До дня рождения Александра Сергеевича еще пара месяцев (по старому стилю – 26 мая, в этот день будет вручаться Новая Пушкинская премия, о которой чуть позже). Но он всегда с нами. А это эссе – об одном путешествии.
“Начинаю с яиц Леды…”
Александр Пушкин.
Из письма Льву Пушкину 24 сентября 1820 года.
Поездка в Бессарабию в 1820 году Александра Сергеевича Пушкина, а тогда попросту Сашки, стартовала вполне удачно. Накупавшись в холодной воде в Екатеринославе, слег в горячке, где его застала почтенная семья Раевских и прихватила с собой в путешествие по Кавказу и Крыму. Так начиналась для Пушкина южная ссылка, что таковой никогда не была.
Войдем в дело.
Лихорадка пушкинская случилась, вероятно, не только от случая простуды. Скорее, причиной она имела нервическое свойство, к чему были верные основания. Пушкин вообще-то был юношей закаленным и известным купальщиком в холодной воде, чем и занимался в Петербурге вместе с князем Петром Андреевичем Вяземским с ранней весны до поздней осени. В городе наблюдалось несколько купален, и одна из самых привлекательных – у Гагаринской пристани, что на Французской набережной (ныне набережная Кутузова). Отменная ванна со льдом всегда ждала его и в Михайловском.
Теперь же Пушкин чудесным образом вырвался из цепких рук самодержавия, которое грозило, было, ему Сибирью или Соловками. Всякий заволнуется. Власти были недовольны его вольными стихами, но, в первую очередь, эпиграммами. За неосмотрительное дарование, которому только 20, вступилась элита литературного света Петербурга, в дело пошла тяжелая артиллерия – Николай Михайлович Карамзин, Николай Иванович Гнедич, Василий Андреевич Жуковский, Александр Иванович Тургенев, Петр Яковлевич Чаадаев, не числившийся тогда в сумасшедших, и даже директор Лицея Егор Антонович Энгельгардт, между двух глаз скажем, вовсе не жаловавший выпускника Пушкина, дал ему положительную характеристику для императора Александра.
Генерал-губернатор Петербурга граф Михаил Андреевич Милорадович, поглядев все пушкинские творения, что тот сам записал в тетрадку на его петербургской квартире на Невском, позабавился молодеческим того энтузиазмом и выдал напуганному юноше, он же уже и поэт, высочайшее прощение, чем не очень угодил царю, на что последний устало закрыл глаза – “Отправить его на службу на юг!”
Туда Пушкин и отправился счастливо 6 мая 1820 года, запасшись в дорогу только что полученным за окончание “Руслана и Людмилы” знаменитым благословением Жуковского – портретом с дарственной надписью: “Победителю-ученику от побежденного учителя”.
Дружеское общество облегченно вздохнуло, смекнув, что с Пушкиным поступили “по-царски в хорошем смысле этого слова”. И пока проказник только в сборах, всей столице уже известно, что он следует курьером в Екатеринослав к генерал-лейтенанту Ивану Никитичу Инзову, главному попечителю колонистов южного края России. С собой он везет отношение с высочайшим намерением сделаться Инзову вскоре полномочным наместником Бессарабии. Поручали генералу, пока он все ж еще попечитель, и благосклонное за Пушкиным попечение, чтоб не шалил. То есть кроме колонистов у генерала на руках ловко оказался еще и беспокойный поэт. Заметим, после курьерских обязанностей за Пушкиным других не полагали.
Пикантно, но выходит, курьер Пушкин кроме всего другого вез новому покровителю “донос” на самого себя. Донос, впрочем, наполнен самыми благостными эпитетами. В бумаге отмечены “величайшие красоты концепции и слога” его произведений. В столице мыслили, что, “удалив его на некоторое время из Петербурга, доставив ему занятие и окружив его добрыми примерами, можно сделать из него прекрасного слугу государству или, по крайней мере, писателя первой величины”. Выделены и 1000 рублей курьерских. “Быть по сему!”, – утвердил всю эту прелесть Александр 1.
