, на земле,

Где я впадал то в истовость, то в ересь.

Где жил, в чужих воспоминаньях греясь,

Как мышь в золе…

Гета читает Бродского гениально. Не актерствуя, не стараясь подражать автору, которого слышала много раз, но проживая каждое слово, каждую строчку. Стихи Бродского как камни, которые она медленно и торжественно швыряет в черные воды Фонтанки. Я чувствую их благородную тяжесть. Но при этом как легка ее рука! Как выверенно-точны все движения, интонации, акценты. Как безупречен этот нарастающий, мерный ритм прибоя.

Тебе твой дар

Я возвращаю – не зарыл, не пропил;

И если бы душа имела профиль,

Ты б увидал,

Что и она

Всего лишь слепок с горестного дара.

Что более ничем не обладала,

Что вместе с ним к тебе обращена.

Гета говорит о себе. О своем поколении. О своем времени. Эта женщина с седыми волосами по плечам. Она почти ничего не видит, но ей дано слышать то, что не дано другим. Какие-то тектонические сдвиги, и тайные шорохи, и эту траурную высокую музыку, звенящую в стихах Бродского и других великих, с которыми она никогда не расстается.

Все откололось…

И время. И судьба. И о судьбе…

Осталась только память о себе,

Негромкий голос.

Она одна.

Она одна. Другой такой нет. Генриетта, Гета… Живите долго!

С любовью, Ваш

Сергей НИКОЛАЕВИЧ

«Экран и сцена»
Июнь 2025 года