Двадцать три года тому назад Кристоф Марталер по приглашению Франка Касторфа впервые явил Берлину свой ансамбль, свою музыкальную шкатулку. Ныне на самом склоне «эры Касторфа» в берлинском театре Фольксбюне он вывозит ее на сиротеющую сцену снова. Прославленные ансамбли Марталера и Фольксбюне в последний раз сошлись вместе. Касторфу, покидающему в конце сезона пост главы театра, предстоит упаковка вещей, вот Марталер и спародировал ее незадолго до того – прощаться с прошлым надо легко.
Томит и томит загадка Марталера. Перечитывая свои старые эссе о нем, натолкнулся вроде бы на важное: «Не знаю, как достигается такое состояние свободы, радушия и теплоты, в каком пребывают марталеровские комедианты и какое дарят зрителям. Зрители просто млеют от восторга, купаясь в переливах настроений, сатиры, иронии, бурлеска, в колыхающейся материи песнопений, хихикают, хохочут до упада, заливаются смехом, замирают, молчат… и снова упоенно отдаются свингу. Причина в том целиком раскрепощающем чувстве хора, семьи, ансамбля, которые порождают у актеров и зрителей театральные откровения Марталера». Критик газеты «Тагесшпигель» Пюдигер Шапер называет это чудо «совершенной хореографией стилизованной скуки», ее актеры Марталера вытанцовывают «будто на автопилоте». Объясняй – не объясняй, но каждый новый спектакль – волшебство и загадка театрально-музыкального космоса, выстроенного математически, как лего, но не поддающегося разъятию.
На сей раз сбивает с толку уже название – как будто бы взята пьеса Бото Штрауса. Вчитываешься и понимаешь, однако, что это перевертыш. Ведь Марталер – известный пересмешник с вечной музыкальной шарманкой наперевес. Популярная, если не знаменитая пьеса берлинского драматурга Бото Штрауса называется «Знакомые лица, смешанные чувства» (1975), заглавие же шутки Марталера – «Знакомые чувства, смешанные лица». Спектакль бессюжетен, связывают его с пьесой разве что намек на отель для международных конференций в маленьком городке и тип взаимоотношений штраусовских героев – неких привидений послевоенного успокоившегося мира, «странных птиц», живущих в замкнутом «музее собственных страстей» (Штраус) и играющих в непонятные игры.
Смесь случайных лиц-картин представлена Марталером как прогулка по выставке. Особенно волнующе эта прогулка выглядит для того, кто сам хоть раз создавал выставку под началом мощного арт-директора – точь-в-точь головоломка, вечные перестановки в стремлении добиться целого, когда целое упрямо ускользает, а в итоге выходит среднее арифметическое. Процесс – наисладчайшее, его обычному посетителю выставки увидеть и понять не дано. Режиссер задумал залезть в эту матрешку.
Если рискнуть поверить утверждениям на сайте театра Фольксбюне, что спектакль Марталера «Знакомые чувства, смешанные лица» по своему жанру хепеннинг и что аналогии с комедией Бото Штрауса особой роли не играют, то действо это легко поддается описанию. Происходит оно в условном универсальном пространстве, не то картинной галерее с видом на двери запасника, откуда рабочие будут бесконечно вывозить ящики-кофры с экспонатами, не то в каком-то ателье с высоким, стрельчатым, освещенным ярким солнцем потолком, паркетным полом и загадочным лифтом, не то в психиатрической лечебнице – на нее намекает тюремное окошко где-то под потолком (сценография и костюмы Анны Фиброк).
На сцене появляется странный субъект, не находит себе места, удаляется. Рабочие неутомимо возят тележки с ящиками и шкапами – зачем, почему, что в них? За клавесин садится музыкант Юрг Киенбергер, исполняет Моцарта, выпорхнувшая из ящика гимнастка демонстрирует несколько па и исчезает. Появляется высокий старик-дервиш с детским стульчиком красного цвета, также не находит себе места, убирается восвояси, в запасник. Снова вносят, ставят, распаковывают, разыгрывают лацци, комментируют объекты шоу, запихивают их, словно кукол, без сопротивления обратно, запаковывают, уносят. Двенадцать неживых объектов из музея восковых фигур по очереди оживают под разные мадригалы, живые же, отыграв шутовскую партию, замирают. Распаковку и упаковку разнообразят: рабочий (Улли Егги) обматывает объект фольгой, словно исполняя сложный цирковой номер. Из очередного ящика появляется певичка, двойник куклы Олимпии из «Сказок Гофмана», звучат бойкие народные песенки. Рабочий, распаковав, считает объекты, задумчиво распределяет их по обе стороны у стен и снова упаковывает. Объекты – глухонемой юноша, издающий нечленораздельные звуки, клоун, прима в черных очках с пружинящей походкой (звезда Фольксбюне Софи Ройс), одетая по моде 20-х старушка в безобразном парике, развлекающая себя песнями Марлен Дитрих (Ирм Херман), костюмер, распоясавшийся грузчик – большие шутники, однажды они устраивают в музее настоящий дебош.