И что в этой поездке возмутительного? Ведь Пушкин все ж чиновник коллегии иностранных дел. На выселках служили многие. В это время приблизительно в южных краях пребывали небезызвестные нам Иван Петрович Липранди, Филипп Филиппович Вигель, князь Павел Иванович Долгоруков и Михаил Федорович Орлов. Сам Инзов, в конце концов. И сам граф Михаил Семенович Воронцов подъедет чуть позже. В столицах оно, конечно, веселей, но чиновники не считали себя наказанными. Они делали в провинции хорошую карьеру. Чему Пушкин всегда активно противился. Коллежский секретарь Пушкин с жалованием в 700 рублей, по собственному его признанию, службу никогда не баловал своим участием, замечая, что, находясь не в столицах и не имея возможности “вести книжный торг“, жалование принимает как “вознаграждение за свои утраты” и “паек ссыльного невольника”.
Итак, Пушкин счастливо вырвался на свободу из-под опеки императорской. Не полагая еще, что ждет его главная опека, и самая унизительная, опека семейная. Когда, прибыв в Михайловское в 1824 году, уже в настоящую ссылку, северную, откроет он, что его собственному отцу, Сергею Львовичу, поручено приглядывать за сыном и даже тайно интересоваться перепиской. Причем, Пушкин-старший, судя по всему, ничего изумительного для семейства и его ценностей в этом не разглядел. Наоборот, ругал сына всякими словами и трусливо топал ногами. Ну, а пока хлопотливый папа обещается благодарно падать графу Милорадовичу к “ногам или в его объятия” за изъятия сына из неприятностей и при всей своей скаредности шлет сыну вдогонку деньги, которые, впрочем, получены за “Руслана и Людмилу”.
Пушкин же, разогнав в Екатеринославе свору почитателей, что прибыли к нему на поклон, когда узнали, что сам Пушкин явился, слег в постель в ожидании провидения. И оно его настигло. В лице помянутых уже Раевских, что случаем подобрали бездыханного Пушкина, “в бреду, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада” (оледенелый лимонад, конечно, отменная микстура) и скоренько (ловко успев заручиться дозволением Инзова) повезли спасать его здоровье на Кавказ – из днепровских вод окунуться, так сказать, в минеральные.
Однако дела обстояли вовсе не так. Николай Раевский-младший с Александром Пушкиным давным-давно друзья. Легенда войны 1812 года, 13-летний подпоручик Николай Раевский-младший осенью 1814 года явился в Царском Селе в составе Лейб-гвардии гусарского полка. В это же самое время в Царскосельском Лицее слушает курс 15-летний Александр Пушкин. И вольный воздух имперский дачи помог легко свести знакомство молодым людям, чему способствовали и общие знакомцы – да, и в Петербурге все ж родня. Таким образом Пушкин с детских лет вхож в столичный дом Раевских и отлично знает всю семью, а Николай Николаевич (старший) относится к нему как к другу сына.
Немудрено, что когда Пушкин попал в сомнительное дело с сочинением неугодных стихов, Раевские в числе других доброжелателей принялись за хлопоты. Не без успеха. Пушкин еще не успел отъехать из столицы в сторону южную, а светская переписка имеет уже самые верные вести о его маршруте: следует он к Раевским на крымскую дачу, а в пути погостит у них в Киеве. Так и было.
Сейчас же путь веселой компании лежит на Пятигорск, где ждет их старший сын Раевских, в 25 лет – полковник, Александр, с которым быстро и близко сошелся впечатлительный Пушкин. Дружество это впоследствии не сделало ему радости.
Процессия двигалась с большим комфортом, потому как генерал Раевский имел весьма высокий чин – II класс в Табеле о рангах, выше только канцлер, и при таких погонах топтать дороги без пыли было просто неприлично.
С путниками скакали телеги с изысканной провизией, кухней и всей утварью, мебелью, одеждой и посудой. Путешествие, однако, не чуждо было экзотики – под Железноводском семейство поселяется в калмыцких кибитках. Пушкин аккуратный сопутник парадной кавалькады. А о калмыках (калмычках) живо вспомнится ему потом, во время второго покорения Кавказа, где ярко повторится этот опыт.
