Вечный Египет и король Лир под его небесами

Натэла ЛОРДКИПАНИДЗЕ12 февраля прошлого года не стало Натэлы Георгиевны Лордкипанидзе, замечательного кино- и театрального критика, автора статей и книг. Она была среди основателей нашей газеты, много лет возглавляла отдел театра. 11 октября ей исполнилось бы 90 лет.

…Дом кинематографистов в Матвеевском. Середина осени. Натэла обосновалась здесь поработать, а я приехала поздравить ее с днем рождения.

– Натэла, ты, конечно, знаешь голландского живописца Рембрандта. Но я о другом. Я о том, что краски, ракурсы, выражение лиц на его картинах соединяются для меня с тобой. И среди персонажей на полотнах Возрождения, будто часть твоей биографии, протянутой в веках, проглядывают лица, напоминающие о тебе. Так запечатлелась во времени какая-то таинственная сторона жизни, о которой не знаешь и ты сама… – протягиваю я ей подарок, большой тяжелый том “Рембрандт”.

– Наверное, ты говоришь что-то важное, – сказала Натэла, – но я тебя не понимаю.

Она обрадовалась книге, не выпускала из рук. Но никакого внимания к тому, о чем я сказала, не проявила. Похоже, тут же забыла об этом разговоре навсегда. К экзальтированным и восторженным людям она не относилась.

 

Натэла Лордкипанидзе. Она прожила долгую жизнь. Более шестидесяти – почти столько, сколько прошло от начала оттепели – ее перо и голос были постоянно на слуху. И каждый раз, когда произносилось ее имя, реакция была незамедлительной: “Лордкипанидзе? Та самая?”

Взрывчатая, своенравная, она ни перед кем не заискивала. Могла сгоряча накинуться на собеседника, но тут же, остыв, возвращалась к себе, опять становилась доброй и привлекательной. Сказывалось главное – ее чистое сердце не знало расчетов и лукавства. Она была из людей, уважительных к жизни, умела ценить радости и быть за них благодарной.

Блистательные суждения Натэлы о людях искусства были не навязчивы, никогда не говорили о ее собственной исключительности или о ее месте рядом с этими людьми, сколько-нибудь по ее оценке значительном. То были разговоры именно об искусстве, о людях искусства, многим из нас известным, но в данном случае отделенным от быта, от фактов личной жизни. Кроме того, вопреки профессии журналиста, она выражала себя общечеловечески, у нее не было ощутимой социальности.

Особенно высоко Натэла ценила творчество Товстоногова, была близка с его семьей.

Приведу название книг Натэлы, они говорят сами за себя: “Режиссер ставит спектакль” – сборник очерков, герои которых Г.Товстоногов, О.Ефремов, Ю.Любимов, Т.Чхеидзе; “Актер на репетиции” – сборник очерков об актерах, в числе которых И.Смоктуновский, К.Лавров, В.Шукшин, Н.Мордюкова; книги “Донатас Банионис” и “Софико Чиаурели”.

Достоинство, которое Натэла буквально излучала, столичный шарм глубокой интеллигентности. Неожиданная и абсолютная простота, скромность и органичность всему, о чем она говорила, о чем писала, к чему прикасалась. В том, что важнее всего для нее были человеческие качества людей искусства, а не только профессиональные, то, какие они в жизни. Так она ощущала свою ответственность перед культурой. Так сказывались ее эстетические пристрастия: подобно (не побоюсь этого сравнения с Натэлой) несмышленому младенцу (по Бродскому в его “Нобелевской лекции”), с плачем отвергающему незнакомца или, наоборот, к нему тянущемуся, инстинктивно совершая выбор эстетический.

Ее благородство, непритязательность, чуткость и, повторюсь, простота в облике, в словах, поступках, – школа жизни в искусстве, которое само по себе царство пафоса, эксцентрики, самоутверждения. А мир ее жизни с бесчисленными статьями, очерками, рецензиями, которые она писала до последних дней, был так устойчив и таким он останется, проливаясь благодатным дождем из невидимого мира, куда она ушла.

