Свой 75-летний юбилей выдающийся питерский художник Эдуард Кочергин отпраздновал в Москве на вернисаже – открытии персональной выставки “Избранное” в Бахрушинском музее (выставка организована совместно с Петербургским музеем театрального и музыкального искусства, Музеем Ф.М.Достоевского, Музеем МХАТ). И не случайно. Ведь благодаря инициативе и усилиям генерального директора музея Дмитрия Викторовича Родионова именно ГЦТМ имени А.А.Бахрушина обладает одной из лучших коллекций произведений художника. Да и выставка “Избранное” удалась на славу. Ее смело можно назвать историческим событием. Перед закрытием экспозиции “ЭС” беседует с нашим постоянным автором Анаит ОГАНЕСЯН.

 

 

– Как давно вы знакомы с Эдуардом Степановичем и его работами?

– Перед нашей встречей я нашла у себя дома каталог первой выставки Кочергина. Она состоялась в ленинградском отделении ВТО двадцать пять лет назад. На выставку из Москвы приехали Давид Боровский, Сергей Бархин, Елена Ракитина. Мы тогда впервые увидели собранные вместе в едином пространстве эскизы и макеты Кочергина. Какие-то из спектаклей нам были известны. Первым, потрясшим меня впечатлением, стало “Насмешливое мое счастье” на гастролях ленинградского Театра имени В.Ф.Комиссаржевской в Москве. Спектакль был не похож на то, к чему я привыкла. Ни привычного интерьера, ни привычного экстерьера, ни окон, ни дверей. На сцене стояли деревья, над ними – купольное воздушное пространство. На ветках висели предметы, которые потом оказались предметами жизни Чехова, времени Чехова.

Следующим спектаклем был “Монолог о браке” в Театре Комедии. Фантастическое воспоминание. Впервые на сцене декорация вдруг ожила, она разрывалась от ярости в клочья. Все эмоциональные коллизии в этой пьесе жили вместе с художественным оформлением, а оформление сделано из самой простой белой бумаги. Бумаги, с которой ты постоянно имеешь дело и потому не замечаешь. А тут она оказалась такой фактурой, что через нее можно было выражать чувства. Она шуршала, хрипела, дралась. Бумага оказывалась “действующим” объектом спектакля, придавала происходящему напряжение.

Почему я на итоговой выставке вспомнила о той, давней? Здесь есть эскизы и макеты оттуда. И “Монолог о браке”, и “Насмешливое мое счастье”, и “Мольер”, и “Борис Годунов”. Уже тогда, к моменту первой выставки, было ясно, что Кочергин – лидер ленинградской школы.

– Новый лидер, тесно связанный с молодыми режиссерами, появившимися одновременно. Они пришли со своими идеями. Назову Евгения Шифферса, Кочергин оформлял его спектакль “Маклена Грасса” по пьесе Миколы Кулиша. Кама Гинкас (ставивший и “Насмешливое мое счастье”, и “Монолог о браке”), Генриетта Яновская, Валдис Ленцевичюс, Юлий Дворкин учились на одном курсе. Курсе Г.А.Товстоногова. И всем оказался нужен Кочергин.

Эдуард Степанович в предисловии к каталогу пишет: “Учителями моими были грандиозные деятели питерской культуры – Николай Павлович Акимов, Татьяна Георгиевна Бруни, Георгий Николаевич Мосеев”. Хотя ученик мало похож на учителей.

– Кочергин уважает культуру, чувствует гармонию, чувствует архитектуру. Для него пропорциональность – один из важнейших критериев. Пропорция элементов, гармония внутри пространства, композиция. Он и преподавать начал, используя опыт ВХУТЕМАСа. Новизна же Кочергина проявлялась в том, что он основывался на более ранних культурных традициях: народном искусстве, народном примитиве. Ему всегда нравились архаические формы, дохристианские, языческие культы. Это очевидно в “Холстомере”, в масках из спектакля “Балаган” (“Парижане-москвитяне”).

– Кто в ту пору, в конце 60-х, серьезно относился к оформлению моноспектакля? Ведь эти маски сделаны для композиции Виктора Харитонова по стихам и письмам Аполлона Григорьева и Беранже.