Любопытно тут будет заметить, что Раевский-папа, проезжая города и веси, где его с почетом встречали обыватели, шутя, рекомендовал Пушкину почитать публике что-нибудь… из вольного.
В середине августа, наглядевшись красот Кавказа и вкусив оздоровительных минеральных вод, вся компания отправилась дальше.
Заштатный Тамань миновал пушкинское внимание. Тамань потом приметит Лермонтов, Михаил Юрьевич. И отработает за Пушкина. А Пушкин, напившись чаю в крепости Фанагории, вышел в Тамане на край знаменитого обрыва, не почуяв под ногами 14 слоев (простите, 12-13 – для того времени) культурного слоя, что так ценят археологи, и увидел манящие берега Тавриды.
Вот уже миновала добрая часть нашего повествования, а только что мы въезжаем в Крым. Однако порой выходит, что долгая дорога есть самый разумный путь.
Крым принят был Российской империей весной 1783 года, но руки до него ни у кого не доходили. И хотя распоряжением Светлейшего князя Григория Александровича Потемкина-Таврического в 1784 году крымская знать (а это более 300 татарских семей) получила российское дворянство, – остались все при своих баранах, в прямом смысле этого слова: по старинке занимались скотоводством. А земли стояли неосвоенными в тишине и запустении.
Потемкин, как сеятель, направо и налево раздавал поместья приближенным, а те, в свою очередь, не всякий раз даже понимали, где находятся их новые владения, не говоря уже о том, что там можно делать вообще. Так, в щебете светской болтовни получила крымский уголок в живописной, но глухой Мухалатке Наталья Кирилловна Закряжская. Фрейлина императриц Елизаветы и Екатерины, кавалерственная дама ордена святой Екатерины была близка (вероятно, во многих смыслах этого слова) к Шуваловым и самому Светлейшему, отсюда и вышли эти царские дарения.
Нам интересно, Закряжская была свойственницей Пушкина, который частенько гостил у нее в доме на набережной реки Фонтанки и вдохновительно слушал остроумные побасенки о старине. В обществе Закряжская слыла ходячим и причудливым анекдотом и не без основания оспаривала с княгиней Натальей Петровной Голицыной право числиться прообразом старой графини в пушкинской “Пиковой даме”.
Однако в отличие от княгини Натальи Петровны Наталья Кирилловна не была женщиной деловой и, получив как-то несколько десятков рублей из Крыма, никак не могла усвоить, откуда было им там взяться? Что ж? – рассеянность свойство русских дворян. Заселила она туда и три сотни своих крепостных, что сей же миг резво разбежались по окрестностям. А Закряжская выдумала спихнуть странные крымские владения в приданом своей воспитаннице Марии Васильевне Васильчиковой, когда та собралась за графа Виктора Павловича Кочубея. Что и осуществила, не без удовольствия умыв руки. А сметливый Кочубей извлекал из этого большой барыш – около 50 тысяч ежегодно, чему при немалом изумлении Закряжской все дружно радовались. Та же история происходила и с большинством первых крымских землевладельцев.
Летом 1816 года великий князь Николай Павлович Романов (не чаявший еще о своем чудесном будущем) посетил юг России – Одесса, Николаев, Херсон, Севастополь, южный берег Крыма, Таганрог встретились на его пути. Он аккуратно заносит в журнал любопытнейшие наблюдения: “Из Байдарской долины выходит единственная и довольна худая дорога по самому краю Южного берега и идет через главные селения Мухалатку, Алупку, Ялту, Лимены, Кучук-Ламбет и проч. – места весьма любопытные для живописца или путешественника, ищущего странных и красивых видов, но не имеющие ничего того, чтоб показывало изобилие или богатство народа (…) оливковые деревья, фиги, капорцы, груши, яблоки, вишни, орешники, все растет дико без присмотра, все удается – померанцы, лимоны и проч. Что же касается до видов, должно признаться, что, начиная от Байдар до Кучук-Ламбета нет места, которое бы не удивляло всякого своею дикою, но пленительною красотою, – но все это рука природы, ибо искусство, так сказать, и не заходит в этот край, даже удобной для путешественника дороги нет, равно и жилья, и от того, может быть, не столь еще можно пользоваться сим прекрасным краем”.
