Фестиваль “САТА” проходит в Якутии каждые два года; поначалу – в Якутске, последнее время – в Нюрбе. В этом году у “САТА” юбилей, десять лет – и программа в этот раз была очень насыщенной: участники смотра окунались в театральную жизнь в десять утра и не выныривали почти до полуночи. Обсуждения, лекции, встречи, режиссерский клуб, конкурсные спектакли, офф-программа. Площадками фестиваля стал Дом культуры и сам Нюрбинский театр. Каждый раз удивляешься, как в этом хлипком здании бывшего летнего кинотеатра удаются такого высокого уровня спектакли. Построить новое здание обещают в течение многих лет, но пока есть только отведенное под строительство место. Говорят, сейчас что-то сдвинулось с мертвой точки – возможно, на этот раз слова чиновников воплотятся в жизнь, и следующий “САТА” пройдет уже в новых стенах.
Одним из событий фестиваля стал премьерный спектакль худрука Нюрбинского театра Юрия Макарова “Марба” по мотивам рассказа А.Иванова-Кундэ. От первоисточника остались лишь очертания сюжета – писатель 20–30-х годов рассказал историю о бедняках, Марбе и ее муже, и их несчастливой жизни. При этом социально-бытовые пласты, важные для этой литературы, в спектакле решительно отметены: “Марба” – история мистическая, экзистенциальная. Сама бедность, в условиях которой существуют герои, здесь не экономически обусловленное явление, а воля рока: она просто суждена им и неизменна. По жанру спектакль близок к трагедии, и финальный крах героев предопределен их дерзновением, их попыткой быть счастливыми вопреки судьбе. В спектакле два мира – мир людей и мир духов – существуют параллельно, в тесной взаимосвязи, грань между ними не ощутима. И в то же время лишь один герой “Марбы” – Ребенок – находится в постоянном соприкосновении с другим миром, в диалоге, в разнообразных отношениях – от насилия и страха до беззаботного веселья и совместной игры. Ребенка бесстрашно и выразительно играет Вера Лазарева: ее персонаж – бесполое существо, андрогин непонятного возраста, дикий зверек, до которого в мире живых никому нет дела. Даже сцена родов – про труд и страдание, в ней нет радостного чувства, связанного с появлением новой жизни. Марба с неподвижной маской боли на лице стоит, расставив ноги, и тянет на себя что-то вроде эластичного чулка, в него затянуто лицо нового, извивающегося в судорогах и стонах, человека. Камертон спектакля – странный звук, издаваемый ребенком и матерью: слезный вдох в себя, прерванный плач вовнутрь. Нехватка воздуха, нехватка пространства для жизни и счастья – главное ощущение “Марбы”. Мир духов, мир смерти, вмешивающийся в дела людей, здесь представлен двумя существами – помладше и постарше. Они похожи на каких-нибудь чудищ из детских страшилок – уродливые забавные маски, лохмы, мультяшная пластика. Но эта игрушечность, смонтированная с экспрессионистским трагическим исполнением роли Ребенка, с отупелым угрюмым лицом матери крупным планом, с музыкальным миксом из аутентичных шаманских напевов, тяжелого рока и мелодичного инструментала, выглядит зловещей. И весь спектакль, спрессованный, сгущенный, полон саспенса и точно не рекомендован людям, склонным к паническим атакам.
Единственная сцена Ребенка с матерью тоже вопиет о бедности и отсутствии счастья: сидят над железным тазом, перебирают камни, с грохотом падающие на дно. Ребенок жалуется на голод, задыхается в судорожных всхлипах, мать злится на отца, и единственный выход – отдать Ребенка деду. Здесь, у деда, спокойно, но его благодушие больше похоже на равнодушие. Так и получается: единственные, кому до этого страдающего существа есть дело – духи смерти. Миражи счастья все время обманывают Ребенка – вот он взмахивает перьями в руках, как крыльями, но в следующую минуту их отнимут. Вот старший дух сожмет его голову до невыносимой боли. Но дух младший напоит ребенка молоком из своей груди, и Ребенок поделится с ним единственной игрушкой – двумя половинками ореха: если стучать одной об другую, то получится похоже на конный топот и можно весело подпрыгивать, натягивая невидимые поводья. Но все это – на секунду, мимолетные радости сменяются мучением и страхом. Спектакль получился о равнодушии, о тотальной ненужности тонкого, природного, естественного: лишившись этого, люди превращаются в туповатых бессловесных животных, лениво пожирающих жужжащих мух.
Молодой режиссер Динислам Тутаев показал два спектакля – спорного “Ричарда III”, где сложный сюжет Шекспира низведен до назидательной притчи, и интересную “Кровавую свадьбу”, где катализатором событий становится Демон, сценический персонаж, отсутствующий в пьесе Лорки.
Сцена распахнута вплоть до задней несущей стены, поблескивающей черным в красном свете ламп, на стене – крест, на кресте – фигура гибкого, бритоголового человека, он как будто бежит по воздуху. Это и есть Демон – юродивый эпилептик, ластящийся к хозяйке дома, матери жениха. Сам жених здесь – неповоротливый безвольный дурак, даже странно, что он отправился в погоню или кого-то убил – не иначе происки Демона. Впрочем, и Леонардо, отчаянный мачо по пьесе, здесь не лучше: мужчины ходят как заведенные механизмы вокруг стула, на котором сидит невеста, и оба они – на одно лицо. Становится понятно, что все происходящее в спектакле – воля не человека, а каких-то потусторонних сил. Впрочем, нельзя сказать, что режиссер полностью перекладывает вину на плечи Демона: у человека есть свой выбор – прислушиваться к лукавому нашептыванию в ухо или нет, брать в руки нож, явившийся из преисподней, или нет.
