Никто не виноват

Фото Д.ЮСУПОВАЕсли взглянуть на “Осуждение Фауста” Петера Штайна в Большом театре глазами ребенка, то опера покажется зрелищем ярким и впечатляющим. Для семилетки-восьмилетки, приведенного в театр впервые, она вполне может стать потрясением, своего рода “Синей птицей”. Рассыпающиеся по сцене, будто цветы на лугу, пейзане и пейзанки; марширующие туда-сюда, справа налево и слева направо, сверху вниз и снизу вверх оловянные солдатики в белых папахах; рычащий рыжий злодей Мефистофель, который водит Фауста за руку, напоминая Тильтиль и Митиль в Стране Воспоминаний; грандиозная фреска попойки в лейпцигском погребке с забавной абракадаброй жестов, но, к сожалению, без неизменного стола, из которого по мановению дьявола хлещет вино. А еще – веселое катанье все той же парочки на качелях, то бишь на лошадях, опять сверху вниз, слева направо и справа налево, снизу вверх; сказочная избушка Маргариты, окруженная, словно поляна Бабы Яги, огромными трезубцами, зажимающими домик, как скалы; дивные видеопроекции с явлением виртуальных бушующих облаков, беснующейся змеи, наконец, с видением страшного-нестрашного ада со взлохмаченными створками ворот в подземелье и знакомыми по видеоиграм литыми черными фигурками стражей и мучителей пандемониума. А в заключение – феерия вознесения прощенной Маргариты на фоне расставленного белой радугой церковного хора из какого-нибудь величественного католического монастыря.

Ребенок будет доволен этим вождением волшебным режиссерским джойстиком по непомерному экрану Большого и сам, не обремененный ни знанием истории доктора Фауста, ни его берлиозовской интерпретации, в воображении с удовольствием присоединится к этому вождению. Хуже окажется родителям. Они явно будут разочарованы недостаточностью популяризации романтики. Тем, что имеющий все самые лучшие бонусы на Западе Саймир Пиргу (Фауст) не подкупает ни своей любовью, ни отчаянием от безбрежного одиночества – вялость солиста поражает.

Папы-мамы, вполне может быть, затоскуют, глядя на победное вытеснение дигитальными проекциями милой оперному сердцу традиционной декорации – неужели грядет конец венцу романтики, барочной сцене?

Словом, как однажды уже было сказано после грандиозного успеха 20-часового драматического “Фауста” Петера Штайна в Ганновере, ставить “Фауста” заново не имеет смысла. Можно ли дважды пережить фаустианский триумф? Неожиданно для себя великий режиссер, математик сцены, пал жертвой оперных условностей. Вампука с трудом справляется с жирной долей лубка (“детской раскладной книжкой с картинками” назвал Штайн в интервью берлиозовскую вариацию великого сюжета), до размеров которого сжата история великолепной тройки – беспутного сердцееда Фауста, злодея Мефистофеля и ангела в облике грешницы Маргариты.

Немецкая исследовательница творчества Гете Гертруд Кох точно сформулировала: “Фауст ищет ошибку в Евангелии и думает, что Бог не может ошибиться”. В постановке Штайна Бог незримо присутствует в виде романтического духа, зримо – в виде нескольких сентиментальных биб-лейских иллюстраций. Ни Фауст – Саймир Пиргу, ни Мефистофель – Дмитрий Белосельский не ломают голову над философией, всецело подчиняясь волшебству: и сцены, и музыки, и вокала, причем, как это часто бывало в истории театра, Фауст оказывается фигурой менее пленительной и динамичной, чем Мефистофель. Иной сверхзадачи, “чем предстать в красе” (Берлиоз), здесь в принципе быть не может. И зло, дьявольщина являются в обольстительной красе – реверанс в сторону художника Фердинанда Вёгербауэра, книксен в сторону художницы по костюмам Наны Чекки.