Пушкин застал Крым примерно в том же положении, определив его “стороной важной и запущенной”. Оживление пришло только с водворением графа Михаила Семеновича Воронцова в 1823 году, когда сделался он волею судеб новороссийским и бессарабским генерал-губернатором. Граф открыл собственное строительство, устроив в Алупке роскошные парк и дворец, и усердно насаждал культуру виноделия (и винопития), садоводства, завел дорожное и судостроение, утверждая в местной публике светский тон.
За его авторитетом все графья и князья в Крым потянулись, как на мед. В дело вошли Перовские, Нарышкины, Голицыны, позже Юсуповы. Сами Романовы не обошли вниманием роскошный край. На Южном берегу принялись расти усадьбы и дворцы, они хорошо принимались на плодородной почве.
Пушкин этого всего не увидит. Рай для него снизошел природной дикостью. Из Таманя он на маленькой канонерке за несколько часов преодолел Керченский пролив, чтоб на Митридантовой могиле сорвать цветок, который забыт был тут же, брошенный без забвения в яркую зеленую степь, и отправиться в Кефу. Откуда на военном бриге “Мингрелия” путешественники вышли в море.
Пустыня Восточного Крыма не производит впечатления на Пушкина. Восточный Крым медитативен, к нему надо привыкать, там надо пожить. Непоседливая же юность рвется к новым впечатлениям, к чудесным восточным чудесам.
Волшебное очарование места все ж принимается действовать – вдруг Пушкин начал думать стихами и пылкое его воображение примечает местную диковинку – Золотые ворота, ворота Карадага, известные ему как Чёртовы. Ворота, верно, так впечатлили, что очень точно зарисованы на полях рукописи “Евгения Онегина” аж через три года после плавания.
Интересно, проходил ли Пушкин на борту своего парусника через сами ворота? Ведь это, конечно, отдельное впечатление. Некогда такой маневр производили рядовые прогулочные катера с отдыхающими. Теперь подобная забава почти недоступна публике, Карадаг – государственный заповедник и закрыт.
Встреча же его с Чёртовыми воротами замечательна тем, что поэт Пушкин первым их зарисовал. Официализировал, так сказать. То есть это первое изображение знаменитого ныне природного памятника в иконографии Крыма – от пушкинской руки.
Автор этих заметок понимает, что место ответило Пушкину взаимностью. Вот, если глядеть на эти ворота, как их ни назови, со стороны берега с поверхности воды, не поднимаясь на карадагские уступы, то пролом в скале, “вход” в ворота представляется абрисом мужчины в цилиндре и крылатке. Фото готово. Это и есть фотографическое изображение Пушкина, которого будто бы не существует.
Талантливому человеку все по плечу. И поэт Пушкин обнародует следующее открытие – с легкостью необыкновенной, не приметив вовсе университетский диссертации кандидата естественных наук, что была у него в кармане. А дело вот в чем. Преодолев отважно перевал Шайтанмердвен (“Чертова лестница”), увидел он березу и мигом затосковал по северу – в окружении тополей и винограда. Эта меланхолическая нотка побудила его записать свои чувства на бумаге. Только-то! До того ботаникам береза в Крыму была вовсе неведома. Она обнаружится только в середине 19 века в верховьях реки Альмы. Ныне же и пушкинская березовая роща уничтожилась.
Ну, а беспечный Пушкин все еще следует на паруснике вдоль гор, “покрытых тополями, виноградом, лавром и кипарисами”.Так прибывает он в Юрзуф и водворяется в мезонине дома герцога Ришелье, где квартирует милое ему семейство Раевских. И начинает вести жизнь, напоминающую беспечностию неаполитанского босяка. Кстати, о босячестве. Как выглядел Пушкин в Крыму на самом деле? Как они вообще одевались? В чем ходили вне светских балов и столичных приемов, про которые, только кажется, нам хорошо известно. Однако известно нам совсем не все.