 

Натэле, как мне однажды открылось, была присуща сокровенная тяга к вечности. А это, кажется, самое важное в проходе человека по жизни. Оказывается, мир искусства, мир профессии, – не вся Натэла. За этим есть еще много большее и более глубокое, чем она может наполнить жизнь другого человека, как наполнила мою. Именно поэтому я имела счастье еще раз понять, что каждый человек – тайна. Стоит лишь в нее углубиться, и становится понятно, что каждый бесконечен в своем значении.

Хотела побеседовать с Натэлой о поколении, к которому она имеет прямое отношение по рождению, о тех, кто родились за десять лет до войны, кто активно вошел в общественную жизнь в середине и в конце пятидесятых, о поколении шестидесятников. О перипетиях ее жизни и творчества, как представительницы этой среды, еще и с записью на диктофон. Не случилось. Вскоре, однако, с удивлением убедилась, как прочно сохранила моя память все, о чем мы говорили. Наши разговоры, которые рождались из обычного, непосредственного взаимодействия, звучат во мне так, будто я слышу их прямо сейчас.

А тогда, вернусь в прошлое, Натэла удивилась:

– О чем со мной можно говорить? Я обычный человек, совсем не тот, кто шел по жизни, как проходят ее герои. Живу, можно сказать, жизнью заурядной, без значительных испытаний, вполне благополучно. Высот особенных не достигла и до глубин особенных не дошла.

– Это недостаток? – спросила я.

– Не знаю. На самом деле не знаю. А шестидесятничество? Кажется, жизнь уже высказала на эту тему все, что смогла. Да и вообще, говоря по совести, у меня нет эмоций на эту тему. Прежде всего, ни от кого из нас не зависело, я имею в виду свое поколение, какое время мы представляем. Не мы выбираем, когда нам родиться.

Шестидесятники – это не партия, не союз, не общественная организация, не движение и не то или другое сообщество людей. Это определение поколения, в котором родился и существует человек, помимо его выбора. Стать или не стать шестидесятницей или шестидесятником невозможно. Каждый самим фактом своего рождения в то или иное время, сознательно или бессознательно, становится представителем определенного поколения с его красками, основными качествами, присущими воплощению людей именно этого поколения. Хотя, может быть, есть и выбор, но тогда где-то там, наверху, еще до рождения, до воплощения на Земле.

Но вдруг положила руку на том “Рембрандта” и произнесла, вступив все-таки в диалог о своем поколении:

– Хотя, если подумать, оттепель – то же Возрождение.

Шестидесятники – поколение, ставшее с определенного момента очень влиятельным, открывало нам раз за разом множество имен, одухотворявших жизнь. Назову некоторых людей экрана, газет, книг, сцены, словом, вообще людей этого поколения, кто оказались в творческом взаимодействии с Натэлой, кто шел с ней по одним дорогам и чье творчество ей особенно дорого.

Тех из ее современников, кого сегодня уже нет, кого она проводила в иную жизнь: Алексей Аджубей, Александр Свободин, Олег Ефремов, Георгий Товстоногов, Анатолий Эфрос, Наталья Крымова, Софико Чаурели, Юрий Рыбаков…

И тех, кто проводили ее в последний путь: Олег Табаков, Георгий Данелия, Александр Калягин, Резо Габриадзе, Юрий Любимов…

Есть еще много других, пусть и не таких знаменитых. А еще творческие коллективы, о которых писала Натэла, десятилетиями прослеживая их развитие.

– Натэла, ты не утонула в океане культуры, которому посвятила жизнь? Как тебе это удалось?

– Я посвятила жизнь не культуре, а, говоря высокопарно, идеям свободы, духу творчества, которыми жило мое поколение. Мы любили, хотели творить, искали свет и правду, пытались понять происходившее в стране до оттепели и происходящее теперь: очереди за предметами первой необходимости, убогость быта, невозможность выехать за границу… И при этом возвеличивание страны до вселенского масштаба. Культура стала средством выражать наше пробуждение. Поэзия, музыка, философия – во всем этом было много жизни, казалось, ей не будет конца.

