Мравалжамиер! Многие лета!

Марлен ХУЦИЕВК юбилею Марлена Мартыновича Хуциева

Еще нам плакать и смеяться,

но не смиряться,

не смиряться.

Еще не пройден тот подъем.

Еще друг друга мы найдем…

Булат Окуджава

Он у нас единственный такой. Невозможно представить какими мы были бы без его фильмов. Но точно – были бы другими. Просто другими… Без “Заставы Ильича”, “Июльского дождя”, “Был месяц май”…

Он снимал не часто – двенадцать картин (одна короткометражка, одна телевизионная, три документальных, шесть игровых экранных) за шестьдесят лет. К сожалению, не случился “Пушкин”. Был потрясающий хуциевский сценарий, были потрясающие пробы. Оставалось только снять – какой бы фильм получился!!!

Но его не частые, “тихие” вроде бы фильмы легко и мощно входили в умы и сердца и оставались там навсегда и неустанно продолжали свою работу по тонкой настройке внутреннего мира человека, живущего во времени. Как написал когда-то Мирон Черненко, “кинематограф Марлена Хуциева – искусство пролонгированного действия”.

Он уже много лет делает свою “Невечернюю”. Картина останавливалась из-за отсутствия финансов. Но Хуциев не раз проявлял непреклонность в своих намерениях и обещает, что еще совсем немного и фильм будет готов. Сняты сцены в Крыму, где Чехов навещает Толстого. Снята еще одна глава – Толстой навещает Чехова в московской больнице. Разговор о жизни. Антон Павлович угощает Льва Николаевича чаем. За окном больничной палаты нескончаемый дождь. Ворона на крыше. Ложится свет от настольной лампы. По коридору в белых одеяниях, со свечами в руках словно плывут сестрички-ангелы…

Такое кино теперь не делают, да и раньше мало кому удавалось.

Он у нас и в самом деле единственный…

Редакция “ЭС”

Лев АННИНСКИЙ

Город прозрачен. Человек, вбежавший в подъезд, скрывается за стенами, но вы слышите, как он вбегает по лестнице. Вы сквозь стены ощущаете его. Лифт, взлетающий по пристроенной к дому прозрачной трубе, – не просто примета быта; эти лифты, строившиеся и раньше, как-то стали особенно “заметны” в городском пейзаже шестидесятых; Хуциев чуток к таким деталям, но дело в общей мелодии, это продолжение кинематографической темы: лифт, бегущий в прозрачной шахте, перекликается со стеной дома, сквозь которую слышны шаги.

Мир Хуциева – это взаимопроницание потоков. Это дымок сигареты, просвеченный светом фонаря, это светящиеся капли сосулек. Это часовые, идущие по Красной площади к Мавзолею, – мимо людей, почти задевая их! Даже втиснутые в переполненный троллейбус, люди как-то ловко проныривают друг мимо друга – это не толпа, и тем более не озлобленная толпа, это какое-то взвешенное, счастливое, летящее сосуществование!

Гагарин только оторвался от земли, облетел шарик, вернулся: его портреты, плывущие над первомайской демонстрацией, – символ той Весны, когда все всколыхнулось, словно сбросив послевоенное оцепенение…

На что опирается эта светлая, взвешенная хуциевская духовность?

Ни на что.

Это и есть – главное, принципиальное, небывалое открытие Марлена Хуциева в нашем искусстве. Человеческая душа не опирается у него ни на что: она словно бы висит в воздухе.

Михаил Ромм говорил, что он завидует Хуциеву, который снимает так, словно до него ничего не было. Это не кинематографическая аттестация. Тут сама опора духа парадоксально исчезает из поля зрения.

…Они живут в своем городе, герои Хуциева, хотя этот город набит людьми, тесен, перегружен, “полон нервов”, – они словно вне тесноты и давки. Они читают и слушают стихи, не замечая, что эти стихи (“пож-жар в Архи-тек-турр-рном!”) и пишутся, и воспринимаются как вызов и дерзость.