На юге, на Кавказе, в частности, допускалась в одежде некоторая вольница, которую зачинал генерал Алексей Петрович Ермолов, хотя бы так облегчая тяжести службы, для военных. Ходили не в мундирах, а в сертуках. Без киверов, в папахах – для холода или фуражках – для жары. Эполеты оставлены для имперских посещений, когда парад. Что уж говорить про светскую публику? В ход шли восточные шальвары, которые, если их подрезать, становились нашими клешами. И персидские шлепанцы на босу ногу. Архалухи. Туники. Цветные шелковые рубашки носились на выпуск. В обычае яркие шали, которыми украшались не только женщины. Как это все нравится Пушкину!
Ориентальная мода захватила не только окраины, но и Петербург после восточных войн, что вела русская армия с конца 18 века. Курительные вазы, кальяны, мягкие шерстяные и шелковые ковры. Всякий богач считал за долг завести в доме мавританскую комнату, иные – фонтаны, бассейны и зимние сады. Ну, и гаремы, устроенные на русский лад, конечно, тоже.
А вот интересно еще, как они купались? В смысле – в чем?
Для женщин существовали купальные костюмы, подобие длинного платья, и обтягивающие трико. В трико купались и мужчины. Осмелимся, однако, предположить, что не были наши предки такими ханжами, как мы, о них сегодня думающие. И не всякий раз пользовались столь причудливыми одеяниями. Поговаривали, что стихотворение “Нереида” Пушкин сочинил, впечатлившись, вдохновенно подглядывая из-за куста, зрелищем обнаженной дочери генерала Андрея Михайловича Бороздина, купавшейся в море. Которой – семнадцатилетней Марии или тринадцатилетней Екатерины? – осталось неизвестным.
Ясно одно, кроме босяка-Пушкина наблюдались на взморье в некоем количестве и босоногие девушки, о чем кричат нам незабвенные пушкинские строки. Впрочем, на своем веку Пушкин описал довольно женских ножек, в которых знал толк.
Так или иначе, практики свободного купания привились в Крыму. Через сто лет после Пушкина, в начале 20 века в Коктебеле все гости Максимилиана Александровича Волошина принимали водные процедуры традиционно без одежды, поделив привычно пляж: девочки – налево, мальчики – направо. Не чурались этих манер и маститые мастера русской словесности, к примеру, Алексей Николаевич Толстой (кстати, граф). Об этом свидетельствуют многие исторические анекдоты.
Еще в милом Юрзуфе Пушкин подружился с молодым кипарисом, что рос неподалеку от дома, и навещал его по утрам. В конце 30-х годов века прошлого на этом самом кипарисе висела жестянка, на которой выбиты были слова из письма к барону Антону Антоновичу Дельвигу; жестянка как бы отмечала подлинник. Сотрудник чеховского музея Иван Михайлович Пронин вспоминал, что жестянка ежедневно гуляла с дерева на дерево, всякий раз путая посетителей. Подоплека же, вероятно, была в том, что на самом деле никто доподлинно не знал, какой именно кипарис был другом Пушкина и жив ли старик вообще. Хотя старики живут долго.
Пушкин – южный человек, и любит все теплое, а также он любит апельсины. Коих он все ж пока не находит в Крыму – не поспевают. Почему нравится ему и виноград, и сливы, и груши, и персики. И арбузы с дынями годятся. Экзотические татарские кушанья идут в должный ход. Все это запивается местным вином. По правде сказать, вино пока никуда не годится. Оно прославится позже. Культуру виноделия в Крыму станет развивать активно буквально днями позже граф Воронцов, а, переехав на Кавказ, прививать уже там любимые им, элитные крымские лозы. (На Кавказ, кстати, чуть не первым выписывал черенки из Франции и Италии Александр Сергеевич Грибоедов.)