– Тогда популярным жанром были чтецкие вечера. Никому не приходило в голову их театрализовать. Тем более, с такой подлинностью. Кочергин придумал эти, кажущиеся подлинными, маски и мочало и таким образом использовал нашу зрительскую тактильную память. Он первый почувствовал то, что человек осязает (даже, если он не прикасается) шероховатость холста, шероховатость коры. Здесь у входа на выставку висит божок – бог плодородия. Бог-Раб, отчего произошло слово “работа”. Так уверяет Кочергин. Как он потрясающе любил мастеров, с которыми работал! Именно потому, что всегда любил ремесло и “рукомесло”.

– Кстати, “Балаган” тоже ставил Гинкас. Его союз с Кочергиным оказался очень плодотворным.

– Вместе с Кочергиным Кама Гинкас делал и знаменитого “Гамлета” в Красноярске. Долго у них ничего не получалось. Что натолкнуло художника на образ мышеловки? Мусорная корзинка, конторская. Раньше они были не пластмассовые, как сейчас, а деревянные.

– Гинкас и Яновская привезли из Красноярска готовый репертуар нового ленинградского театра. Но ему не дали родиться. Судьба Кочергина на долгие годы оказалась связана с БДТ.

– Одной из первых постановок стал “Мольер”. Спектакль Сергея Юрского должна была оформлять Софья Марковна Юнович. Но она не смогла найти с Юрским общего языка. Сергей Юрьевич хотел, чтобы в оформлении был использован “Черный квадрат” Малевича. Юнович отдала спектакль Кочергину. В своем “вспоминании декоратора”, которое называется “Медный Гога” (фрагменты напечатаны в журналах “Сцена” № 4, 2012, и “Знамя” № 9, 2012), художник писал: “В конце концов, мне удалось убедить Сергея Юрского, что сцена в театре – категория пространственная, и всякий квадрат превращается в куб. Черный квадрат Малевича остается в плане. Мы используем его как пропорциональную величину и строим на нем куб из двенадцати семиметровых пятиярусных шандалов темного серебра на черном фоне. Бутону, гасильщику свечей, будет, что гасить. Вот таким образом возникло сценографическое решение этого знаменитого спектакля, поставленного Сергеем Юрским”.

– Это было очень красиво.

– Невероятно элегантный спектакль. Для костюма Людовика Кочергин нашел ткань, которую увидел на молокозаводе. С одной стороны, она плотная, с другой – блестящая. Когда складывались холст и эта ткань – получалась парча. И было полное ощущение, что Людовик-Басилашвили одет в парчу. Кочергин славится удивительным умением увидеть в очень простых вещах возможности театральных перевоплощений.

У него нет ни одной работы, в которой не было бы точно выбранной фактуры и средств ее использования. Ему важна образность того, что он делает. Всегда важно, как артисты будут себя чувствовать в его пространстве.

В тех воспоминаниях, которые мы цитировали, очень интересна история создания “Холстомера”. Кочергин придумал использовать холст, упряжь, ремни. А Евгению Лебедеву хотелось, чтобы были зеленая травка, цветочки, бабочки. На худсовете он отстаивал свой взгляд, и макет не приняли. Но Георгий Александрович сказал: “Эдуард, делайте так, как у вас”. Потому что, будучи человеком, который сам оформлял спектакли, он разглядел в Кочергине художника, необходимого БДТ. Труппу он собрал, и репертуар сделал, а художника, достойного его, Товстоногова, и его режиссерских замыслов, не было.

Вернемся к разговору о фактурах. В “Тихом Доне” Кочергин шел от земли и казацкой сабли. Сабли как таковой не было, но были формы, ритмы, точные пропорции. “Фон – вспаханную землю – мы делали из шинельного сукна. На этом фоне висел латунный диск солнца… В сцене возвращения Григория Мелехова солнце специальными секретами из золотого превращалось в черное”, – вспоминал художник. Любое его оформление – превращение в сценические формы того, что существовало в реальной жизни. Он всегда отталкивается от очень конкретных, простых, ясно читаемых вещей.