Одинокие фигуры, скелеты из старого шкапа, восхищавшие нас абсолютным аристократическим безразличием друг к другу, внезапно объединяются в подобие лаокоона, а затем снова разбредаются кто куда. Жесты вышколенных актеров скупы и остранены.
В какой-то момент этого катящегося, как колесо обозрения, шоу задаешься вопросом: а скоро ли они выдохнутся? Опасения напрасны. Они еще учудят настоящую феерию, гид-чудак возьмет в руки указку и устроит уморительную экскурсию по экспозиции. Все отменно сделанное по методу физических действий ничуть не надоедает, ибо сопровождается неутомимыми вариациями, глубокие паузы, погружающие в бездну смыслов, сменяются музыкальными вихрями.
Некоторые объекты постепенно выходят за рамки сиюминутных шаржей, превращаясь в образы-поэмы с историко-философским подтекстом. Странный портье-шпрехшталмейстер, бывшая важная персона – его однажды увезут на тележке, как старую рухлядь (музыкант из Франции Марк Боднар). Пышная баронесса (Оливия Григолли), главное лицо выставочного марафона, цинично разбрасывая по сцене фантики, выказывает свое презрение ко всему. (При желании можно усмотреть в этом типаже парафраз штраусовской «бедной Марго», персонажа сказки, глотательницы монет, подавившейся неслыханным богатством.) Старик со стульчиком, вынужденный, словно собака, лакать корм из миски (Ульрих Фосс). Другой старик, лежащий в углу, мычит по слогам тексты Ницше. Глубокомыс-лие то и дело нивелируется шаржем и пародийным поведением – чего стоит манера произнесения фразы «Это ложь, но это правда». Так из пустышек, бегущих от реальности в фиктивный мир, кристаллизуется галерея людей-марионеток, влачащих праздное выставочное бытие, не задумывающихся, что ждет их в будущем – все равно выбросят, как ненужный хлам. Не с теми же персонажами мы сталкиваемся в пьесах Бото Штрауса – людьми-тенями без настоящей жизни, но «с волнующими сердечными связями» (цитата из оригинального Штрауса)?
Во втором акте спектакля «Знакомые чувства, смешанные лица» ритмы ускоряются, сгущается плотность марталеровского жестового высказывания, хотя этот швейцарец никогда не в состоянии отказать себе в мелосе, в альпийских песенках, врывающихся в действо в самые напряженные и, казалось бы, неподходящие моменты. Кто только ни звучит в трехчасовом шоу – Бах, Глюк, Бетховен, Верди, Вагнер, Малер, Шёнберг и, конечно, Шуберт, навсегда повенчанный с Марталером.
Тексты, фразы, слова не играют в новом опусе режиссера особого знакового смысла, он не слишком-то трепещет перед этой Дамой-драмой, и не случайно, как только некая маска принимается декламировать изрядный кусок текста, рабочий бесцеремонно удаляет ее вон. Мир Марталера держится на музыкальном гумусе, мелодии словно сами по себе гуляют по сцене, и как только музыка прекращается, мир этот замирает. В момент шумного истеричного действа музыкант в красном джемпере швыряет скрипку об пол.
Глядя на то, как одни веселые марталеровские маски излагают свои истории, чиня нехитрые интрижки, другие, упражняясь в балетном классе, ставят подножки друг другу, как все они потом в хоре буквально овевают нежными мелодическими песнопениями друг друга, неизбежно задумываешься о смысле маскерада. Одни немецкие критики отправляют зрителей в поисках ответа на этот вопрос напрямую к ученым-герменевтикам (духи они и есть духи), другие, подобно обозревателю радиостанции «Дойчландфунк» Эбергарду Шпренгу, пытаясь забраться в подноготную персонажей «чудесных миниатюр», находят там «уродливые экспонаты, тщеславные фигуры, веселых человечков прошлого, превращенных режиссером с помощью Ницше в вечные образы».
В известном смысле все постановки Кристофа Марталера – ревю масок, фантазии-утопии, в их центр поставлен человек, блуждающий в поисках потерянной сути бытия и переносящийся в фиктивную, вымышленную жизнь. Марталеровские образы-гротески давно пора наречь «гофманесками», их смысл разворачивается как комическая спираль, поражая внезапным выстрелом в самое сердце. Этому режиссеру не дано бичевать абсурд нашего существования, ему велено смеяться над нами тихим саркастическим – а порой и ядовитым – смехом.
Каждому в этом мире приходит свой черед быть увезенным на условную свалку. В финале «Знакомых чувств, смешанных лиц» выставочные муляжи устраивают настоящий бунт, впервые отказываясь отправляться в запасник. Это зрелище, похожее на утреннее пробуждение, пронзает до глубины души, а умилительный дервиш, у которого кружится голова и подкашиваются ноги, кажется, сейчас сбросит старческий хитон и юношей вырвется через стеклянные двери на свободу. Гордон Крэг мечтал о совершенном театре сверхмарионеток, Кристоф Марталер отдельно от всего, что творится вокруг него в театральной Европе, плывет на театральном корабле с собственным ансамблем сверхмарионеток, легко узнаваемых марталеровских чудаков, весело гребя веслами в утопическую страну музыкальной гармонии.
Владимир КОЛЯЗИН