Шум и ярость Алексея Бородина

• Сцена из спектакля “Участь Электры”. Фото С.ПЕТРОВАВ Молодежном театре идут премьерные показы спектакля “Участь Электры” в излюбленном на этой сцене жанре семейной саги. Трилогия Юджина О’Нила “Траур Электре к лицу” сжата в трехчасовое представление. Но сжатость в данном случае предполагала работу по максимуму.
У автора, взявшего античный сюжет “Орестеи”, налицо не переработка мифа и художественный “центон”, а попытка создать драматургию реальности Нового света, где память о Гражданской войне, победе одних и поражении других, не остыла. Присутствует в виде родовой вины и личного наказания каждого.
Спустя многие годы художественный руководитель РАМТа Алексей Бородин говорит о важности “третьего”, “четвертого” измерения темы: “Античная история Электры – история, которая касается лично меня”. Эта точка отсчета дает свободу сегодняшнего прочтения и заставляет заново приглядеться к “той силе, которая нужна, чтобы идти своим путем”. Сила обстоятельств, судьбы, которые довлеют человеку, и сила жить во что бы то ни стало в спектакле получают право равенства.
В черно-белом “кино” сценографии шумит зеленое платье Кристины – Клитемнестры (Янина Соколовская). Висит огромная луна “для пасынков судьбы” из другой пьесы. Обозначено поле притяжения и отталкивания каких-то мощно заряженных величин. Подлинный соавтор режиссера – художник Станислав Бенедиктов подкрепляет действие круговым движением построек, напоминающих не то шумящий голосами былого лес античных пропилей, не то гулкие проходные секции конструктивизма 20-х. На пустых плоскостях висят фамильные портреты. Дом, как трансформер, меняет свои очертания, все конструкции пребывают в опасном стыке. Того и гляди в этих углах появятся фамильные привидения. В спектакле не следуют за ремарками драматурга, здесь ничего нажитого, домашнего, кроме цветов в вазах, сорванных Лавинией – Электрой (Мария Рыщенкова) для семейного склепа. Когда-то ее предок из ревности сжег этот дом, и с тех пор мира нет. Широкое ложе любви для родительской пары превращено в смертное. За длинным обеденным столом – только двое, брат и сестра, отомстившие матери за убийство отца. На раскачивающихся качелях у Лавинии, принявшей на себя участь Электры, до ужаса захватывает дух от своей одинокой, добытой преступлением свободы. Только что отец, пришедший с войны, был тут. Сидели на этих качелях мать и сын, оставивший на поле битвы все иллюзии. Все, кроме любви к изменившему материнскому лону, – чудесному острову утопии.
Часть 1-я называется “Возвращение домой”. Здесь нам важна именно эта простая, с накопившейся тяжкой силой мести, тоски и надежды солдатская история возвращения, а вовсе не “ибсеновские” призраки, с которыми надо выяснять отношения. Фигуре генерала Мэннона (Сергей Насибов), пожалуй, недостает пока такой убедительности. И вольтова дуга победителя-побежденного меж отцом и сыном не загорается. Страшный рассказ Орина – Ореста (Евгений Редько) о “единичности” свершаемых на войне убийств (у всех убитых одно лицо, твое собственное) не может проходить в тонах доклада. Одних военных сводок тут мало. Или вот мать разматывает бинт на голове сына, и он вздрагивает, совсем как чеховский Треплев. Но Орин – человек другой боли, которую испытывал и герой Луи Селина из “Путешествия на край ночи”. Другая война, а путешествие на край Ореста, не желавшего убивать, все длится. Дело не в литературных ассоциациях – дело в болевых точках человеческой жизни, которые прослеживаются от начала до конца.
Чеховские реминисценции в спектакле очевидны. Персонаж Евгения Редько уничтожает себя за письменным столом, собирая листочки со списком преступлений семьи, чтобы потом застрелиться за сценой. В финале “замуровывают” дом, где добровольно остается героиня. Но знакомые образы заштриховывают поверхностный слой, а в глубине происходит что-то другое. Лавинии в первом действии удается стремглав пробежать через все изменчивое пространство сцены. Дальше актрисе нужен шаг, движение под собственным током. Часть 2-я – “Загнанные” насыщена своим электризующим ритмом.
Актерам подсказываются точные касательные движения танца-встречи, танца-разъединения, под сильно чувствующую драматические перепады музыку Натали Плэже. Вальс загнанных. Вальс сопротивляющихся. Орину, вступающему в свой античный лабиринт, дан шанс повернуть обратно, в растерянности присесть. И потом долгим, мучительным усилием возвратиться в ту же точку, подняться на крутую лестницу дома.
Эта подробность замедления в бешеном общем ритме необычайно действенна. Что-то подобное должно происходить и с самочувствием актера.
В третьем действии, ближе к финалу, оба главных исполнителя набирают нужные трагические синкопы, паузы срывающегося и стынущего звука человечности. Замечателен театральный прием, найденный для участников этой истории, – своей рукой выбелить себе лицо, превратив его в посмертную маску. Но запоминаем мы все-таки лица. Такими, какими они вдруг становятся у несчастных мстителей, когда один из них забивается в угол. Когда брат с сестрой время от времени что-то высматривают сквозь угловое окошко, как высматривала в свое время их мать.
3-я часть спектакля – “Неприкаянные”. Задачи, стоящие перед актером, усложняются по ходу спектакля. Актерам предстоит долгое вживание в роль и постоянное переключение из регистра в регистр. Режиссер говорит о “сочетании драматизма и иронии,
правды и обмана, реальности и игры”. Но все же, думается, реальность происходящего у драматурга, если соединять ее с нынешней, больше свидетельствует о вывороченности человеческой натуры, грубоватом драйве жизни.
В буклете, выпущенном вдогонку спектак-лю, содержится некий метатекст. Происхождение режиссерского замысла, его “берега утопии”. Вехи жизни драматурга. У Бородина “шум и ярость” времени усмирены общим, наработанным языком искусства, который он слышит и знает. Но есть еще и какой-то собственный бородинский “текст”. Не только тот, что составил сценическую редакцию спектакля (в переводе Сергея Таска). А тот, что слышен в истовом и трудном чувстве театрального целого.
И античный хор нам тут не подмога. Хор в спектакле смахивает на самых обычных граждан, дефилирующих парами по сцене.
В финале затемняются окна дома, опускается стена, люди, стоя к ней лицом, остаются снаружи. “Народ безмолвствует”, как гласит пушкинская ремарка. Но по эту же сторону стены находимся и мы сами, так яростно не желающие “забыть и простить”.
 
 

 
 
Светлана ВАСИЛЬЕВА
«Экран и сцена» № 22 за 2012 год.