Театром я бредила с 15 лет, с тех пор как посмотрела “Маскарад” в Театре имени Моссовета с Николаем Мордвиновым в главной роли (см. “ЭС”, № 6, 2016), втайне мечтала о профессии театрального критика или завлита, но, будучи девочкой из совершенно другого круга (условно назовем его технической интеллигенцией), была уверена, что театром занимаются небожители, а простым смертным нужно иметь в руках твердую и понятную профессию, которая даст возможность заработать на кусок хлеба.
У нас в школе была очень хорошая учительница химии, благодаря ей предмет казался легким и увлекательным, поэтому я решила стать химиком и поступила в Менделеевский институт. Но с первых же дней учебы я поняла, что совершила страшную ошибку: институтская химия больше походила на физику, которую я ненавидела. У меня, раньше и тройки-то в глаза не видевшей, появились двойки, начались истерики и депрессия. Любимым предметом стал… научный коммунизм, потому что там были слова – неважно какие, но слова, а не знаки и цифры. Я сказала родителям, что бросаю институт и буду готовиться к экзаменам в ГИТИС на театроведческий факультет. Папа был в отчаянии, он считал, что я останусь без высшего образования и профессии, так как в возможность поступ-ления в театральный институт без блата не верил совершенно. Я ушла из Менделеевского после первой сессии, но решила не поступать в том же году, а пойти работать и полтора года готовиться.
Благодаря сарафанному радио работа подвернулась быстро. Вакансия обнаружилась в фотолаборатории ВТО, которая находилась в подвале дома в одном из дворов между Пушкинской площадью и Козицким переулком, в непосредственной близости от здания ВТО и Дома актера на улице Горького. Название моей должности звучало экзотически и загадочно – “фототетчик”, хотя по сути работа была сродни курьерской. Дело в том, что в кабинетах ВТО был (не знаю, сохранилось ли хоть что-то после пожара) огромный фонд иконографических материалов – негативов фотографий знаменитых театральных постановок, а также всего, что может понадобиться режиссеру и сценографу в качестве вспомогательного материала при работе над спектаклем – костюмов разных эпох, интерьеров, предметов материальной культуры. В эти кабинеты театры из разных городов присылали заявки с просьбой подобрать фотографии для постановки конкретной пьесы. Сотрудники кабинетов (их было несколько – драматических, музыкальных, периферийных, детских театров) подбирали негативы и оформляли заказ для фотолаборатории с указанием количества экземпляров и размера требуемых фотографий. В мои обязанности входил ежедневный обход всех кабинетов и проверка, нет ли новых заказов. Если таковые имелись, мне следовало их забрать и принести в фотолабораторию, а когда фотографии были отпечатаны, подобрать каждую фотографию к ее негативу и отнести готовый заказ обратно в кабинет. Иногда мне еще давали отдельные мелкие поручения курьерского характера, но в основном работа занимала не больше пары часов в день, после чего мой начальник Юрий Львович Басовский отпускал меня в библиотеку ВТО или в те же кабинеты для общения с сотрудниками. Ставилось только одно условие: я должна быть в зоне досягаемости в том случае, если вдруг понадобится что-то куда-то срочно отвезти-привезти. Для подготовки в институт трудно было найти более удачную работу.
Общение с сотрудниками кабинетов стало для меня идеальной питательной средой. Особенно много времени я проводила в кабинете зарубежных театров. Там работали красавица Элеонора Германовна (а тогда просто Нора) Макарова, очень импульсивная, с легкой сумасшедшинкой, бесконечно преданная театру Елена Михайловна Ходунова, но главным центром притяжения, душой ВТО являлась Элеонора Матвеевна Красновская. Это была (и, к счастью, остается) удивительная женщина! (Она давно живет в Америке, но периодически приезжает в Москву и ходит по театрам, несмотря на очень преклонный возраст.) В ней было какое-то неброское, необъяснимое обаяние, притягивавшее к ней всех людей, независимо от статуса, возраста и пола. Спокойная, ироничная, с трезвым ясным умом и легким характером, она совмещала в себе практицизм с редким бескорыстием, житейскую мудрость и жизненную хватку с ежесекундной готовностью кому-то помогать. Количество ее друзей могло соперничать лишь с количеством ее полезных связей и облагодетельствованных ею людей, но часто одно оказывалось неотделимым от другого. Елена Михайловна шутила: “Когда у меня случается что-то плохое, я просто лежу в обмороке, а когда что-то случается у Норы, она тоже лежит в обмороке, но при этом, приоткрыв один глаз, успевает сделать несколько полезных звонков”.