Демон (Малик Тойтонов), облачившись в детское платье в горошек, исполняет роль слуги – зажигает свечи, наполняет бокалы. Его пластика и мимика невероятно разнообразны – части тела будто существуют каждая по отдельности, и он, почти лишенный дара слова, реагирует на происходящее всем существом. Кровавая интрига – его шанс на жизнь наверху, но в романтическом финале пьесы человеческое все же побеждает демоническое. Постаревшая мать с мукой на растрепанных волосах тяжело ходит по сцене, опираясь на палку, заботливо вложенную в ее руку Демоном. Ее удел и наказание – одиночество, но вдруг появляется отринутая невеста, воздушное существо в белом платье: со страхом и некоторой брезгливостью берется она за посох и осторожно, как ребенка, только что научившегося ходить, ведет слепую старуху за собой. И мир людей как будто бы снова обретает право на существование.
Еще одной удачей фестиваля можно назвать спектакль “Легкие” Мирнинского театра, по своей эстетике близкий к стандартам современного европейского спектакля. Молодой режиссер из Петербурга Ярослав Рахманин взял для постановки пьесу Дункана Макмиллана “Дыхание”, которую столичные зрители видели уже в двух версиях: на фестиваль NET привозили спектакль Кети Митчелл, а в Театре Наций идет спектакль Марата Гацалова. Спектакль мирнинцев в чем-то схож с обеими постановками – в первую очередь, условным решением пьесы, притворяющейся мелодрамой, будучи, на самом деле, драмой идей, пьесой-исследованием. Режиссер вместе с актерами нашел верный способ произнесения этого суховатого текста, верный способ воплощения персонажей, которые в пьесе сведены к функции, лишены характеров или индивидуальности. Исполнители добавляют небольшую порцию психологизма, эмоционального разнообразия, чтобы оппоненты, обсуждающие проблемы, стали похожи на людей, проживающих жизнь. Но все это – без нажима, с дистанцией между актером и персонажем, с долей самоиронии. Вторая проблема, с которой сталкиваются отечественные режиссеры при выборе этой пьесы, – очевидная “европейскость” проблематики. Семейная пара решает, стоит ли им заводить ребенка и не будет ли это проявлением бездумного эгоизма в условиях, когда экология планеты и без того в ужасающем состоянии. Поначалу эти реплики в спектакле кажутся каким-то бессмысленным митингом в домашних интерьерах, но постепенно сцену заполняют знаки радиационного заражения, а опыт страданий героев, потерявших ребенка, потерявших друг друга, становится ощутимым. Тогда их катастрофическое чувство приближающегося апокалипсиса совпадает с чувством личной беды, и все встает на свои места. Их волнения – не столько об экологии, сколько об очевидности самоуничтожительного вектора развития человечества, усталость личная рифмуется с усталостью Вселенной. И все же, в спектакле улавливается своеобразный оптимизм: когда героиня остается одна и рассказывает о жизни с сыном на могиле своего мужа, понимаешь главное: жизнь все-таки была и она была не пустой.
На фестиваль привезли несколько работ Александра Титигирова, главного режиссера Якутского ТЮЗа, самая эффектная из них – интерпретация гоголевского “Вия” под названием “Три ночи”. Спектакль рассказывает гоголевскую страшилку, в первую очередь, визуальным языком (художник Прасковья Павлова) – здесь много призрачного, расплывчатого, многоликого. Панночка не одна, их целых три, луковки церкви плавают словно сами по себе и напоминают огоньки на болоте. Кажется, что пространство все время расширяется или сужается, нет ничего постоянного, и человек обречен на зыбкость и не-
устойчивость. В этом красочном пространстве актеры существуют в подробном психологическом рисунке – здесь не только Хома проживает сложную эмоцию, выстроенную на смеси страха и чувства вины. Здесь интересен, например, и отец Панночки, демонстрирующий неподдельное горе, озлобление, но в то же время и отчаяние. Спектакль, смешивая христианские, языческие и шаманские мотивы, обнаруживает общие черты разных культур.
Главное впечатление от фестиваля – в Якутии театральный бум. Молодые актеры рвутся в режиссуру, в афише фестиваля – два дебюта. Еще одно ощущение – творческая свобода. Чувствуется, что якутскому театру не мешает гнет искаженных догм – традиций, психологического театра и т.д. Якутский театр работает с энергиями, пропитывающими эту местность, этот народ – культура шаманизма здесь не превращается в китч, оставаясь свойством обыденной жизни. Местный театр живет естественным образом, органично соединяя в себе живую культуру старых времен, которую так и не удалось вытравить из местного населения в советское время, театральную культуру двадцатого века и свежее ощущение сегодняшнего мира.
Анна БАНАСЮКЕВИЧ
- Сцена из спектакля “Кровавая свадьба”. Фото предоставлено фестивалем