Так озаглавил Пушкин свои “записные книжки”, представлявшие собой собрание исторических анекдотов. “Table-Talk” в переводе с английского – “застольные разговоры”.Сергей Женовач, задумавший впервые поставить на русской сцене “Записные книжки” Чехова, решил, что лучшей формой для них станет традиционное застолье. Вместе с художником Александром Боровским он ограничивает пространство сцены верандой, где за длинным столом расположились персонажи.
Еще раньше, только переступив порог “Студии театрального искусства”, зрители, сами того не ведая, оказываются в мизансцене будущего спектакля. О большом столе в фойе-буфете, за которым публика вкушает зеленые хрустящие яблоки или тонкие кусочки сала с черным хлебом, если на Малой сцене идет “Река Потудань”, мы уже писали. Здесь принято настраивать зрителя, готовить его к тому, что произойдет на сцене. Пришедшему на премьеру намекают на быстротечность бытия: занавешенные зеркала, портрет неизвестного господина с траурной ленточкой, грустные звуки музыки, безутешная вдова – все указывает на то, что он попал на поминки.
Впрочем, похоронный сюжет – лишь один из эпизодов спектакля. Но очевидно, что стол – метафора (люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье, и разбиваются их жизни).
Темы “Книжек” группируются, монтируются, образуя череду эпизодов, контрастных по настроению. Так, юбилей артиста Тигрова (Алексей Вертков) с тостами и чествованием незаметно перейдет в поминальный обед, на котором, как водится, о покойнике быстро забывают, чтобы предаться житейской суете. Вот уже звучат новые тосты “за здоровье молодых”, плач и обмороки сменяются танцами. В глубине сцены возникнут тени пляшущих пар, а на веранде останется лишь одна, сильно подвыпившая Эмансипированная дама (Ольга Озоллапиня). Чтобы скрасить одиночество, она приглашает партнера из зала, а тот, сильно удивившись, что водка настоящая, храбро опрокидывает рюмку, закусывая огурчиком. “А поцеловать?” – вопрос предполагает утвердительный ответ.
Надо сказать, что рискованный “интерактив” не только не вредит спектаклю, напротив, он становится проверкой на доверие и свидетельствует: зал взят.
В самом деле, трудно не подпасть под обаяние молодых актеров. Хорошо знакомых и дебютантов – в “Записных книжках” заняты недавние выпускники второго гитисовского набора Мастерской С.В.Женовача. Общая школа ощутима и наглядна. Старшие и младшие образуют слаженный ансамбль. Учеников мастера отличает особый стиль. При очевидном разнообразии индивидуальностей их роднят изящество и интеллигентность, естественность, искренность интонаций. Каждая придуманная роль (Холостяк, Жена, Доктор, Барышня, Критик, Официант, Путешествующий и так далее) запоминается. И, одновременно, рождает ассоциации с чеховскими персонажами. Да этот прием и не скрывается. Так, Андрей Шибаршин в роли Молодого литератора – эскиз Константина Треплева, а Мириам Сехон, играющая Актрису, напомнит об Аркадиной. На этот раз режиссер решил воспользоваться еще одним даром Мириам, обладательницы редкого, свежего голоса с чудесным тембром. Она поет “В час роковой” совершенно по-своему, без прилипшей к известному романсу “цыганщины”. Так переинтонировать “запетое” умеют немногие. Другой романс – “Спрятался месяц за тучку” (Чехов отдает его Епиходову в “Вишневом саде”) звучит иначе, в подчеркнуто ироническом ключе. В антракте, как и перед началом, в фойе играет ансамбль, в его сопровождении Сехон исполняет напеваемый в “Чайке” Дорном романс “Я вновь пред тобою…”. Музыка Григория Гоберника и живой оркестрик становятся важными компонентами в атмосфере “мерлехлюндии”, так обозначен жанр премьерного спектакля.
Во втором действии в соответствии с законами чеховских пьес резко изменится настроение. Поначалу, в “погоде”. На веранду обрушивается дождь, вода непрерывным потоком падает на перила, создавая ощущение беспросветности.
Застольный разговор становится все драматичнее. От рассуждений о браке к монологу про “кого-нибудь с молоточком”, который должен стоять “за дверью счастливого человека”, и наброска, ставшего “Архиереем”. Понятно желание режиссера “выйти за пределы” книжек, от черновиков придти к осуществленным замыслам. Финалом станет “Студент”, проникновенно прочитанный Игорем Лизенгевичем. Но тут неизбежно начинаешь думать о том, как прав был Зиновий Паперный, считавший, что “при всей немыслимой разнохарактерности, многосюжетности, пестроте… записи читаются как единый текст, воспринимаются как некая целостная картина”. Гениальный шедевр кажется инородным в ткани спектакля, утяжеляя и без того перегруженную вторую часть.
Нечего и говорить о том, как сложно сочинить сценический текст из записей Чехова, многие из которых умещаются в афоризм – одно короткое предложение, а то и вовсе предложением не являются, лишь фиксируя приходящую в голову классика забавную фамилию. Расхожее определение “Записных книжек” – лаборатория, творческая мастерская, в данном случае, совпадает с идеей “Студии театрального искусства”. Спектакль создавался Женовачом вместе с учениками как этюды на чеховские темы. Студийная атмосфера ощутима в “Записных книжках”. Она – залог дальнейшего роста этой важной работы.
Екатерина ДМИТРИЕВСКАЯ
«Экран и сцена» №16 за 2010 год.