Надо сказать, что в те годы не только ресторан Дома актера, но и кабинеты ВТО были излюбленным местом для людей театра. Кого там только не бывало! Актеры, режиссеры, художники, местные и приезжие знаменитости, новички, делающие первые шаги в профессии, – все приходили на огонек в эти уютные кабинеты, чтобы обсудить последнюю премьеру, пожаловаться на закулисные интриги, произвол цензуры и начальства, посплетничать про чью-то личную жизнь. Но все-таки театр как искусство стоял в этих разговорах на первом месте. И я жадно впитывала каждое слово, получая из уст в уста первые уроки профессии. Вместе с сотрудниками ВТО мне удавалось проникать на дневные прогоны спектаклей, на которые потом было не попасть, и после прогонов поначалу присутствовать, а позднее и принимать участие в бурных обсуждениях, проходивших в тех же кабинетах. А еще в кабинете зарубежной драматургии мне довелось прочесть много машинописных переводов иностранных пьес, о публикации которых в те годы и не мечталось. Ну и, конечно же, многие часы я просиживала в библиотеке ВТО, занимаясь непосредственно подготовкой к экзаменам – было прочитано столько книг по истории отечественного и зарубежного театра, что позднее в институте готовиться к экзаменам по этим предметам мне уже не приходилось. Из библиотеки я уходила последней, да еще и брала книги домой на ночь, в чем мне как сотруднику шли навстречу.
В общем, готовилась одержимо, фанатично, я бы даже сказала неистово. Однако через некоторое время, когда мои отношения с опекавшими меня кабинетными дамами стали вполне доверительными, мне недвусмысленно намекнули, что мои шансы поступить близки к нулю. Дело в том, что в 60–70-е годы в ГИТИСе царил мракобес, зоологический антисемит и интеллектуальный садист Андрей Иванович Гусев. Он преподавал научный коммунизм и философию, к театроведению не имел ни малейшего отношения, но это не мешало ему долгие годы оставаться председателем приемной комиссии театроведческого факультета, и за время его председательства туда не просочилась ни одна еврейская муха. Справедливости ради следует сказать, что Андрей Иванович не жаловал не только евреев – любые благородные интеллигентные лица, в особенности брюнетки, вызывали в нем подозрения и брезгливость и, попадая к нему на экзамен, становились предметом истязаний. Например, моя подруга Оля Якушкина (ныне замечательный театральный педагог, профессор РУТИ-ГИТИСа), прямой потомок декаб-риста Якушкина, в юности утонченная породистая красавица, похожая на Анук Эме из “Мужчины и женщины”, ходила к нему на пересдачу этих его научных коммунизмов и философий как на работу и едва не дошла до нервного срыва. И вот этому человеку мне, с моей фамилией и внешностью, предстояло сдавать экзамен.
Небольшое отступление. Как я уже говорила, в кабинеты ВТО захаживали разные знаменитости, особенно много их было среди друзей Элеоноры Матвеевны. Едва ли не самыми близкими из них были Георгий Александрович Товстоногов и его бессменный легендарный завлит Дина Морисовна Шварц. Во время частых поездок в Москву они всегда заглядывали к Элеоноре Матвеевне, и я имела счастье с ними познакомиться и стать впоследствии постоянным посетителем не только спек-
таклей, но и закулисья БДТ. Когда Георгий Александрович и Дина Морисовна услышали, куда я собираюсь поступать, они поморщились и в один голос воскликнули: “Зачем вам этот гадюшник?! Поступайте к нам в ЛГИТМиК, у нас там оазис!” И стали мне рассказывать об удивительной, свободной, творческой атмосфере Ленинградского института театра, музыки и кинематографии, о прекрасном, не сравнимом с гитисовским образовании. Все это меня ошеломило. Мне и в голову не могло прийти, что можно учиться где-нибудь, кроме Москвы, а про ЛГИТМиК я раньше вообще ничего не слышала. Идея учебы в моем любимом Ленинграде показалась мне авантюрной и чрезвычайно заманчивой. О дневном отделении речь не шла, жить у ленинградских родственников было неудобно, а для общежития я была слишком домашней девочкой. Оставалось заочное, с поездками дважды в год в Ленинград на месяц для сдачи сессий и посещения установочных семинаров и лекций. Экзамены на заочное в ЛГИТМиКе были в августе, а на очное в ГИТИСе в июле, и я решила сначала попробовать свои силы в ГИТИСе, так как, при всей привлекательности ленинградского сценария, учиться на очном мне казалось правильнее. Но теперь я перестала трястись от страха, у меня имелся прекрасный отступной вариант. Появились спокойствие, уверенность и даже кураж. Ведь я так блестяще подготовлена, как и на чем можно меня завалить?!
И вот наступил день собеседования. Надо сразу сказать, что собеседование у Гусева было, собственно, единственным экзаменом, который требовалось сдать для поступления, остальное являлось пустой формальностью. На экзамене, как положено, присутствовала приемная комиссия, но она не играла никакой роли, все вопросы задавал и принимал решения один человек. Официально система оценок была пятибалльной, но на самом деле все происходило по образцу зачетной системы, и даже тройки могло хватить, чтобы стать счастливым обладателем студенческого билета.