Можно поставить вопрос и по-другому: почему декларированное Штайном ироническое и питторескное (романтически-живописное) начало не проникло в постановку? Совсем не питторескны лениво пляшущая на всем пространстве сценического пандуса армия крестьян (загипнотизированных кузнечиков) или невпопад, ватным шагом шагающие гвардейцы, или Брандер в знаменитой песне о крысах – он предметен, жирен, банально оперен. Вульгарны розы из папье-маше, на них должны бы картинно-эротически возлежать любовники во сне – а возлежат они, будто вынутые из какого-нибудь замшелого балета. В движениях ансамбля знаменитого Большого нет ни французской легкости и изящества, ни итальянской шаловливости и остроты, ни русской широты, зато вампука расползается по спектаклю, разъедая то живое и прекрасное, что еще остается по углам.

Нет-нет, в “Осуждении Фауста” есть минуты подлинной красоты, гармонического покоя, эпизоды, заставляющие погрузиться в созерцание и вслушивание: прыжок Мефисто с разбегу в окно девственницы Маргариты и следующая затем сцена отхода Маргариты ко сну. Она нежно, трепетно, неторопливо снимает с себя верхние и нижние одежды, коих оказывается не менее полутора десятков (еще пяток остается на ней). Сцена, безусловно вызывающая ассоциации с шедевром брехтовского театра – знаменитым бесконечно долгим одеванием Папы перед встречей с инквизитором в спектакле “Галилей”.

Ксения Дудникова превращает свою сольную партию в волшебный реквием невинной грешнице Маргарите, названной одним из критиков “ненаучным персонажем”. Певице и актрисе со столь отзывчивым сердцем не в чем возразить. И скрытому религиозному пафосу тоже, хотя, скорее всего, у Берлиоза и здесь присутствует толика иронии и питтореска. “Баллада о Фульском короле” в исполнении Дудниковой – двадцать минут неизъяснимого наслаждения.

Волшебен режиссер Петер Штайн! Написано в партитуре “поставить учеников Христа на колени” – поставим, “романтично раздеть грешницу” – разденем! Piano-piano – обязательно доведем до трех piano! Но странно: всё, что течет и развивается с микроскопической точностью и размеренностью, на десятом повторе начинает восприниматься банальностью. Ведь театральное течение совершенно не согласуется с течением музыкальным, и тут возникает вопрос о мере сотрудничества режиссера с дирижером. Это уже не к Петеру Штайну, осудившему Тугана Сохиева в одном из интервью за слишком позднее начало совместной работы над партитурой – или же и к тому, и к другому?

Можно предположить, что наши христианские активисты изберут новую постановку Большого театра объектом своего поклонения. Быть может, прорвутся на сцену в первом акте, когда над головой Фауста возникает огромная мозаика некой базилики, а над ней застывает внимающая вознесению паства. Опустившись в монастырскую лубочность, они устроят дружный аккомпанемент двухсотголосому хоралу в финале, освещенному всеми мегаваттами света, имеющимися в Большом, и бешено люминисцирующей Вифлеемской звездой вдобавок.

Любите ли вы Штайна, как люблю его я? Нет, вы не любите его так, ибо вы бы знали, что есть весомые обстоятельства в искусстве (одно из них: Берлиоз – конечно, облегченный вариант “Фауста” Гете), при которых вампука непременно высунет свой нос. Ведь талант – не гарантия того, что он никогда не пустит петуха китча.

Когда спустя некоторое время после премьеры “Осуждения Фауста” просмат-риваешь рецензии московских музыкальных критиков, замечаешь, что почти все невольно сбиваются на тон фельетона. (Что же это мы все клоним в сторону этого критического жанра?)

Задумываясь о причинах позднего театрального академизма Петера Штайна, приходишь к мысли, что не только (или вовсе не) спешка и вечная неповоротливость театрального организма ему вредят. Золотой эпохой театра Петера Штайна были годы работы с ансамблем созданного и выпестованного им берлинского Шаубюне, отличавшегося, прежде всего, наличием плеяды талантливых актеров, рупоров своего времени, и особой методикой создания спектакля. Глубокое дыхание – музыкальная поэтика, социальная и философская глубина возникали там в ходе длительной коллективной работы над текстом, ролью, формой, уровнями художественного выражения. После ухода из Шаубюне Штайн, почти совсем лишенный возможности ставить на родине, словно летучий голландец, работает в самых разных театрах по всему миру.

И все же отлучение от ансамбля жестоко мстит Штайну.

Федор КАМЕННЫЙ
Фото Д.ЮСУПОВА
«Экран и сцена»
№ 16 за 2016 год.