 

Далекие шестидесятые. Первая встреча с Натэлой. Я пришла с небольшим и весьма бесхитростным рассказом в редакцию самого, может быть, популярного в те годы еженедельника “Неделя”. Сотрудница газеты – это и была Натэла, – прочитала его, не присаживаясь, и пообещала, что рассказ будет напечатан.

Ощущаю необыкновенное дружелюбие, обходительность, теплую насмешливость и глубокую человечность. Вместе с тем, неулыбчивая, даже отстраненная, Натэла предпочитала держаться на дистанции.

А когда вышел номер “Недели”, позвонила по телефону, чтобы сказать спасибо, но Натэла была уже в другом. Ответила как бы между прочим: “Рассказ-то хороший”.

Все произошло вне каких-либо отношений, поэтому без неизбежных помех, так или иначе осложняющих жизнь людей, взаимодействующих друг с другом. Как бы прочитала книгу, никак особенно не соприкасаясь с ее автором. Не знала, что, спустя годы, мы еще встретимся вот так, лицом к лицу.

 

Надо сказать, что бескорыстие, тот самый момент, когда левая рука не знает, что делает правая, свойственно, как убеждала жизнь, всему поколению журналистов-шестидесятников. Никто из них на моем жизненном пути не считал, что им что-то должны. Они обязаны отдавать, верить, поддерживать, ничего не ждать взамен. Это и есть духовное взаимодействие с жизнью, когда отдаешь, не задумываясь. Отдавать – значит, любить. Но даже больше – молиться. И это поколение, которое нам представляется поколением атеистов?

Так же легко Натэла передавала мне в последние несколько лет, когда самым неожиданным образом произошло наше сближение, то одно, то другое, в том числе удивительное произведение Мераба Мамардашвили, исследующего знаменитый роман “В поисках утраченного времени” Марселя Пруста, или прекрасную книгу “Внучка Мейерхольда” о жизни Марии Алексеевны Валентей, Маше Мейерхольд, как ее все называли, создавшей музей Мейерхольда и Зинаиды Райх в Брюсовом переулке.

Издание книг в стране стало таким обширным, кажется, никого ими не удивишь. Но в том-то и дело, что книги, которые приходили от Натэлы, всегда новые, еще запечатанные, лучшие из лучших. Как и все, с чем я соприкасалась, благодаря Натэле. И главное, не случайные, очень нужные. Натэла делилась всем всегда. И в то же мгновение забывала об этом.

Как не вспомнить сейчас героя фильма Отара Иоселиани “Жил певчий дрозд”? Интересная трансформация произошла с нашим восприятием картины – знак времени из тех, как будто малозаметных, которые еще надо учиться видеть. Произошла не вдруг, нужно было время, чтобы суметь понять духовность фильма.

Он возник, как полная противоположность произведениям, так или иначе культивирующим рационализм в героях того времени. В этом сказалась свобода Иоселиани от стереотипов.

Вошел, например, герой в крохотную часовую мастерскую и, не привлекая к себе внимания, как бы между прочим, вбил гвоздь в стену, повесил на него кепку друга-часовщика, которая обычно лежала, мешая, на столе, предназначенном для часовых деталей.

В прежние, еще советские годы, когда вышел фильм, с сожалением, чуть ли не с сочувствием говорили, что герой Иоселиани, хотя и вызывает самые теплые чувства, поверхностный, не способный сосредоточиться на главном, на своем таланте музыканта и композитора, почему и раздает себя всем и каждому по мелочам, не понимая, как все быстротечно. Поэтому и не вписывается в жизнь.

Теперь же, когда сугубо материальное, приземленное сознание, тотально владевшее нашим обществом в прежние годы, и теплые краски душевности, которые казались верхом человечности, постепенно разбавляются духовным, когда жизнь медленно, но явно наполняется и религиозным, идеалистическим, – еще один случай дать высокую оценку нашему времени, – добрые дела, совершаемые ради других так же просто, как мы дышим, не ожидая ничего взамен, приобретают характер глобального человеческого присутствия на земле.