Я зашла в аудиторию и увидела перед собой длинный стол, за которым сидели какие-то люди. Ни одного из них я не запомнила, кроме плешивого, седенького, улыбчатого (а улыбался он все время) старичка в очках, сидевшего в центре. Он-то и обратился ко мне с первым, казалось бы невинным, вопросом: “Ваша фамилия?” – “Вайсбейн”. Его лицо просияло от счастья, и вкрадчивый голос произнес: “Простите, не понял?” (мои документы лежали перед ним на столе). – “Вайс-бейн”. Улыбка сделалась еще шире и нежнее, а голос еще мягче: “Как-как?” – “В-а-й-с-б-е-й-н”. – “Ааа, ну теперь все понятно…”. Тут-то можно было бы встать и уйти, но на это мне не хватило смелости. После бодрящей разминки начался собственно экзаменационный спектакль. Первый вопрос: “В чем разница в мотивах убийства жены у Арбенина и Отелло?”. О таком вопросе я могла только мечтать! Ведь, кроме Арбенина, еще одной выдающейся ролью Мордвинова был именно Отелло. И я, будучи, как сказали бы сегодня, “фанаткой” этого актера, читала дневники Николая Дмитриевича, его размышления об обеих ролях и мотивах поступков героев, да и сама думала об этом задолго и независимо от экзаменов. Отвечала подробно и воодушевленно. Помню, что свои рассуждения строила на том, что трагедия Отелло – это трагедия доверия, а трагедия Арбенина – трагедия недоверия. Дремавшая дотоле приемная комиссия проснулась, незнакомые мне люди стали одобрительно кивать. Гусев кивал и улыбался тоже. А когда я закончила, сказал: “Интересно! Но неверно. Так, этого вы не знаете. Следующий вопрос: в каком году был поставлен “Отелло” с Остужевым в Малом театре?” Память в те годы у меня была хорошая, и историю отечественного (и частично зарубежного) театра я знала назубок, поэтому без запинки ответила: “В 1936-м”. Андрей Иванович развел руками и удивленно поднял брови: “Ну что вы!”. (Дома на всякий случай заглянула в учебник – конечно, в 1936-м.) Затем мой экзекутор поинтересовался, знакома ли мне фамилия Брехта и знаю ли я что-нибудь про его теорию. Разумеется, знакома, конечно, знаю. Но я не успела рассказать ни про остранение, ни про зонги, ни про уличную сцену как прообраз эпического театра. Как только я произнесла первую фразу: “Театр Брехта – это прежде всего интеллектуальный театр”, остроумец Гусев немедленно парировал: “А Горький что, дурак был?” и, воспользовавшись моим секундным замешательством, констатировал: “Так, этого вы тоже не знаете”. Дальше последовала просьба перечис-лить русских актеров романтической школы, кроме Мочалова, и мой список из Каратыгина, Южина, Юрьева, Остужева и наших современников Николая Симонова и Николая Мордвинова его также чрезвычайно расстроил своей безграмотностью. Дальше, очевидно желая как-то поддержать и дать мне последний шанс, он что-то спросил (убейте, не помню, в какой связи) про Эптона Синклера: “Знаете такого писателя?”. Каюсь, такого писателя на тот момент я не знала, и на сей раз Гусев вздохнул сочувственно и огорченно с полным на то основанием. Но был, был все же один вопрос, на который мне удалось-таки дать ответ, одобренный Андреем Ивановичем! “Что писала Клара Цеткин о Ленине?” Этот вопрос присутствовал в тоненькой брошюрке, которая выдавалась абитуриентам вместе со списком обязательных к прочтению театральных книг и пьес, и ответ на него я знала не близко к тексту, а буквально наизусть, поскольку своими словами пересказать просто не смогла бы. Вопрос политический, и против дословной цитаты не посмел возразить даже всемогущий Гусев. Но, согласитесь, правильного ответа на один-единственный вопрос, даже такой существенный, недостаточно, чтобы получить положительный балл на собеседовании, и мои отношения с ГИТИСом закончились, не успев начаться. А уже через месяц, сдав все экзамены на пятерки, я стала студенткой ЛГИТМиКа.
В последующие годы по моим стопам пошли другие обладательницы еврейских фамилий, прежде безуспешно штурмовавшие стены ГИТИСа. В ЛГИТМиКе их встречали с распростертыми объятиями и выпускали с красными дипломами. Одна из них – покойная Марина Зайонц, замечательный критик, гордость отечественного театроведения, шесть лет (!) безуспешно пытавшаяся прорвать гусевскую оборону.
Что сказать в заключение? Большое спасибо замечательным людям из ВТО, по-родственному опекавшим меня и приоткрывшим двери в профессию. Низкий поклон
Георгию Александровичу и Дине Морисовне за то, что подали идею, благодаря которой передо мной открылся чудесный мир Ленинградского театрального института. Это были шесть лет настоящего счастья!
Спасибо и Вам, НЕуважаемый товарищ Гусев! Ведь Вы, сами того не ведая, стали “частью той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо”. И хотя насчет “вечно” я не уверена, но в моем случае точно.
Фото:
- М.Л.Рогачевский, зав. кабинетом драматических театров ВТО, и Г.А.Товстоногов
- Ольга Вайсбейн
- Э.М.Красновская
- Все фото – начало 1970-х гг.