Словом, наслаждения невероятные. Местные красоты. Солнце и море. Прогулки пешком и верхами – по местам и местностям. Купания. Игры на свежем воздухе. Играли, причем, не всякий раз в карты. Кегли, свайка – весьма популярные занятия. Шуточные лотереи. И вот, как-то на один из розыгрышей Пушкин подал свое кольцо. Перстень золотой в простой ободковой оправе с сердоликом. На камне вырезаны три амурчика, которые присаживаются в лодку. Сердолик – камень мягкий и на нем часто вырезывали всякие глупости типа амурчиков, сердец, стрелой пронзенных, и неприличного содержания надписей. Откуда оно явилось у Пушкина, неизвестно. Но известно, что Пушкин очень любил украшения, и в ходу было у него колец более десятка.
Такого рода сувенирка частенько встречалась в татарских лавках, там перстень мог купить Пушкин или выменять на что у духанщика. Кольцом, судя по всему, он не очень дорожил, потому как легко отдал для лотереи. Вещицу, случаем, выиграла Мария Раевская. Она же и сохранила, понимая, кто есть Александр Пушкин. Кольцо прошло с ней через Сибирь, куда вскоре отправится она с сосланным за декабрьское выступление 1825 года мужем князем Сергеем Григорьевичем Волконским. Семейную реликвию передал в Пушкинский дом ее внук князь Сергей Михайлович Волконский. Ныне кольцо находится в фондах Всероссийского музея А.С.Пушкина в Петербурге. Но до музея еще далеко.
Время проводится не только в удовольствиях, но не без пользы. Много беседуют. Спорят, читают стихи и прозу. Девушки-Раевские немного литераторы. Пушкин даже хвалит некоторые переводы Елены, прислушивается к толкам о словесности Екатерины, которая вскоре выйдет за генерала Михаила Федоровича Орлова. Из пушкинской переписки следует, что он очень дорожил мнением последней, “более, чем мнениями всех журналов на свете, и всей нашей публики”. Впрочем, реплика эта дана года четыре спустя на вольную публикацию пушкинских стихов, что, по его мнению, могло случаем коснуться репутации дамы. Опять – не очень верно понятно – какой именно. Она же, Екатерина Раевская, вовремя напомнит невзначай, как Пушкин курил трубки, что по нынешним временам безобразие возмутительное.
Пушкинисты любят размышлять об отношениях их подопечного с сестрами Раевскими – в кого и как он был влюблен. Ему хотя тогда и только, уже (!) 21, был он вполне опытен в делах альковных.
Целые томы посвящены утаенной его любви (или потаенной?). Представляется же иное. Всеми сердцами попросту владел романтизм юношеского энтузиазма – природа и погода. Очень внятно написала об этом много лет спустя, осмыслив, в своих “Записках” княгиня Мария Волконская (Раевская): “В качестве поэта он считал долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, которых встречал… (…) В сущности, он любил лишь свою музу и облекал в поэзию все, что видел”. Что очень похоже на правду. Поверим этому авторитетному свидетелю. И закроем тему.
Дни путешествия Пушкин видит счастливейшими в жизни, и круг милой семьи Раевских – очень приятным. Однако не все видно и прозорливому Пушкину. И в “шкафу” у Раевских – свои скелеты. Был бы шкаф. Не говорим о верном друге Николае-младшем, который не подвел. Пушкин посвятит ему “Кавказского пленника” и “Андрея Шенье”. И в письме к брату Льву Сергеевичу напишет: “ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные”.
А вот Александр Раевский – персонаж. Маскируясь чувством дружбы взаимной, любовными интригами попортил он не только много пушкинской крови, но и отношения того с графом Воронцовым, о чем не спорят современники. Конфликт закончился настоящей ссылкой Пушкина в Псковскую губернию, в сельцо Михайловское (Зуёво), когда он был уже высочайше уволен от службы. И на северах Пушкин прозреет Раевского Александра злой демонизм. Уже без убывшего из Одессы Пушкина, Раевский позволял себе безобразные публичные выходки по отношению к жене наместника графине Елизавете Ксаверьевне Воронцовой, за что сам уже вполне заслуженно ссылается в Полтаву.