Такой вот и была Натэла. Так же, как герой Иоселиани, поступала в жизни, делая это чутко, давая полную свободу от себя. Поэтому успехи ее надо видеть не только в творчестве, но и в ее обычной жизни, тем более, что в творчестве и в жизни она всегда была одна и та же.

– Знаешь, в этом нет ничего удивительного, – сказала Натэла, выслушав мои рассуждения о фильме Иоселиани, – суть в том, что это метафора жизни каждого человека во все времена. Ведь все без исключения, прежде чем уйти в иной мир, успевают забить свой гвоздь. Естественный человеческий ответ на пребывание в этой жизни и мера бесконечной ценности каждого.

Что делало ее такой дающей? Может быть, я впервые повстречала человека столь значительного и, вместе с тем, совершенно лишенного даже легкого налета амбиций, самоутверждения и эгоцентризма? И что особенно недосягаемо, что, возможно, и говорит о даре подлинной культуры, не знающего, что такое зависть, ревность по поводу самого близкого человека или разных людей ее профессии. Это второй человек после моей матери, совершенно свободный от этих страстей. Я никого не хочу обидеть, просто явление, о котором идет речь, чрезвычайно редкое, особенно в среде людей искусства, к которой я тоже имею отношение.

 

Вскоре после того, как возник «Клуб журналистов всех поколений “Комсомольской правды”», я пригласила Натэлу Георгиевну как бывшую сотрудницу газеты на встречу клуба. Она немного удивилась:

– Это было давно… “Комсомольская правда”… Аджубей…

Но на встречу пришла. И была под сильным впечатлением от многолюдья, естественной, дружеской и творческой атмосферы журналистского сообщества “Комсомолки”.

А спустя время, позвонив на исходе дня, Натэла предложила повстречаться с ней в “Макдоналдсе” на Сухаревке, неподалеку от дома, где мы жили, чтобы обсудить…

– Что обсудить?

– Давай при встрече, – сказала Натэла, и это был момент, когда она перешла со мной на “ты”.

– Почему не сейчас?

– Ну, хорошо… Поездку в Египет.

Невольно рассмеявшись, я действительно рассмеялась от удивления, но в то же мгновение, еще до встречи, не размышляя, совершенно спонтанно откликнулась согласием.

 

Мокрое полотно серого неба. Мокрые люди, мокрые дома, мокрые машины и прохожие. То была волшебная встреча. Нет никаких причин для того, чтобы Натэла обратилась с этим предложением ко мне. Она была и оставалась журналистом старшего поколения, в чем-то недосягаемой. Кроме того, десятки лет со дня той публикации в “Неделе” у нас не было общения. Я, конечно, видела Натэлу Георгиевну, но, видела косвенно, то по одному, то по другому случаю, больше слышала о ней, и, конечно, читала ее публикации.

Но та давняя встреча в “Неделе”, видимо, родила во мне доверие к Натэле навсегда. Согласиться, значило довериться. Я так и сделала. И совсем не важно, что с того знакомства в “Известиях” до встречи в переполненном “Макдоналдсе”, прошло чуть ли не полвека.

Эта встреча стала даже больше, чем поворотным моментом в моей жизни, хотя тогда я, конечно, не знала, не могла знать, каким окажется путешествие в Египет.

 

“Коренная москвичка”, – написала я. И спохватилась: Натэла родилась в Тбилиси. Но выросла в огромной отдельной квартире на улице Москвина (все равно, что на улице Горького, так что во МХАТ ходила дворами), которая позже, в порядке уплотнения, была поделена жилищными властями с другими людьми. Ни к каким конфликтам с новыми жильцами это не привело. Похоже, в ее родителях был тот исток дружелюбия, щедрой самоотдачи и порядочности, присущих Натэле. Такой Натэла ощущалась во всем.

Ее профессиональный путь пролегал от квартиры, где она выросла, сначала к театроведческому факультету ГИТИСа, тут же, на этой же улице Горького. Потом в “Комсомольскую правду” по улице Горького в сторону Белорусского вокзала и чуть дальше – до редакции. Затем, – многие годы, целые двадцать лет, – “Известия” на Пушкинской площади, самая сердцевина улицы Горького.