Он любит пространство как объем, он любит свой город за его потрясающую архитектурную гармонию. Кочергин – очень питерский художник. В экспозиции это проступает зримо. Нет открытого цвета, яркости, преобладает серо-коричневая гамма. Кочергин блестяще рисует, но он не любуется линией. Его рисование – органичное, в меру мягкое. Художник не выпячивает свое умение рисовать.

– Что ни макет – воспоминание о театральном событии. Здесь, на выставке, особенно отчетливо понимаешь, как много сделал Кочергин, чтобы событие состоялось. Мы стоим перед целой серией эскизов к “Братьям и сестрам” Льва Додина.

– Я видела первый оформленный Кочергиным спектакль Додина в ТЮЗе – “Свои люди – сочтемся”. В начале был обозначен купеческий дом. В финале декорация опадала, сжималась, превращаясь в тряпку. Разрушение, опустошение, обнажение ложных чувств, идеалов создавались именно сценографическими, а не режиссерскими средствами.

– Мне кажется, работа с Эдуардом Степановичем давала постановщикам очень много.

– Безусловно. Казалось, в “Братьях и сестрах” вообще нет декорации. Есть природные подлинные формы деревенского дома. Эти бревна рождают ритмы, соучаствуют, дают толчок или снимают агрессию чувств. Существуют как еще одна действующая структура спектакля.

В мхатовских “Господах Головлевых” придумана грандиозная декорация в виде “шубы”. Как всегда у Кочергина, это не прямой образ, не буквальный. Есть форма, которую вы осязаете. Но когда Смоктуновский в роли Иудушки выходил в шубе, то она рифмовалась с оформлением. А в финале декорация обминалась, обвисала.

– На выставке мы видим макеты, эскизы спектаклей, которые определили театральную историю. Невольно думаешь о том, что художники не дают “Атлантиде” провалиться, исчезнуть.

– Конечно, художник отобрал наиболее значимые работы. Но не будем забывать, что Эдуард Степанович Кочергин – фигура. Это фамилия для Питера очень известная. Как сказали бы сегодня, “театральный бренд”. Произнося фамилию Кочергин, люди всегда понимали, что за этим стоит. Доверие к качеству. То, что он сделает, будет красиво, умно, естественно. Сочетание гармонии петербургских улиц, архитектурных ансамблей и купольных пространств. Духовное начало всегда важно, а оно передалось Кочергину генетически. Если бы этого не было, он не смог бы преодолеть те страшные обстоятельства, которые обрушились на него в детстве. Шесть лет маленький человек бежал из Сибири в Ленинград. Бежал из детдома к матери через огромную страну.

– Меня потрясла в его книге “Крещённые крестами” мысль, которая очень рано пришла в голову мальчику: спастись можно благодаря своим рукам. Он делал из проволоки “вождей” (почти “аметистовский” сюжет из “Зойкиной квартиры”) и кормился на заработанные деньги. Я часто думаю, что если бы он не стал писать, мы никогда бы не догадались, что выпало на его долю. Каких званий, наград, орденов у него нет?

– Он академик, человек, обремененный всеми регалиями. Кочергин очень любит слово “генерал”. Но для него это слово имеет иронический смысл. И сам он не стал “генералом”. Он продолжает быть художником, судьба предназначила ему стать писателем, настоящим русским писателем. У него удивительный язык. Когда я его читаю, всегда вспоминаю его театральные работы. В книгах тоже ощущается тактильная память.

Конечно, он всегда был замечательным рассказчиком. Он любит вспоминать, как Сергей Бархин прислал ему лист бумаги и карандаш с просьбой: “запиши!” Мы все его об этом просили. Я помню, когда мы приехали на первую выставку, он водил нас по питерским дворам, по Петербургу Достоевского. Кочергин знает свой город не только в красивых проявлениях, но и во всех страшных, низовых, изнаночных. Он вырос из этой “изнанки”, как русские писатели из “Шинели” Гоголя.

– Многие русские художники хорошо писали: Коровин…

– …Петров-Водкин, Бенуа. Но все-таки это, в основном, мемуары. А у Кочергина в биографических повестях есть отстранение. Интонация – главное в его книгах. Как и в любом его спектакле.

 

 

Беседовала

Екатерина ДМИТРИЕВСКАЯ