А что сказать про Марию Раевскую? Сделавшись княгиней Волконской, сбежала из семьи, оставив даже новорожденного сына, с ссыльным и нелюбимым мужем в свободную Сибирь. Отец же, “памятник 12 года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный”, так и не принял этой ее эскапады. Приметив, однако ж, что Мария “самая удивительная женщина, которую я знал”.
Тем временем в Петербурге одно за другим выходят объявления об издании и продаже “Руслана и Людмилы”. Гостиные и журналы столиц полны сшибками вокруг поэмы. Друзья “Руслана” бьются с его врагами не на жизнь, а на смерть. Что ж? Скандал – лучшая рекламная кампания.
Первое издание “Руслана и Людмилы” имело огромный успех и разошлось весьма быстро, хотя и не столь “феерически”, как об этом принято думать. Автор заработал на поэме 1500 рублей, а издатель Греч Николай Иванович – более 4-х с половиной. Но это только первые дивиденды. В начале 1825 года, Александр Александрович Бестужев для своей “Полярной звезды” готов платить за разговор Татьяны с няней из “Евгения Онегина” по пять рублей за строчку, полагая цену вовсе не высокой. Потом и сам автор станет просить за стих уже по десять.
Пушкин, не новость, первопроходец в торговле рукописями (не вдохновеньем). Он, именно он, прорвал плотину литературного безденежья, обеспечив русским писателям хотя какое бренное существование. До того литература слыла делом элитарным, ей занимались аристократы для отдохновения и развлечения. Писатели жили службой и служили с успехом. Гаврила Романович Державин (губернатор), Иван Иванович Дмитриев (министр), Ипполит Федорович Богданович (секретарь посольства), даже Михаил Васильевич Ломоносов жил не с доходов от своей “Российской грамматики”. Единственный, Пушкин, поставил свой талант, как карту, и бился с издательской махиной до последнего. Карта его выиграла.
Законченный в Петербурге “Руслан”, однако, был только разогревом. В Крыму Пушкин открывает счет “Кавказским пленникам”. За ним в наряд выйдут Лермонтов и граф Толстой, Лев Николаевич. И уже в наше время Владимир Семенович Маканин продолжит играть этот сюжет, деформировав, правда, “пленника” в “пленного”, что сути дела не меняет.
Уже поспевает и “Бахчисарайский фонтан”, за который Пушкин получит 3000. Это неглавное главное. Из-под руки его в Крыму выйдет и множество “мелких стихотворных безделок”. Почитайте!
Пушкин, хотя на выселках, самый модный поэт. Этому способствует и флер гонимого, и несдержанность брата Льва, похвальбою читающего братнины сочинения на каждой вечеринке вместо их тиснения для заработка. Молодежь знает Пушкина наизусть и разносит стихи по гостиным, не слыхавшим доселе такой свободной легкости языка.
Пушкин принес в общество и живую прелесть Востока, наполнив его до краев романтикой, и весь свет массово двинулся в южное путешествие. Невольно он стал восточным зазывалой, и… первым пиарщиком Крыма. Ну, и Кавказа, конечно, тоже.
А вот сам бы Пушкин при всей своей любознательности, находясь в уме и памяти, не сообразил бы в те годы добраться до южных краев России самостоятельно. Держала служба (хотя формальная), держали деньги, держали друзья и любовные приключения, иные радости, так доступные в столице, и иллюзия вольного творения.
У провидения же свои планы. И вот суди теперь негодное решение дурного правительства, что становится вдруг самым верным. Снабдив неисправного чиновника Пушкина еще и 1000 рублей на дорогу, оно догадалось удалить его из Петербурга и получило-таки “писателя первой величины”.
Выехал Пушкин весной 1820 года из Петербурга на юг с “Русланом и Людмилой”, а осенью 1826-го вернулся из Михайловского в Москву с “Евгением Онегиным” и “Борисом Годуновым”.
Екатерина ВАРКАН