Однажды довелось прочитать, что все пространство, начиная от Иверской часовни на Красной площади, восстановленной в первые годы перестройки, до храма “Всех святых”, что на Соколе, являлось в дореволюционные времена так называемой Грузинской Слободой. А это значит, что московские грузины селились на протяжении столетий по преимуществу именно здесь. Не случайно главной святыней храма “Всех святых” на Соколе, его чудотворным образом является Грузинская Божья Матерь. А святыней Иверской часовни у Красной площади – икона Иверской Божьей Матери, которая, как и сама часовня, содержит в себе древнее название Грузии – Иверия.

 

Спецкор, обозреватель отдела литературы и искусства и в этой же должности в “Неделе”, еженедельном приложении к “Известиям”. Но совсем уже удивительно, что именно МХАТ в Камергерском переулке и “Современник”, тогда еще на площади Маяковского, стали основными театральными коллективами в биографии Натэлы, с которыми она была в самых подробных отношениях до ухода из жизни. И еще Дом кино – здесь же, в двух шагах от улицы Горького…

 

В аэропорту Хургады, куда прибыл самолет, огромный овальный бассейн с низкими бортами, заполненный водой до самого верха, так что вода, оказываясь чуть ли не у наших ног, будто противостоит знойному простору пустыни. И никакой ряби на воде. Чистое зеркало. Вот такими, кажется, были и наши сознания в Египте.

Только что живущие самой активной жизнью на широтах своих судеб, мы делим друг с другом молчание. Действием нашей жизни, даже ее привычкой, сложившейся в одно мгновение, стало безмолвие. Глубинное, тихое и целостное созерцание. Проблемы исчезли. Невозможно нарушить сосредоточенность, спокойствие, покой и уединение, которые пронизывают здесь все. Не говорим о семьях, о делах, о работе. Можно сказать, вообще не говорим, сидя на берегу морского залива. Смотрим на волны, наслаждаемся простором. Ничего не желаем, ни о чем не договариваемся, ничего не объясняем, не констатируем и не планируем. Суета и шум окружающего гаснут в нашем молчании. В нем весь мир земной.

Да и о чем говорить? Во всем что-то таинственное. Мы сами как будто таинственные. Как же выразить здесь эту тайну? Вдыхая бесконечность мироздания, мы открыты тому, что можно только почувствовать, но невозможно объяснить.

 

– Как тебе нравится мой Египет? – спросила Натэла, когда, прилетев, мы устроились в шезлонгах на морском берегу.

– Он прекрасен, – сказала я, нисколько не покривив душой.

– Как бы я хотела, чтобы он стал также и твоим…

– Согласна. Почему бы нет? – ответила я, любуясь вечерним закатом.

Созерцание стало частью жизни в Хургаде. На воздухе у моря, под ширью небес, у озера или просто под деревьями в саду отеля – мы странники в великом пространстве. Не живем, а празднуем жизнь. Не помним, не задумываемся над тем, кто мы? И где? Сколько часов и дней мы уже в Египте? Сколько нам предстоит пробыть здесь еще? Нет ни конца, ни начала.

Путешествуем к истине своей внутренней реальности, простор которой гораздо больше зримого мира. Как такое может быть? Не знаю. Но пусть это длится бесконечно.

Не так давно молодая женщина рассказала, что в храме, где она поет в церковном хоре, священник, читая проповедь, сказал: “Там, где грехи, нет тишины. Безгрешность рождает безмолвие души”.

Так ли на самом деле? Но меня всегда удивляло: сослуживцы на работе говорят о семьях, о доме, о детях, вообще о личном. Но стоит повстречаться дома, как тут же возникают разговоры о работе. Люди, не переставая, делятся информацией. Ценят информацию. Дают ее окружающим и берут ее у них.

С Натэлой все иначе. Она вне этого. Не знай я ее раньше, можно было бы подумать, что она ничему не училась, никогда нигде не служила, не была автором публикаций, которыми зачитывались люди. Что у нее нет родных и близких.

