Через двести-триста лет

Сцена из спектакля “Три сестры”. Фото П.НАЗАРОВОЙ
Сцена из спектакля “Три сестры”. Фото П.НАЗАРОВОЙ

Спектакль Сюзанны Кеннеди “Три сестры”, выпущенный в Мюнхенском Каммершпиле в 2019 году, успел побывать на фестивалях Theatertreffen и Holland Festival, пожил в интернете и теперь, уже под маркой венского Фолькстеатра, приехал в Москву, в Москву на фестиваль “Новый европейский театр” (NET). Он поражает глаз красотой, дает пищу для размышлений и совсем не требует от зрителей сопереживания. Сюзанну Кеннеди – улыбчивую молодую женщину – заворожил феномен времени в чеховских пьесах и, в частности, в “Трех сестрах”. Сто с лишним лет человечество внимает трем сестрам, стремящимся в Москву, куда они никогда не попадут. Сто с лишним лет слушает Вершинина, обещающего прекрасную жизнь через двести-триста лет (половину этого срока мы уже отмотали и с тревогой вглядываемся в эту самую “прекрасную жизнь”).

Кеннеди следует логике развития общества и дорисовывает черты “прекрасной жизни через двести-триста лет”, еще только проступающие в современных реалиях. Возможно, они будут стерты неведомыми сегодня явлениями, а может, напротив, проступят еще яснее и оформятся в новую реальность, о наступлении которой и предупреждает спектакль Кеннеди. Грозовое облачное небо художницы Лены Ньютон, окрашенное в апокалиптические тона, рифмуется с “облаком тэгов” – оцифрованным хранилищем информации мира. Вписанная в коробку сцены, парящая в невесомости небольшая сцена-портал, похожа и на стерильный бункер, и на компьютерный монитор. Важно, что у чеховских персонажей больше нет выхода за рамки этого портала. Обрывки текстов Чехова, Ницше и самой Сюзанны Кеннеди порублены в окрошку и аккуратно уложены бесконечными слоями. Время накручивает холостые обороты и возвращает нас к одним и тем же фразам. Прошлое и будущее отрезано, а настоящее поставлено на бесконечный повтор.

Мы можем только догадываться по репликам, что безликие женские фигуры в псевдодеревенских одеяниях – это Ольга, Маша и Ирина, а мужские фигуры в латексных масках – Вершинин, Соленый и Тузенбах. Правда, периодически вместо женских аватаров появляются три живые старухи, напоминая о самых простых вещах. Например, как пить воду – ее пьют и аватары, глотая громко и старательно, но не очень сознавая, что они делают. Еще они убивают комаров, не понимая, что за алгоритм заставляет их хлопать по телу. Или говорят о реке, которую симулирует бассейн с кафельной плиткой. Или пытаются разгадать в дьявольском хохоте, несущемся из телефонной трубки, продолжение фразы “Вначале было Слово, и Слово было…”. Что-то им смутно напоминает и эта фраза, и телефонная трубка на проводе, и случайно сохранившийся старомодный стул, но что – они не в силах понять в своем дистиллированном герметичном мире. И когда на поклоны выходят живые улыбающиеся молодые и пожилые люди, испытываешь большое облегчение – ей-богу, еще не все потеряно.

Представить себе “это ничего через триста лет” попытался и наш режиссер Иван Заславец, одержимый идеей создать робототеатр, – в спектакле “Робот Костя”. Он играется в петербургском “Люмьер-холле” и попал в номинанты будущей “Золотой Маски” в разделе “Эксперимент”. Спектакль точно перефразирует известную формулу “играя злого, ищи, где он добрый”: в данном случае – в игре робота найди место чувству. Робот Костя – огромный желтый механизм, отработавший верой и правдой на одном из заводов Hyundai, оператор учился управлению им несколько лет. С огромным упорством Костя пытается очеловечиться и горестно (это невозможно не понять) переживает, когда у него не получается. Он играет на пианино, тыча какой-то шестеренкой в клавишу, напряженно старается поставить цветок в вазу. Он пытается что-то важное донести со сцены (хлипкая площадка с прозрачной занавеской), и по кирпичным стенам ползут изображения людей, львов, орлов и куропаток. Но сказанное не удовлетворяет его, и он разносит в щепки свой хрупкий театрик. Робот Костя пробует ухаживать за Ниной, но ее хрупкий механизм отъезжает куда-то вдаль. По огромной щербатой и неровной Луне, которую так ждал Костя (привет сестре ее, Меланхолии), облачками пробегают обрывки чеховских фраз – давно живущего своей отдельной жизнью текста. Робот Тригорин пишет и пишет свою лунную ночь одной фразой про горлышко разбитой бутылки – плещет черной краской на белый лист бумаги. Он выработал себе приемы, ему легче. А на вертикальной панели проступает ненадолго, точно в проявителе, портрет Чехова, и робот Костя со всех колес спешит поклониться АнтонПалычу. Наверное, так будет выглядеть мировая Душа – ползущим по поверхности мертвой планеты роботом с несколькими цитатами из великих текстов, с несколькими тактами из великой музыки, квинтэссенцией человеческого духа. Не понимая, что зашифровано в ее/его памяти. А может, и понимая – кто их, роботов, знает.

Ольга ФУКС

«Экран и сцена»
№ 22 за 2021 год.