Они проходят сквозь доводы своих противников – “догматиков”, “дураков” и “стукачей” – как-то не цепляясь с ними, а либо не замечая их, либо импульсивно отмахиваясь, либо пережидая, “пока сойдет”. Герои Хуциева внутренне от всего этого свободны и вопреки всем этим трудностям и “ситуациям” – счастливы.

 

 

Мирон ЧЕРНЕНКО

Достаточно вспомнить, как выглядит Москва на экране “Послесловия” в коротких сценах-проходах приезжего гостя, насколько ничего общего не имеет она с Москвой, увиденной в “Заставе Ильича” и “Июльском дожде”.

И дело даже не в том, что Москва шестидесятых годов уже исчезла, разрушилась – вспомним, что к этому приложил руку и один из второстепенных персонажей “Заставы…”, исполнявший свой градостроительный долг во славу новой столицы – что на месте ее выросли белые микрорайоны, в одном из которых ведут свой диалог герои картины “Послесловие”.

Дело в том, что неузнаваемо переменилась, потеряла душу даже та Москва, которая осталась в живых, по которой бродит сейчас, не узнавая троп своей молодости этот странный старик из давно ушедшей эпохи, из далекой, непредставимой в этих блочных кварталах, российской провинции, которую Хуциеву еще придется открывать в недалеком будущем, отправляясь на этот раз не в убогий мир рабочих поселков и провинциальных вокзалов, но в самую глубь России, где еще живут в каком-то странном, неправдоподобном симбиозе, все исторические эпохи, все типы, которых уже описывал и еще не успел описать Марлен Хуциев.

И в этом смысле “Послесловие”, без особого преувеличения, было и “Предисловием”, своеобразным прологом к будущей “Бесконечности”, о которой еще никто не подозревал, но которая уже “варилась” в хуциевском сознании, уже требовала выхода, уже складывалась в некую окончательную целостность.

И не случайно Хуциев так бегло проговаривает эти натурные эпизоды новой Москвы, ибо они ему просто не интересны, поскольку в них отсутствует именно натура, естественная среда обитания его прежних героев, не случайно он торопится вовнутрь, в интерьер, вглубь человеческого жилья, чтобы разобраться хотя бы в материальном мире новой эпохи, чтобы увидеть, как выглядит это жилье, среда обитания людей восьмидесятых годов, чего утрачено ими за минувшие полтора десятилетия, что найдено, что спрятано в запасники памяти…

 

Наталия БАСИНА

Кино стало другим и, если честно, ту, сбежавшую в него от ничего не обещающей, но и ни в чем не обманывающей физики металлов студентку, оно во многом подвело. Однако же соблазнитель Хуциев в этом никак не виноват: все, что он обе-щал, сбылось. В том числе и предсказанная еще в счастливом “Июльском дожде” пропасть, пролегшая между людьми, которые могли бы быть вместе долго и счастливо, если бы не манки житейских удач.

Предсказано было опять же давно – но, смотрите, именно сейчас бездна разверзлась во всю глубину. Хуциев еще обещал, что за расставаньем будет встреча; пока не верится, впрочем, если во всем другом обмана нет, то, может быть, и это состоится…

…”Июльский дождь” – фильм совершенный. “Был месяц май” – фильм совершенный. С “Послесловием” можно заново прожить собственную жизнь и подготовиться к той, что начнется после нее. В “Бесконечности” есть куски, стоящие всего содержания иных фильмотек. Вот вспыхивает и гаснет, переходя из света в тень, знамя уходящего на войну полка. Это – навсегда.

Листья жгут. Прозрачный легкий дым над осенним московским бульваром. Понедельник – первый рабочий день недели. Это навсегда.

Кое-что из хуциевского пересматривать сейчас, может быть, не стоит. Для этого время настанет позже – когда придет ветер и уйдет ветер. Переоценивать то, что запало в душу, бессмысленно. Никто не знает, когда мы умнее, зорче и ближе к самим себе – в молодости, в очарованности и надежде, или потом, нагруженные многими знаниями. И уж точно радости, истинности, смысла нам дается по надежде. Бывает, отпускают меньше. Но больше – никогда.

 

В материале использованы фрагменты из книг “Шестидесятники и мы”, “Просто Марлен”.

Редакция «ЭС»
«Экран и сцена»
№ 19 за 2015 год.