Будто бы целью приезда было всего лишь умиротворение наших душ, а через нас – ведь все может быть – умиротворение общества, страны, человечества…

 

Однажды в Доме творчества кинематографистов в Матвеевском, в промозглый день декабря, Евгений Иосифович Габрилович, патриарх нашего кино, вышел прогуляться в сад. Пройдя совсем немного, он остановился, опираясь на палку двумя руками перед заснеженным кустом, а потом долго стоял так неподвижно. Он мог часами вглядываться во что-то. Не просто любоваться, а вглядываться, созерцать.

За обедом сказала Евгению Иосифовичу: “Вы долго смотрели на небольшой куст в саду. Я видела из окна. Он какой-то особенный?” “Да, нет, – буднично отозвался Евгений Иосифович, – я смотрел, просто, чтобы смотреть”.

Именно после этого эпизода осознала во всей глубине то, что однажды сказал мне Евгений Иосифович: “Сценарий – это цепь действий, литературой его делают нюансы. А если подумать, то нюансы на исписанных страницах, как и в жизни, часто оказываются самым важным компонентом, более важным, чем действие. Хотя мы всегда думаем иначе”.

А откуда чувство и видение нюансов? Теперь я знаю: от созерцания, от того, чтобы смотреть просто, чтобы смотреть.

Выслушав мой рассказ, Натэла долго молчала. Потом сказала:

– Смотреть, созерцать и осознавать – разные вещи. Созерцание очень важно. Созерцая, мы затихаем. Нет слов, нет даже мыслей, которые мы постоянно транслируем в пространство. Действительность как бы распахивается, становится безграничной, она, наконец, без нас, сама по себе. Мы видим Сущность, Того, Кто создал мир и нас в этом мире. Что же может быть важнее созерцания? Кажется, ничего. Но, нет. В том-то и дело, что есть все-таки более важное, – осознавать.

 

Помню, как однажды спросила Натэлу:

– Считаешь ли ты действительность страшной?

– Да, – ответила она. И добавила, помолчав: – Когда-то да… Хотя, может быть, не столько страшной, сколько трагедийной. Боже мой, как же быстро все забылось! Я о человеческой памяти. Подумай сама, то, что было когда-то невозможным, просто ужасным, со временем начинает казаться человеку совсем другим, чуть ли не прекрасным. Вижу и слышу, сколько людей сегодня, недовольных жизнью, возвращаются в прошлое, ищут в нем ценности, возвеличивают его…

– Это пугает?

– Это значит, что жизнь опять пойдет по кругу испытаний.

– Разве жизнь не всегда идет по такому кругу?

– Всегда…

– Где же выход?

– Не могу говорить за всех. Но что касается меня, я его вижу только в людях, не подверженных массовому гипнозу, зрячих. Вот почему искусство спасительно для людей и так ненавистно властям тоталитарных режимов. Настоящее искусство во все времена освобождает от заблуждений, пробуждает от сна, учит видеть то, что есть на самом деле, отрезвляет от духовного опьянения, которому подвержены люди.

– И мы ведь знаем, что добро всегда побеждает.

– Оно побеждает в той степени, в какой мы видим мир таким, какой он есть.

– Как твои современники и очевидцы оттепели?

– Кто-то из них…

Мы помолчали. И тут Натэла неожиданно сказала:

– Прочитай что-нибудь из Бродского.

– Вот несколько из написанного в двадцать лет:

Разбегаемся все. Только смерть нас одна соберет.

Значит, нету разлук.

Существует громадная встреча.

Значит, кто-то нас вдруг

в темноте обнимает за плечи,

и полны темноты,

и полны темноты и покоя,

мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.

– Это о вечности, там действительно добро всегда побеждает, на земле – иначе…

– Победа в вечности? Не мало! Не случайно утверждают, что истканная жизнь принадлежит поэтам. В каком году написаны стихи? – спросила Натэла.

