Формула параллельных миров

Сцена из спектакля "Кроличья нора". Фото С.АПАНАСЕНКОВ Театре на Малой Бронной Сергей Голомазов поставил известную пьесу американского драматурга Дэвида Линдси-Эбейра, написанную им специально для Бродвея. Киноманам сюжет “Кроличьей норы” окажется знаком благодаря одноименному фильму Джона Кэмерона Митчелла с Николь Кидман в главной роли. У Голомазова главную героиню исполняет Юлия Пересильд – актриса мощнейшего драматического таланта, способная составить конкуренцию любой западной кинозвезде. Несколько лет назад Юлия точно и пронзительно сыграла у Сергея Голомазова в его “Варшавской мелодии” в дуэте с Даниилом Страховым (постановка идет с успехом и по сей день).

В ее исполнении польская девушка Геля из пьесы Леонида Зорина, пережившая ужасы фашизма, оказывалась, с одной стороны, воплощением нарочитой сдержанности и замкнутости, а с другой – оголенного нерва. В ней ощущались страх и неутихающая боль, которые она всеми силами стремилась подавить, спрятать. И чтобы скрыть следы внутренней борьбы и свою слабость, Геля словно носила маску: резкую, колкую, язвительную, временами даже враждебную. Тема внутренней свободы и несвободы, природы человеческого страха и боли из “Варшавской мелодии” отчасти перекочевывает в инсценировку “Кроличьей норы”. Перекидывая мостик между этими двумя постановками, можно наблюдать за тем, как режиссер Сергей Голомазов филигранно чувствует женскую природу во всей ее противоречивости, выстраивая глубокие и верные образы.

В “Кроличьей норе” Юлия Пересильд играет женщину, недавно пережившую трагическую смерть четырехлетнего сына. Вернее, не пережившую, а переживающую эту смерть. Спектакль еще не начался. Зрители занимают свои места. На сцене, на кушетке, напоминающей каталку для перевозки трупов, неподвижно лежит Бекки: она уже умерла? Она еще не умерла? Но она встает. И сама себе удивляясь, со спокойным, почти неподвижным лицом, неторопливо, словно боясь расплескать что-то важное внутри себя, продолжает существовать: замешивать тесто, общаться с близкими,

изобретать вкусные десерты, праздновать дни рождения. Но она – не то, что она есть. Бекки не способна ни осознать, ни принять того, что случилось; не в состоянии понять участия родных в ее горе; не в силах жить светлыми воспоминаниями о сыне, пытаясь при этом неосознанно, но последовательно вычеркнуть его из своей жизни.

То, как существует Пересильд в образе Бекки, трудно назвать игрой. Актриса проживает почти трехчасовой спектакль каждой мышцей своего тела, каждым взглядом, каждым произнесенным, а чаще не произнесенным словом, откликающимся острой внутренней болью.

Действие в пьесе происходит именно в тот момент, когда гнойная рана прорывается. После очередных уговоров и громких срывов в жизни Бекки появляется тот, кто по стечению роковых случайностей сбил ее сына на автомобиле – под-росток Джейсон (Олег Кузнецов). Он парадоксальным образом избавляет Бекки от страха, боли и дает шанс на другую жизнь, изобретая теорию параллельных миров – кроличьих нор, провалившись в которые люди-двойники проживают счастливые жизни. Этот мальчик свершает то, чего не смогли сделать ни любящий, но далекий муж Хауи (Юрий Тхагалегов), ни чудаковатая мать Нэт (Вера Бабичева), когда-то тоже пережившая потерю сына, ни беззаботная и безрассудная сестра Иззи (Настасья Самбурская). Через чудо душевного воскрешения главной героини случаются преображения остальных персонажей этой истории, они вместе с Бекки начинают другие жизни: проваливаются в норы.

Помимо главной истории, центром которой в спектакле у Голомазова является именно Бекки (в отличие, например, от фильма, где муж и жена равнозначные участники трагедии и у каждого свой путь преодоления горя), в сюжете существует еще, по крайней мере одна, важная линия, придающая и пьесе, и спектаклю дополнительный объем – взаимоотношения матери и дочери, утерявших понимание друг друга. Вера Бабичева проходит в спектакле путь от матери-фрика до матери, сердце которой бьется в унисон с сердцем дочери; для этого, оказывается, нужно совсем немного – вернуться в детство. Ключевой диалог-объяснение между Бекки и Нэт происходит в окружении многочисленных детских игрушек погибшего сына и внука, подлежащих сортировке: выбросить или оставить? Бекки словно обретает прежнюю мать, снова становится маленькой, беззащитной девочкой и очень нежно обхватывает ноги сидящей Нэт.

Художник Николай Симонов создает на сцене серое пространство, в котором неуютно: дом с казенным освещением, длинными кушетками (теми самыми, которые напоминают каталки для трупов) и стеклянными стенами. Жилище-склеп, жилище-ящик, обтянутое красным скотчем. Здесь не только пакуются в картонные коробки и убираются в дальний угол детские вещи и игрушки, целый дом – как одно большое воспоминание о детской жизни. Но именно стеклянная, прозрачная стена дома становится в какой-то момент экраном, транслирующим перелом в душе Бекки, которая неистово строчит на ней труднейшие физические формулы: уравнение Шредингера, описывающее изменения в пространстве и во времени. Эти формулы – спасательный круг и долгожданное осознание того, что у каждого есть свое право, собственный путь (пусть странный, а иногда и нелепый) на преодоление страха и боли. Бекки меняется и меняет себя: короткая стрижка под мальчика, брюки вместо платья, в ее жизни возникает литературный кружок (где уж точно можно сочинять счастливые миры) вместо курсов групповой психотерапии.

В финале спектакля Бекки и Хоуи будут стоять друг напротив друга; глядя друг другу в глаза, они снимут свою одежду и наденут другую – удобную спортивную. И в ней с неистовой силой и азартом начнут играть в сквош за стеклянной стеной. За стеклянной стеной, уже в другой реальности.

 

Светлана БЕРДИЧЕВСКАЯ
Сцена из спектакля «Кроличья нора». Фото С.АПАНАСЕНКО
«Экран и сцена»
№ 5 за 2016 год.