– Представь, пик шестидесятничества – шестидесятый. Бродскому всего двадцать, в этом возрасте он собрал несколькими строками мир в одно. Открыл смысл сегодняшних дней за пределами жизни, пока еще не доступный пониманию…

– Поэзия тем сильнее, чем более будит людей от сна, освобождает от одурманивания гипнозом, исходящим от власти бездуховного, возвращает человека к его истинному назначению, не позволяет быть орудием в руках других.

– Жизнь на самом деле исполнена великого значения, раз она может взрастить такие таланты, – договорила я.

 

И вот Москва. Постепенно убыли наши дни. Мы возвращаемся в мир привычной повседневности, в свои дома, к своим делам, к близким, пожив недолго в “монастыре”, устремленными в небо. Но еще полны той созерцательности, которой жили в Египте, от которой нас теперь отделяют несколько часов перелета.

Смотрю на Натэлу, сидящую на скамейке у подъезда ее дома.

– Московская жизнь отдохнула от нас, – сказала Натэла в ответ на мою радость по поводу того, что мы в родном городе.

Мы обе знаем, что жизнь, которая видится сейчас хорошо знакомой, понятной, но одновременно в чем-то преображенной и неожиданно очень желанной, пойдет дальше точно так же, как шла когда-то прежде. Мы не будем вспоминать о нашей поездке, не будем жить с оглядкой на нее.

– А чайки? Чайки летали в Египте над морем? – спросила вдруг Натэла.

– Не помню.

Мы рассмеялись.

– А что ты помнишь?

– Мне кажется, ничего.

– И молодец. Зачем забивать себе голову чем бы то ни было?

– Незачем Натэла. Конечно, незачем.

 

Я бы сказала о Натэле, выбрав самое простое – ушла.

Ушла легкой походкой – так я ощущаю, – не высказывающая и не доказывающая своей правоты, все отдающая и все принимающая.

– Но ты ведь стремилась к успеху? Карьеризм, тщеславие…

Натэла качает головой:

– Нет, как будто… Или да, честное слово, не помню.

– Но цель чего-то добиться? Она же была? – посмеиваюсь я.

– Не было, а может быть, и была. Теперь, кажется, что я просто жила. Радовалась, что учусь, что иду по улице. Что пишу, что меня напечатали. Что повстречала человека, который стал мне мужем, что родила дочь. Что любила. Но так ли было на самом деле? Не знаю. Действительно, не знаю.

Почему-то верю, решаюсь утверждать: быть первой, добиваться успеха, стремиться стать лучше других, завоевывать что-то – все это не было целью, ради которой Натэла хотела жить. Она просто благословляла то, что давала ей судьба, была жизнеспособной.

 

– О чем бы ты стала говорить со мной? – спросила Натэла, когда я посетовала на то, что мы так и не побеседовали с записью на диктофон.

– Хочется спросить об этом тебя, – отозвалась я.

– Что сказать? Разве только решусь повторить, что оттепель – то же Возрождение. Правда, период ее намного короче. А может быть, мы свидетели ее начала? Но, так или иначе, она приблизила к нам то Великое Возрождение с его художниками, философами и Шекспиром. И не только приблизила, но мы слились с тем Средневековьем, сделавшись его частью. Шекспир бессмертен. Ты все ищешь сходство между мною и персонажами на полотнах эпохи Возрождения. А оно, мне кажется, в Шекспире, в “Короле Лире”, моя Корделия. В моем поколении, отдавшем и отдающем жизни все, что только возможно. Это вечная коллизия между уходящим поколением и теми, которые рождаются, выходят на арену сегодня. Таковы законы жизни. Таков ее неизменный круговорот. Хотя у моего поколения на самом деле есть свои значительные отличия.

– Но что это значит? Не понимаю, ты все-таки счастливая или несчастная?

– Не знаю. Скорее всего, ни то, ни другое… – сказала Натэла.

Несколько секунд она искала нужные слова. Я выжидающе смотрела на нее:

– А что же еще может быть?

– Наверное, ничего, кроме того, что есть сейчас.

Нина АЛЛАХВЕРДОВА
«Экран и сцена»
№ 19 за 2015 год.